Карамельки Серёжа таскал Птице всегда, начиная с замусоленной в кармане барбариски ещё в детском доме. У ворона была какая-то почти нездоровая страсть к сахару, причём не в чае или кофе, а вприкуску — точнее, если так можно сказать, и вприлизку тоже. Потому что сложно забыть восторг, который у Птицы вызвал большой полосатый леденец на палочке, который Разумовский ему купил с первой стипендии. И всё бы ничего, если бы не факт, что есть эти леденцы пернатый предпочитал на глазах у Серого, а тот не знал уже, куда эти глаза отвести, чаще всего утыкаясь в монитор. Но рано или поздно Птице делалось без него скучно и он маячил позади экрана, крутя в изящных пальцах лакомство и периодически его, чёрт бы его побрал, облизывая.

      Хуже всего стало, когда Птица начал выбирать леденцы сам себе. Если Серёжа во избежание провокаций покупал плоские, то у его альтер-эго пользовались популярностью карамельные трости и витые «сосульки», да и банальных чупа-чупсов он мог набрать пару горстей, стоило подпустить его к сбору корзины в доставке продуктов.

      А Птица провоцировал. По крайней мере, с точки зрения Сергея это выглядело именно так. Он покрывался испариной и старался положить что-то на колени всегда, когда гибкий, длиннее положенного человеку язык влажно проходился по блестящей карамельной поверхности, а затем пернатый втягивал леденец в рот, толкая, чтоб его, за щеку. Видеть, как округляются сомкнутые губы, растягиваясь на твёрдом, как Птица прикрывает от удовольствия глаза и с пошлым причмокиванием выпускает сладость изо рта, было совершенно невозможно.                   Единственным спасением был душ. Разумовский запирался в кабинке, тщетно пытался включать прохладную воду, чтоб остыть, и в итоге яростно, зажмурив глаза, дрочил, представляя перед собой с наслаждением заглатывающего его член Птицу.

      Птица сидел на диване, залипнув в экран ноутбука и держа в одной руке чупа-чупс, который рассеянно крутил между пальцами. Серёжа аж залюбовался: редко можно было увидеть крылатого таким расслабленным. Но, как выяснилось, напрягаться сегодня положено ему: заметив что-то для себя интересное, Птица обе кисти опустил на клавиатуру, а конфету взял за щёку, из-за чего под кожей образовалась выпуклость самого непристойного характера.

      У Разумовского совершенно позорно встаёт. Прямо при Птице. Прямо под ехидным взглядом жёлтых глаз. К лицу бросается жар, растекается по шее и груди, а перед закрытыми веками проносятся вспышками фантазии.

      Птица нагло ухмыляется и перекатывает леденец во рту, а затем вынимает, скользя по нему сладкими, плотно сомкнутыми вокруг губами. Не отрывая взгляда от Серёжи и оглядывая его от заалевших кончиков ушей до оттопыренных в паху пижамных штанов, он обводит конфету языком и облизывается так соблазнительно, что Змей-искуситель сдох бы от зависти. Играет.

      — Что, Серёженька, тебе тоже дать пососать?

      Голос у Птицы медовый, а движения грациозны до гротескности. Он закрывает крышку ноутбука и поднимается, подходит, вильнув бедром, заглядывает в глаза. Перекатывает наполовину истаявший леденец во рту.

      — Или наоборот, ты хочешь что-то предложить мне?

      Разумовский теряет дар речи, будто Птица его загипнотизировал. Только смотрит, как тот откладывает лакомство на блюдце и делает пару глотков воды, явно нарочно красиво запрокинув голову. А после — снова подходит близко-близко, трётся бедром о стояк и едва ощутимо царапает коготком скулу.

      — Ты смотри… Я ведь не откажусь.

      Поцелуй выходит со вкусом яблок, всё ещё сладкий, несмотря на воду — или это так кажется? Серёжа прижимает Птицу к себе за талию, а тот с удовольствием повисает на шее, посмеиваясь на ухо и покусывая мочку, пока парень впивается губами в его плечо, стараясь выплеснуть за раз всё накопившееся вожделение. Наивно, надо признать, было думать, что получится.

      Птица упирается ладонью ему в грудь, отстраняясь, толкает к краю стола и медленно, скользя обеими руками по спине, опускается на колени. Взгляд снизу вверх такой огненный, что можно вторично свихнуться. Он трётся щекой о чужой пах, невесомо целует выпуклость сквозь ткань — и Разумовского выгибает от возбуждения. Пальцы до белых костяшек вцепляются в столешницу.

      — Что, сделать тебе приятно, хороший мой? А волшебное слово?

      — Пожалуйста… Пожалуйста, Птица, сделай это, я не могу больше.

      Серёжа сейчас готов сказать и сделать что угодно ради разрядки, ради воплощения своей фантазии, буравившей мозг как сверло, не дававшей иногда даже нормально спать.

      Чёрные ладони сминают ягодицы перед тем, как сдёрнуть к коленям штаны вместе с бельём, и сразу же возвращаются, щекоча когтями бархатную кожу. Птица протяжно лижет ствол по всей длине, вверх и вниз, вбирает в рот ноющие уже яйца, поглаживая их кончиком языка, прослеживает им набухшие венки. Серёжа закусывает губы, стонет и едва удерживается, чтоб не дёрнуться навстречу ласке, не помешать Птице действовать по своему сценарию. А тот, наигравшись и налюбовавшись на чужое мучительное возбуждение, всё-таки втягивает в рот головку, посасывает и надавливает языком, заставляя любовника скулить и ёрзать. Ладонь ласково поглаживает бедро, голос раздаётся прямо в голове: «Тшшш, птенчик, имей терпение, сейчас всё будет…» — и фантомное касание губ к ушной раковине.

      Не разрывая раскалённой нити зрительного контакта, Птица пропускает член в рот полностью, так, что Сергей чувствует, как сжимается узкое горячее горло. Дыхание перехватывает, Разумовский давится вдохом, когда Птица низко стонет, ещё и ещё, посылая волны вибрации, и сглатывает, на мгновение сжимая горло сильнее. Собственное тело будто пропадает, ограничиваясь участками, где Птица касается его, и тому приходится, не отрываясь от процесса, с трудом отцеплять чужие пальцы от стола и класть ладонь себе на щёку. Изнутри в пальцы Серёже толкается его же член, и от этого ощущения голова идёт кругом почти буквально. Он полуосознанно ведёт руку дальше, переплетает пальцы с медными прядями, зарывается в них и оттягивает, а Птица едва ли не мурлычет, выпустив орган изо рта наполовину и втягивая щёки. Шёпот в голове шелестит шёлком: «Вот так, умница… Я люблю, когда ты такой инициативный…», язык наглаживает чувствительное место под головкой, подводя к самой грани. Рука сжимается в волосах жёстче, чужие пальцы кольцом охватывают основание члена и движутся в такт тому, как Птица мелко, быстро и сильно то втягивает почти до горла, то слегка отпускает головку. Серёжу выламывает, клубок напряжения в паху распускается горячим цветком, с губ рвётся протяжный стон, а перед закрытыми веками рассыпается фейерверк. Птица замирает, принимает семя в рот и глотает, облизнувшись затем и собрав языком с члена последние капли. Взгляд у него чуть пьяный и всё такой же раскалённый, но уже как-то более сыто и довольно. Он распрямляется пружинисто, не скованный условностями тела, и гладит по щеке всё ещё пытающегося отдышаться Разумовского, только что подобравшего спущенную одежду.

      — Понравилось? Так ты мечтал, когда проводил время без меня в ванной, м? Ты же не думал, что я не в курсе…

      — Чёртов… Провокатор. — парень ненадолго утыкается лбом в оперённое плечо.

      — Провокатор или нет, а ты мне теперь должен. С тебя то же самое. — Птица поцеловал Сергея в висок и уже направился было обратно к дивану, но обернулся через плечо, подмигивая, — И ещё леденцов.