Сергей мелко дрожит, держась одной рукой за ножку стола. Предплечье другой пришлось зажать в зубах. На бледной коже уже видны несколько отчётливых следов собственных укусов, и сейчас он углубляет очередной, зажмурив глаза до цветных пятен.

Главное — не показать, насколько на самом деле больно. И насколько на самом деле хорошо — тоже.

Чёртов Птица и без того знает всё. Чёртов Птица сидит на Разумовском верхом, сжав коленями бёдра и склонившись над его спиной, и в когтистых пальцах блестит сталь.

Птица тоже художник.

Порезы расцветают на коже, соединяют веснушки, перечёркивают едва заметные старые шрамы. Не слишком глубокие, ровные, идеальные линии, сочащиеся алым. Острая боль растекается волнами, перехлёстывающими друг друга, кожу холодит сталь, жжёт воспаление, заставляет покрываться мурашками горячий язык Птицы, проходящийся по свежим ранам. Не часто: будет не так красиво.

На спине у Сергея медленно вырисовывается маска с птичьим клювом, знак Чумного Доктора. Округлые фигуры даются трудно, но Птица профессионал и лучше помедлит, чем испортит свой шедевр. Он нежно гладит кончиками пальцев кожу между линиями, шепчет что-то восторженное и унизительно-успокаивающее, любуется и пытается поймать металлический аромат в воздухе.

Птице сладко.

Серёже сладко.

Птица задумчиво ставит нож на острие, упирая в конец клюва, в сходящиеся клином порезы. Разумовского выгибает, но дёргаться себе дороже.

— Ты же понимаешь, что прямо сейчас я могу сделать вот так… — лезвие покидает поясницу, но тут же возникает у шеи, лаская яремную вену, чужие пальцы зарываются в волосы на затылке, готовые вцепиться и потянуть на себя, — И тебя не станет?

— И тебя не станет.

Сергей отзывается как эхо, делая упор на «тебя».

— Ты прав, прав… Но как это будет приятно, не находишь? Перерезать тебе горло, смотреть, как у моего рисунка появляется алое обрамление… Красиво.

Голос у двойника мечтательный, будто о подарке на день рождения говорит.

— А я буду жить, жить, пока ты дышишь. И ещё смогу поцеловать тебя на прощание, м?

Острие делает несколько мелких штрихов, выделяя тень.

— Кто ещё с кем попрощается.

На дуге цвет лежит неправильно. Птица собирает пальцами кровь, с наслаждением их облизывает, пока ждёт, что ещё скажет Разумовский. Тот закрывает глаза, изо всех сил пытаясь скрыть, как восхитительно жжёт прикосновение, и уточняет:

— Ты закончил?

Голос ровный, почти не дрожит. Птице смешно.

— Ещё несколько штрихов, имей терпение. — он почти мурлычет.

— Я давно тебя терплю.

Тон раздражённый, дыхание неглубокое — не двинуться бы, не испоганить картину… И чёрт знает, почему бы её не испоганить. Возможно, дело в том, что совершённую ошибку будет видно, пока не заживёт спина, а Серёжа ненавидит свои ошибки. Возможно, потому, что лучше уж Птица, увлечённый искусством, чем злобный и желающий только убийств.

-Вот… И… Всё.

Птица склоняется к уху Сергея, задевая край губами, старается не смазать грудью рисунок.

— Знал бы ты, какой ты красивый сейчас. — он перекидывает ногу через тело под собой, намереваясь встать и оценить всё с расстояния.

-Хочешь… — голос звучит поначалу хрипло и тихо, — Хочешь, и тебе красоту устрою?

Разумовский распрямляется как пружина, игнорируя боль, перехватывает руку с ножом, выворачивает и ловит падающее оружие сам. Теперь уже горло припёртого к стене Птицы целует стальная кромка, ещё тёплая от тела нынешнего хозяина, и он распахивает жёлтые глаза в притворном удивлении и тихо посмеивается, зарабатывая царапинки тоньше волоса.

— А давай, попробуй.

Перья исчезают, открывая кожу. Сергей смотрит Птице в глаза так долго, что ещё немного — и тот бы вякнул что-то о трусости. Нож скользит тупой кромкой по шее, едва царапая её остриём. Птица скалится в улыбке, на губах следы крови.

— Такое же хочу, как тебе подарил.

И чёрт знает, почему Разумовский делает именно так, как тот хочет.

Птица откидывается затылком на стену, продолжая улыбаться даже когда нож касается его груди и начинает первый дугообразный порез. Не такой идеальный, менее ровный, зато глядя прямо в глаза. Лезвие медленно скользит по грудным мышцам, Сергей хочет сделать ему как можно больнее, выплеснуть все пережитые мучения… А Птица до смерти хочет такого Серёжу. Яростного, несдержанного, мстительного, так похожего на него самого.

Клюв маски заканчивается над пупком. Мышцы живота подрагивают под ножом, Птица шипит и восхищается, упивается жгучей болью как алкоголем. Пальцы его царапают стену за спиной — только бы не вцепиться в чужие руки, не помешать, не спугнуть проснувшуюся в птенце жажду крови. Его крови. Птице льстит, что Серёжа наконец-то хочет его. Что там порезы — он бы умер ради этого.

Кровь каплями стекает по телу, путается струйками в оставшихся перьях на тазовых косточках. И, повинуясь секундному порыву, Разумовский собирает её кончиками пальцев и слизывает. В глазах Птицы загорается жадное любопытство: как тебе? Что ты чувствуешь?

Сергей медленно облизывается, медлит секунду — и впивается в губы Птицы жёстким поцелуем-укусом. Тот почти смеётся, почти прижимается всем телом, удерживаемый только желанием сохранить рисунок — а потом плюёт на это, притягивает первое «я» к себе, пачкает собой, заставляет утонуть в металлическом запахе.

Их ведёт, обоих, вкус соли и железа на губах кружит голову, сплавляет их воедино. В голове у Разумовского туман, из которого возникает два желания равной силы: растерзать Птицу, уничтожить, с наслаждением провернуть нож у него в сердце — и целовать его вечно, принимая полностью, каждой струной души и клеткой тела.

— Мы никогда не будем нормальными.

— Никогда. Мы всегда будем собой.

Птица нежно касается ладонью его щеки, а Серёжа против воли (правда ведь?) льнёт к ней, прикрыв глаза.

— Аминь.