Серёжу ведёт.

Плавит.

Сдирает крышу, вырывая скобы из кладки.

То, как Птица дотрагивается до него, невыносимо: слишком легко, слишком невесомо. Слишком мало. Контраст острого, но мимолётного касания когтей и ласки тёплых пальцев, лёгкое прикосновение зубов к шее в тягучем мягком поцелуе… Дразнит, выводит, изматывает до предела недостижимостью чего-то более яркого, крайне желанного.

В голове речитативом мантры закольцовано: «Возьми, возьми меня уже, дай больше, причини боль, сожми, порань, поцелуй меня так, чтобы воздуха не хватало, сволочь, скотина, изверг, любимый, восхитительный, умоляю, возьми!», и Птица прекрасно слышит это, но только улыбается в очередной почти невинный поцелуй, едва касаясь Серёжиных губ и напоследок проводя по нижней самым кончиком языка.

— Вслух, птенчик. Я хочу, чтобы ты спел мне… Сладко-сладко, как ты умеешь. Ну?

В ответ — только вымученный стон и рывок вперёд, попытка достать до желанного тела, вцепиться пальцами и зубами, но Птица смеётся и отступает, оставляя Разумовского на расстоянии буквально ладони от себя и наслаждаясь тем, что тот надёжно привязан за запястья к спинке кровати. Раскрытая горячая ладонь скользит по обнажённому торсу, нарочно обделяет вниманием соски и спускается к паху. Скоро, совсем скоро они оба не смогут больше терпеть. Один палец кончиком чертит узоры по внутренней стороне бедра, касается сквозь ткань белья ноющей мошонки, но в самой горячей, в самой напряжённой области — никакой разрядки. Птица разве что прохладно дует на мокрое пятно от предэякулята, заставляя волоски по всему телу подниматься дыбом.

— Попроси, Серёж. Я сделаю всё, что захочешь…

Таким тоном только плод познания добра и зла предлагать. Мурлычущий шёпот льётся мёдом, обволакивает, самим звучанием уговаривает сдаться. Птица говорит у самого уха, задевая губами кромку и щекоча кожу дыханием, трётся носом по шее, удовлетворённо посмеиваясь на слабый, пристыженный стон. Он уже снова сверху, сжимает коленями бёдра, но члена всё ещё не касается даже случайно, приподнимаясь над телом вместо того, чтобы просто склониться вперёд.

— Я же долго так могу. Ты столько не выдержишь, милый. Мне, конечно, нравится с тобой играть, но мы же оба хотим, чтобы тебе стало хорошо, так ведь?

Будто для затравки, новый поцелуй глубже и горячее предыдущих, хотя далеко не такой жадный, как те, что обычно предпочитает пернатый. Он даже нижнюю губу задевает зубами, совсем чуть-чуть, обещая.

И сразу после этого с губ Сергея срывается то, чего он так долго ждал.

— Птица… Возьми меня, прошу. Ласкай, кусай, трахай, что хочешь делай, только делай что-нибудь, пожалуйста-а…

Последний слог превращается в подвывающий стон. Глаза у Серёжи зажмурены от напряжения и стыда, и он не видит, как хищно и удовлетворённо улыбается его любовник, движением на мгновение появившихся на всю длину когтей вспарывая ткань чужого нижнего белья и уже по-человечески выглядящей рукой мягко обхватывая член. В то же мгновение зубы смыкаются на изгибе шеи, оставляя четыре точечные ранки от клыков и яркий след засоса, на следующий день явно станущий синяком. Птица урчит в укус и с наслаждением впитывает вибрацию резкого короткого вскрика, переходящего в протяжный стон. Он надрачивает медленно, постепенно наращивая темп, в том же ритме зализывая следы, а после спускается поцелуями всё ниже, вылизывая ключицы и, наконец, накрывая губами сосок и перекатывая второй в пальцах свободной руки. Хватает буквально пары движений и лёгкого укуса, чтобы Разумовский кончил, заливая чужую ладонь семенем, но даже тогда Птица отстранился не сразу, стараясь получить максимум и будучи откровенно пьяным от стонов и дрожи тела под собой.

Ладонь он вылизал в несколько широких движений языка, глядя Серёже прямо в не способные ещё нормально сфокусироваться глаза, и тут же кинулся ослаблять верёвки, а справившись — улёгся ему на грудь, растирая следы на запястье и довольно мурлыча.

— Ты же знаешь, что ты неописуемо великолепен, птенчик?

— Учусь у лучших.

Сергей приподнимает голову и целует Птицу в рыжую макушку.