Он сидит на полу, обнимая колено самого прекрасного человека на Земле, и смотрит вверх, потому что это позволено. Эти глаза как небо, голубые и сияющие, и в них так же не получается смотреть долго, когда они светятся так ярко. Серёжа весь светится, от белоснежной ткани рубашки до начищенных туфель. И улыбка его — как солнце, милосердно простирающее лучи во тьму.

Птице не жаль покрыть одежду пылью с пола, не жаль быть таким открытым и беззащитным, ничего не жаль. Он заслужил и это, и много большее всей той болью, всеми несправедливыми Серёжиными страданиями, которые причинил.

Тонкие пальцы вплетаются в волосы, небрежно поглаживают, и Птица стонет почти болезненно, утыкаясь в острое колено лицом. Он не достоин этой ласки, его ещё рано прощать. Нужно искупление. Разумовский чует эту бессловесную мольбу интуитивно, убирает руку и вместо этого цепко приподнимает Птицу за подбородок, впиваясь в кожу ногтями и заставляя снова поднять взгляд.

Глаза у Птицы преданные и искренне покорные.

Сергей тонко улыбается, одновременно мягко и хищно, и у Птицы крышу рвёт от восхищения. Тем временем, тот расслабленно откидывается на спинку кресла, стряхивает со ступни мокасин и ставит её коленопреклонённому мужчине на бедро, едва заметно погладив. Мягкая ткань брюк обтекает лодыжку, которую Птица берёт обеими руками, так осторожно, будто она может разбиться от неаккуратного выдоха. Кончики пальцев нежно, благоговейно скользят по подъёму стопы, а следом его касаются горячие губы — и двойник тут же вскидывает взгляд, проверяя, не сделал ли чего-то недозволенного, не злится ли на него Серёжа.

Нет, не злится. Благосклонно улыбается, гладит лодыжкой щёку.

— Продолжай.

Губы обхватывают косточку на щиколотке, поднимаются поцелуями по голени, Птица трётся щекой о колено и снова глядит вверх. Взгляд у него чуть расфокусированный, жадный и ожидающий. Сергей протягивает вперёд руку и касается пальцами его щеки, а после и гладит её, слегка наклонившись вперёд.

— Умница. Такой послушный… Как ещё будешь отрабатывать?

— Как ты скажешь.

Лишь бы не сказал уйти, не прогнал, не отрёкся. Что угодно.

Серёже в этой роли непривычно — но кого он только не играл на публику. Что стоит обеспечить возлюбленному закрытый гештальт и избавление от чувства вины?

Он снова откидывается назад, пальцы ноги проходятся по чужой шее и линии челюсти. Птица снова целует подъём, трётся о него скулой и носом, ведёт выше по щиколотке, смотрит снизу вверх так же полупьяно и преданно и сдвигается между ног, оперевшись о расставленные бёдра. Ему тоже так непривычно, странно, но внутренний стержень гнётся неожиданно легко, будто присутствие Разумовского плавит его как воск на солнце.

Солнце.

Солнце в голубых глазах, в блеске рыжих волос, в каждой веснушке на бледной коже. Он — солнце. И нет жизни без него. А Птица причинил ему столько боли и теперь несёт на себе столько вины… Ужасно. Птица не должен иметь права даже касаться Серёжи. Он опускает взгляд и убирает руки, обычно гордо выпрямления спина ссутуливается.

Сергей отслеживает каждую чужую эмоцию, знает, что словами Птица говорить не будет, что он и так сейчас чувствует себя уязвимо и неуютно, и чем быстрее это всё кончится — тем лучше. Ему самому тоже нет нужды говорить, напоминать лишний раз о каждой составляющей бремени вины, но вот с искуплением он обязан помочь, здесь и сейчас.

— Я не разрешал тебе опускать глаза.

Птица поднимает их так быстро, будто боится, что… Что? Наверное, что Серёжа уйдёт и оставит его в таком ужасном состоянии, как моллюска без раковины. Тот бы в жизни так не сделал, но Птице сейчас можно абсолютно всё: бояться, стыдиться, выглядеть слабым и сломленным. Всё.

Серёжа снова касается его подбородка, удобнее поворачивая лицо, пару секунд пристально смотрит — и отвешивает пощёчину, не сильную, но звонкую, с энергичным коротким замахом. На мгновение становится страшно: вдруг переборщил, вдруг Птица сейчас вскинет руку в стоп-жесте? Но тот только перехватывает ладонь, прижимается к ней другой, не краснеющей после удара щекой и мелко дрожит, а после и прячет в ней всё лицо. А спустя немного времени — снова смотрит вверх с мольбой и ожиданием.

Вторая щека тоже расцветает красным отпечатком руки, Птица жмётся к колену, обхватывает его обеими руками, прислонившись лбом, и… Плачет?

Плачет.

Беззвучно, Сергей только по повлажневшей ткани брюк это заметил. И понял, что цель достигнута. Он соскальзывает с кресла, прижимает Птицу к себе, обняв обеими руками и чувствует, как тот обнимает его в ответ, сильно и отчаянно, хватаясь, как утопающий за соломинку. В неразборчивом его шёпоте слышится бесконечное «люблю, люблю, Серёж…», и это разбивает сердце и воссоздаёт заново. Разумовский гладит Птицу по спине и волосам, нежно целует в висок и говорит те же слова, что слышал от него десятки раз прежде.

— Тшшш… Всё, всё закончилось, Птиц. Ты молодец. Всё хорошо. Я здесь, я никуда не денусь, я с тобой. Я твой, навсегда, насовсем, слышишь? Я люблю тебя. Ты прощён, ты полностью прощён.

Птица быстро перестаёт дрожать и просто сидит, уткнувшись лбом Серёже в плечо, а после они перебираются на диван — не студенты ведь уже, чтоб часами сидеть на полу, спать на газоне и укрываться небом. Разумовский предлагает плед, но Птица усмехается углом рта и раскрывает крылья, шатром охватывающие их обоих. Серёжа с мягкой улыбкой качает головой и подвигает термос с горячим чаем: «Нет уж, сегодня это я о тебе забочусь», — и Птица принимает. И чай, и плед, и то, что его всё-таки любят.