Птица сам не понял, как они окончательно помирились. Как простили друг друга. Но что-то внутри подсказывало, что так и должно быть, что именно теперь всё не покатится по наклонной и вырулит в светлое будущее для них обоих.

Серёжа спит в его объятиях, как много лет назад. Серёжа невыразимо прекрасен. Яркий солнечный луч, пробившись через щель в шторах, играет в его волосах весёлыми огненными всполохами и высвечивает висок с тремя маленькими веснушками на нём, каждую из которых Птица трепетно целует, едва дыша, чтобы не разбудить умотанного за ночь Разумовского.

«Спи, лисёнок. Родной мой, моё бесценное сокровище.»

Серёжа ворочается во сне и Птица осекается во внутреннем монологе, решив, что думал слишком громко. Но ресницы не дрожат, а дыхание такое же ровное, как и до этого — видимо, просто стало неудобно лежать.

Пернатый смотрит на часы. Кажется, скоро им нужно будет просыпаться. Жаль будить Серёжу, но если этого не сделать, он опять рассердится, а вчера они обещали слушать друг друга…

…И слушали всю ночь — сначала слова, не всегда приятные и иногда даже болезненные, а после — горячий шёпот и стоны, уже совершенно однозначно исполненные только удовольствия. Птица готов слушать их всю жизнь.

Он запускает руку Серёже в волосы и начинает ласково перебирать их, пропуская пряди между пальцами и почёсывая голову. Крыло, которым укрывал перед сном их обоих, приходится сложить, и Разумовский ёжится от прохлады, дёргая обнажившимся плечом, а Птица тут же зацеловывает каждый участок тёплой ото сна кожи, извиняясь за дискомфорт.

Сонные голубые глаза медленно открываются и Сергей натягивает на плечи одеяло. У Птицы в сердце зарождается тревога: а что, если он сейчас отвернётся и скажет, что всё это было ошибкой? Если обвинит, что это Птица заставил его отдаться, и больше не позволит даже прикоснуться?

Тревога умирает с первым движением Серёжиных губ, с его лёгкой улыбкой и обвивающей шею Ворона рукой.

— Проснулся, птенчик?

— Ага…

Парень прижимается к горячему боку своего двойника и прячет нос ему в шею, издаёт какие-то невероятно милые полу-сонные звуки, от которых Птице хочется сгрести его поближе и не отпускать ещё пару часов точно.

— Всё хорошо?

— Нет… Лучше. Всё просто замечательно. Только болит…

Птица чувствует несильный укус в плечо. Да, он местами немного перестарался, но что поделать, если кожа у его возлюбленного такая нежная… Они что-нибудь придумают, обязательно.

— Что будешь на завтрак?

— А что можно?

— Всё!

Птица отодвигается и целует Разумовского в нос. Ему вообще в принципе всё можно, не только на завтрак. Птица весь мир к его ногам готов сложить. Но пока что сползает туда сам, по-кошачьи потираясь головой о колено поверх одеяла, а затем ложась на него щекой. Хочется урчать и ластиться, принести Серёже всё, что он скажет, убрать из мира всё, что ему не нравится. Птицу переполняет сумасшедшая, через край плещущая любовь.

— Хочу греночки с мороженым… Вишнёвым!

— Значит, будут греночки.

Вишнёвого мороженого не нашлось, но Серёжа был согласен на ванильное с вареньем, а гренки Птица из опасения спалить то, что не собирался, заказал из кафе. Те, узнав, что заказ для Сергея Разумовского, добавили пол-порции за счёт заведения, и Серёжа теперь смотрел на целую горку поджаристого хлеба в яйце с предвкушением человека, готового съесть слона. Птица с быстро затухшей ноткой усталого отвращения подумал, что, кажется, понимает Олега. И просто обязан научиться готовить завтраки.