От мёртвого света ламп в конференц-зале болят глаза. Когда свет приглушается и начинает тихо жужжать нагревающийся проектор под потолком, Сергей выдыхает почти блаженно и слегка массирует начавшие ныть виски. Скорее бы это кончилось. Мысленно он уже дома, в удобном, идеально под него отрегулированном кресле и с банкой холодной колы в руке. Но впереди ещё минимум час чьей-то бесполезной болтовни и безразличных чужих лиц.

Он давно научился не вздрагивать, когда на плечо ложится только ему видимая чёрная ладонь.

— Скучаешь, Серёж?

Голос у Птицы вкрадчивый и многообещающий. Разве что суть обещания пока не ясна. От хаотично мыслящего пернатого можно с равной вероятностью ждать сообщения о том, что он заказал пиццу или устроил резню.

— Да не то чтобы.

— Врёшь.

Рука смещается на грудь, мажет кончиками пальцев поперёк, подцепляет когтем пуговицу рубашки. Птица усаживается прямо на стол, закрывая собой обзор и нагло пользуясь своей невидимостью для окружающих.

— Тебе скучно, а я могу отлично тебя развлечь. И знаешь, что самое прекрасное? — он склоняется над Разумовским и шепчет прямо ему в губы, — Ты не можешь сказать «нет».

Сергей не меняется в лице, только шире раскрывает ворот рубашки и чаще дышит, будто ему просто стало жарко. Действительно, стало: заглушающий мерную речь докладчика раскалённый шёпот Птицы словно пустил по венам дозу кипятка, заставив сердце пропустить удар. Что-то в невозможности как-либо помешать было безумно возбуждающим, хотя Разумовский сам бы ни за что не признался себе (ни одному из себя) в этом.

— Как там в анекдоте? Расслабься и получай удовольствие.

Тонкие горячие пальцы проходятся по плечам, мягко разминая уставшие мышцы, а когда парень откидывается на спинку, делая вид, что продолжает следить за экраном из-под полуопущенных век — поднимаются к шее, самую малость сжимая и игриво прослеживая острием когтя вену. Сергей от неожиданности хватает ртом воздух и настороженно озирается, но никто либо ничего не заметил, либо не придал значения его дрожи и пятнам румянца на бледных щеках. Конечно, в темноте мало что заметно, но ему казалось, что от нахлынувшего возбуждения и стыда он светится как лампочка.

Птица стекает к нему на колени, берёт лицо в ладони и долго, сладко и жадно целует, не обращая внимания на то, как отчаянно Серёжа пытается сдержаться и не ответить.

— Хочу тебя. Здесь, сейчас. Никто даже подозревать не будет, что мы с тобой творим у них на глазах…

На шее вспышкой боли расцветает ласковый укус и Разумовский едва не зажимает себе рот рукой. Слишком горячо, слишком мучительно хорошо, слишком хочется плюнуть на всё и разложить Птицу на столе — или самому лечь на столешницу грудью, но одновременно взгляд загнанно мечется с одного тускло освещённого проектором лица на другое, а всё тело изнутри полыхает от стыда. Он никогда ещё так не возбуждался в людном месте с самого студенчества, когда гормоны били в мозг и вели себя как им вздумается.

Птица только подливает масла в этот огонь.

— Я вижу, о чём ты думаешь, душа моя. — он больно прикусывает край уха и тут же прохладно лижет поверх, заставляя дыхание вновь сбиваться, а брюки — казаться ужасающе тесными. — О, я бы с радостью нагнул тебя здесь. Уложил животом на стол, искусал нежные бёдра и вылизал тебя всего…

Горячий влажный язык скользит по шее, жадные руки оглаживают рёбра и живот, остро задевают когтями напряжённые соски, будто на Сергее вовсе нет одежды. Даже не будь в зале темно — зрачки бы у него точно так же залили всю радужку, и Птица тонет в этой черноте, обрамлённой полосой бирюзы, смотрит пьяно и похотливо и трётся всем телом, проходясь поцелуями по шее и плечу. Его ладони будто везде одновременно, — на груди, пояснице, ягодицах и икрах, — кроме, чёрт его дери, паха, и это то ли проклятие, то ли благословение, потому что скрыть возбуждение — задача ещё реальная, но с оргазмом такое точно не прокатит.

— Птица, не… Не здесь, ты с ума сошёл?.. — он пытается взять себя в руки, взять в руки Птицу, воззвать к их общему здравому смыслу, но пернатый дьявол только ухмыляется, исчезая с его колен и перемещаясь за спину.

— Почему нет? Тебе разве не плевать на них всех? — затылка касается лёгкий поцелуй и острые зубы, когти, едва касаясь, скользят вдоль позвоночника, и Разумовский бы уже выл в голос, будь они наедине.

— Репутация. У нас есть репутация… Едва ли она улучшится, если все решат, что я дрочу на бизнес-стратегию.

Птица фыркнул, но руки убрал. Шёпот обжёг нежную кожу за ухом.

— Так давай уйдём. Это решит все, абсолютно все наши проблемы…

Пальцы шажками движутся вниз, пересчитывая касаниями позвонки. Сергей обводит глазами зал: половина спит, половина пялится в экран. Никто его даже не заметит.

— Я не могу. Доклад…

— Да наплюй ты на него! — Птица рычит, впиваясь пальцами в плечи, жмётся губами к пульсу. — Ты мой. Мой, а не их. Не твоей чёртовой компании, ничей больше. Мой, мой, мой…

Поцелуи ощущаются под одеждой, под кожей, будто до сердца прожигают, заставляя его петь.

— Мой, и я тебя возьму. Сейчас. Пусть они завидуют, пусть желчью исходят, они бы умерли от зависти, если бы узнали, какой ты для меня. Такой открытый, нежный, жаждущий, ласковый… Я так люблю, когда мы трахаемся лицом к лицу, люблю смотреть на тебя, видеть, как ты меня хочешь и как отдаёшься. Люблю чувствовать тебя…

Гибкое оперённое тело прижимается к спине сквозь спинку кресла, из комнаты пропадает воздух, заменяясь чистым желанием. Рассудок кричит о недопустимости происходящего, о том, что поддаваться сладким речам и требовательным ласкам нельзя ни в коем случае, что он может навлечь на себя позор и оставить на репутации пятно не меньшее, чем на брюках, но что-то внутри велит наслаждаться, велит презирать всех людей вокруг, и только Птицу считать себе равным.

Разумовский податливо размыкает губы — и их тут же накрывают чужие, сухие, горячие и жадные, Птица проникает языком в рот, вылизывает, довольно урча в поцелуй. Под столом не видно каменной эрекции, не видно, как пальцы до белых костяшек стискивают сиденье — а в представлении Серёжи впиваются до боли в бока шипящему сквозь улыбку Птице, притягивая ближе.

— Как же жаль, что ты не можешь сейчас быть для меня громким, птенчик. Я люблю твои стоны, люблю, как ты зовёшь меня, когда кончаешь. Но сейчас придётся сделать всё тихо… Мы, конечно, в самой темноте, но твой звонкий голосок будет прекрасно слышно.

Сергей прекрасно чувствует, когда разочарование в голосе Птицы — фальшь и театральщина, но сейчас он звучит искренне, и это становится последней каплей. Немногие не задремавшие слушатели обернулись на скрежет кресла и тихий щелчок замка, но не все даже поняли, кто именно ушёл.

В коридоре лампа барахлит, и мигающий свет только добавляет нервов. Десять широких шагов до пустого кабинета, подёргать ручку, — открыто! — запереть дверь за собой и остаться лицом к лицу со своим сгорающим от вожделения альтер-эго.

На стол Разумовский садится сам, тянет Птицу на себя за плечо, вовлекая в поцелуй. Сердце бьётся заполошно и гулко: заметят! поймают!

…Плевать. Даже на то, что звукоизоляция тут отвратительная и, кажется, даже тяжёлое дыхание разносится по всему этажу, как и короткий стон, когда Птица переворачивает его на живот и, прихватив зубами за холку, в пару движений расстёгивает ремень и брюки, тут же спадающие до колен. Трусы отправляются следом. Пернатый мнёт в ладонях нежную кожу ягодиц, пробегается лёгкими касаниями по всей промежности и мягко давит сухим пока пальцем на вход и точку между ним и мошонкой.

— Представь только: ведь кто-то может подумать, что в кабинете воры, открыть дверь и застать дорогого шефа с голой задницей и каменным стояком, буквально умоляющим кого-то оттрахать его… Какой кошмар, правда?

Птица мурлычет на ухо, судя по звуку — облизывает пальцы, и сжатого отверстия касается уже влажное. Разумовский скулит, подаётся назад и одними губами вышёптывает самые изысканные ругательства, сводящиеся к «мать твою дери, вставь мне уже, или я рехнусь».

Птица медлит. Мокрый язык проходится по ложбинке между ягодиц, ввинчивается кончиком внутрь — и Сергей воюще стонет, зажав себе рот сгибом локтя. Хорошо неимоверно, и так же неимоверно мало, и Птица это знает, как знает практически всё, что происходит в его голове. Тёплая ладонь ласково поглаживает поясницу ещё с минуту, пока никому не видимый двойник работает языком, время от времени отвлекаясь, чтобы лизнуть тяжёлые яички или оставить укус на тонкой коже бёдер — и, наконец, во вход упирается твёрдое и горячее, плавно входит, сладко раздвигая плоть внутри, и Сергей задыхается от наполненности и от осознания, что для любого стороннего наблюдателя он здесь один, хотя так сложно поверить, что резкие толчки и шлепки кожи о кожу существуют только в его воображении.

Птица слишком долго играл и ускоряется почти сразу, опуская руку на член Разумовского и надрачивая так правильно, как никогда не смог бы кто-то, кроме них двоих. Тот продолжает закрывать рот рукой, потому что не стонать и не скулить от удовольствия невозможно, невозможно не шептать Птице слова обожания вперемежку с угрозами, до самого конца, когда с протяжным вскриком изливается ему (себе?) в руку, чувствуя растекающееся внутри горячее семя — тоже иллюзорное, но не менее приятно ощущающееся от этого.

Если Птица только у Сергея в голове — странно, что в себя он приходит уже с чистыми руками и одетым, затягивающим на поясе ремень. Впрочем, с того бы сталось перехватить руль и на дольше, до самой кровати его доведя на автопилоте, как уже не раз бывало. А сейчас то ли пожалел, то ли, наоборот, наказал за долгое сопротивление.

На запястье краснеют неизвестно откуда возникшие царапины. Бумагами порезался, не иначе.