В порту слишком много людей, что столпились у трапа на «Иволгу», — все восторженно галдят, обсуждая, как им не терпится поскорее оказаться на этом роскошном пароходе и всё там посмотреть, обмахиваются своими дорогими веерами и обсасывают все громкие сплетни, а Арсений, невольный слушатель этого всего, отчаянно желает оказаться где-нибудь в другом месте, где угодно, но только не здесь, потому что эти люди раздражают его своими неумолкающими разговорами, солнце раздражает, потому что слишком ярко светит — он сейчас умрёт от духоты, а Антон… 

Антон просто раздражает своим присутствием.

По ощущениям, они стоят в этой очереди уже целую вечность, но всё ещё не продвинулись ни на шаг вперёд (на самом деле это не так, просто Арсений после практически бессонной ночи спустя полчаса стояния под палящим солнцем положил голову на Антоново плечо — то было в доступной близости из-за того, что они, как им было велено контрактом, стояли под руки, а другого варианта у него, собственно и не было, к тому же им это только на руку — и с попеременным успехом впадал в дрёму, а потому совсем не замечал, как они черепашьими шагами всё сильнее приближались к цели).

После того, как Шастун принёс целых пять платьев (Арс закономерно выпал в ахуй, потому что не ожидал такой щедрости: он думал Антон максимум два купит, а тут на три больше), они сели и ещё раз обговорили их собственный контракт, договорившись о том, что, во-первых, никаких поцелуев в губы — по-детски в щёчку ещё куда ни шло, но страстных поцелуев Павел Алексеевич от них не дождётся, во-вторых, обязательным условием стало то, что Антон всегда, когда они за пределами их каюты, и не важно, слышит кто-то или не слышит, обращается к нему по женскому имени, никаких «Арсов» здесь нет — только в каюте, и то Арсений еле согласился на это, потому что с момента подписания контракта паранойя стала постоянной гостьей в его голове, и в-третьих, они не будут обсуждать никакие их вынужденные слова и действия касательно друг друга, так сказать, всё, что было за пределами каюты, остаётся за пределами каюты и никак не поднимается в разговоре.

Когда они наконец подходят к трапу, дело заметно ускоряется, и Попов отлипает от антоновского плеча и натягивает на лицо улыбку, смотря на своего «партнёра» наигранно счастливым взглядом и говоря ему, как он рад быть здесь, рядом с Антоном, и тот, улыбаясь ему такой же фальшивой улыбкой — сам заёбан этим бесконечным стоянием, но опереться ему, в отличие от Арса, не на кого (не то чтобы это Попова хоть сколько-нибудь волнует), — отвечает, что нет, это он больше радуется тому, что они с его потрясающей дамой, которую он любит больше всего на свете, решили отправиться в это удивительное путешествие.

Арсений наклоняется к Антону ближе, привставая на носочки и закидывая руки ему за шею, — маскирует это действие приливом нежности, чтобы прошептать на ухо:

— Переигрываешь, любимый. — Улыбается, ловя взгляд пожилой дамы, стоящей за ними, мажет губами по козелку Шастового уха, а Антон, приобнимая его за талию, смеётся фырчаще — и вот это уже не наигранно. 

Арсений расцепляет руки и опускается на пятки, но от придерживающего его за талию Антона не отходит, продолжает улыбаться уголками губ, хоть улыбку и тянет слезть с лица вовсе, потому что нужно строить из себя до хуя счастливую даму, что буквально светится в присутствии своего партнёра, и думает о том, что всё сейчас слишком странно.

Странно так открыто и даже слишком смело касаться Шастуна и не получать в ответ чуть ли не шипение и недовольную мину — и пусть Антон по контракту не может этому сопротивляться и даже сам должен идти на контакт, для него это не выглядит такой уж большой проблемой (ну, как кажется Арсу), и это Попова удивляет. Нет, он прекрасно помнит, что в детстве тот был очень и очень тактильным, но после смерти родителей вместе с антоновским смехом из дома исчезли и частые незначительные касания.

Странно находиться в толпе этих людей, которые явно из высшего общества, и притворяться кем-то другим, играть влюблённую.

Странен и непонятен смысл всего этого: ну правда, кому какое дело до любви — тем более ненастоящей — двух человек, которых никто никогда нигде не видел и не слышал; неужели ни у кого не возникнут вопросы в духе «кто эти двое и как они сюда попали?» Здесь же все общаются между собой, ходят на роскошные балы, где Арс всегда мечтал побывать, но никогда не был, и их двоих (Попов всё же сомневается, что у Антона настолько много денег, что он может себе позволить такое) там никто не имел честь наблюдать.

Любовь сыграть нельзя — Арсений в этом убеждён, и он совсем не представляет, как им с Шастуном следует себя вести; их показушные диалоги и объятия наверняка выглядят неестественно, и люди, смотрящие на это, по-любому заметят какой-нибудь подвох, хотя, может, не догадаются, что их наняли, но интуитивно почувствовать, что что-то с ними двоими не так, сможет абсолютно каждый.

Потому что любовь — она в деталях: в желании стоять ближе, даже если в комнате полно места, в тихих взглядах в моменты, когда партнёр не видит, что громче всяких слов кричат о любви, в касаниях бесконечных, потому что хотеть касаться — для любящего человека так же естественно, как дышать.

Их по-любому в чём-нибудь да заподозрят, но Попов все свои силы потратит на то, чтобы их не раскрыли, потому что тогда придётся, наверное, душу дьяволу продать, чтобы расплатиться с долгом, который на него со всё той же неизменной улыбочкой повесит Павел Алексеевич.

Арсений сглатывает нервно и выдыхает, а Шаст слабо проводит вверх-вниз по его талии в жесте поддержки — и это не для публики сделано вовсе, это Антон о его состоянии переживает, и Попов путается в своих собственных чувствах и ощущениях ещё сильнее.

Шастун ранил его настолько сильно, глубоко и болезненно, насколько это вообще возможно, и Арс вроде как испытывает к нему далеко не положительные чувства — злость плотно поселяется в груди, а раздражение так и висит над тёмной макушкой грозовой тучей, — но все эти касания, хоть они и вынужденные, почему-то не подбрасывают дров в печку, а, наоборот, заставляют смутиться и расслабиться.

Арсению с его вечным тактильным голодом совершенно не хочется признавать, что Шастовы прикосновения вызывают у него ощущение дома, тепла и уюта, а задушенная любовь к брату в груди трепыхается ему навстречу, но Попов её на цепь сажает и как мантру повторяет: нельзя к нему привязываться, потому что через два месяца Антона в его жизни больше не будет никогда.

Нужно только потерпеть, и Арс сможет дышать спокойно.

Не будет никаких эмоциональных качелей, не будет ложных надежд, не будет тоски и боли, не будет мыслей о нём и — наконец самое главное — не будет Антона.

Ещё примерно на середине трапа они замечают Волю, стоящего по левую сторону от него и приветливо здоровающегося с каждым входящим на борт; он здоровается так же и с ними, шепча про то, что они «отлично справляются», и желает приятного пути, предлагая побродить пока что по палубе, пока не подготовят каюты, и Арсений с Антоном, разумеется, принимают его предложение.

Людей здесь, конечно, многовато, но многие рассосались по этажам, желая осмотреть пароход, а Шаст с Арсом идут в носовую часть лайнера, даже как-то не сговариваясь.

Арсений берётся за перила, не доходя до самого конца, а Шастун становится за ним и, прижимаясь к его спине, располагает свои руки рядом с Арсовыми — да, к этому однозначно будет сложно привыкнуть.

— У тебя же нет морской болезни? — интересуется Антон негромко, смотря, как и Попов, на волны, что далеко внизу бьются о борт, создавая приятный шум и красивую картинку; размеры «Иволги» на самом деле поражают — Арс в жизни никогда такое большое судно не видел.

— Поздновато ты озаботился, — фыркает он, закатывая глаза, — и это при не сходящей с лица улыбке, будто та приклеенная. — Пока что не мутит, а потому посмотрим.

Они замолкают на некоторое время, пока Шастун кладёт подбородок на Арсово плечо и смотрит куда-то вдаль, а тот старается не шевелиться — дышит лишь глубоко и размеренно, вдыхая чуть прохладный морской воздух. 

Сердце даже бьётся в нормальном темпе, и Попов, в целом, ощущает спокойствие, несмотря на то что спиной чувствует Шастовы вдохи и выдохи. Арсений всё ещё не разобрался, как относится к тому, что тот так близко, может описать это лишь как «странно» и «некомфортно».

— Как думаешь, — вновь подаёт голос Антон, а Арс вздрагивает, хоть и говорит тот негромко, а Антон воспринимает это как призыв убрать свой подбородок с его плеча, но так даже только лучше, — нас наебут с деньгами? — заканчивает свою мысль он, а Попов делает глубокий вздох, прикрывая глаза, потому что лучше бы Антон этого не делал.

Конечно, кто о чём, а Шастун о деньгах — такими темпами Арс просто однажды дельфинчиком прыгнет за борт, не желая больше слушать подобные разговоры. Удивительно, что они даже вместе и дня не пробыли, как Антон умудрился довести его до такого состояния.

Но Арсений не имеет права злиться, а потому, выдохнув, он вновь улыбается и поворачивает к Шастуну голову, смотря на него раздражённым взглядом, что совсем не вяжется с его улыбкой. 

— Я думаю, не наебут, — наигранно мягким тоном; а ещё Арсений думает, что если Антон заведёт ещё один разговор про обещанные деньги, то он ему непременно въебёт — между ног, а не по лицу, чтобы не было так сильно заметно.

Но Шастун улыбается ему в ответ беззлобно, и Арс, посмотрев пару мгновений на когда-то родную улыбку, лишь закатывает глаза и вновь отворачивается к волнам — их примерно в тысячу раз приятнее слушать.

В без десяти минут одиннадцать раздаётся гудок, ознаменовавший скорое отплытие, и ровно в одиннадцать буксиры начинают оттягивать «Иволгу» от причала; люди на носовой части парохода что-то радостно кричат тем, кто остался на суше, но в такой какофонии звуков сложно вычленить что-то конкретное, а потому они с Антоном, стоящие на противоположной от них стороне, смотрят на них как на забавных зверушек, и, когда Шаст негромко говорит ему на ухо, что эти люди выглядят глупо, Арс с ним мысленно соглашается.

В каюты разрешают пройти сразу же после отплытия, и Арсений, первым входя в каюту с номером, который указан у них с Антоном на билетиках, испытывает какое-то предвкушение, которое быстро скатывается на нет, когда первым же делом он видит, что в комнате одна двухместная кровать.

Конечно, она одна, они же пара, на что вообще Арсений надеялся?

Что ж, выгонит Антона спать на полу, потому что с ним в одну постель он не ляжет — как-то это слишком.

Шастун, огибая Арса, тоже смотрит на эту кровать, а потом на недовольного Попова и фыркает:

— Слушай, я тоже не в восторге, что нам придётся спать в одной кровати, но было бы странно, если бы пара попросила что-то типа раскладушки, не находишь? — смотрит так снисходительно, будто Арсений маленький ребёнок, которого постоянно приходится уговаривать.

Попов поджимает губы и в который раз за эти несколько часов, проведённых с Антоном, закатывает глаза, идя к своему чемодану, что вместе с антоновским сюда доставили члены экипажа, и перетаскивая его с середины комнаты к своей стороне кровати — он выбрал себе правую (если стоять напротив неё).

— Надеюсь, ты не спишь в позе морской звезды и не храпишь, — только и бросает Арсений, подумывая, как бы соорудить чёткое разделение постели на две половины, чтобы никто ни одной своей длиннющей конечностью не залезал на чужую, но в голову отчаянно не идёт ничего, кроме раздражённых пинков и тычков, когда Шастун будет вытворять такое.

— Мои любовницы на это не жаловались, — нахально усмехается Антон, а Арс ему на этот раз ничего не отвечает — не будет он тратить нервы на него и бессмысленные препирательства.

Не обращая на Антона больше никакого внимания, хоть тот и пытается пару раз завести разговор, вкидывая полувопросительные фразы про проживание на корабле, на которые Попов, конечно же, не знает ответа, ведь на пароходах он ни разу не был, откуда он всё это знать может — да даже если бы и знал, всё равно бы игнорировал Шастуна, потому что тот его уж больно раздражает, он раскладывает вещи из чемодана, вешая по одному свои платья в шкаф на вешалки, занимая практически все, но Шаст лишь пожимает плечами и складывает свою одежду на полки, что находятся рядом.

Арс не может описать, что конкретно в Антоне и его поведении его выводит из себя, потому что он, кажется, даже дышит не так, как нужно, а может, это просто его присутствие в одной комнате с Поповым оказывается слишком некомфортным; тот совершенно не может расслабиться при нём и старается не выпускать брата из поля зрения, хоть и знает наверняка, что Шаст ему ничего не сделает, но всё равно так у него появляется ощущение мнимого контроля над ситуацией. Арсений регулярно прикусывает внутреннюю сторону щеки, чтобы не сорваться на нервах, — боль хоть чуть-чуть, но отрезвляет — не хочется ещё сильнее усугублять и без того натянутые отношения.

Книги аккуратной стопкой складывает на комоде, в который они с Антоном кладут своё нижнее белье — разумеется, в разные ящички, — на туалетный столик с овальным зеркалом Попов ставит свою косметичку, а записную книжку с его микровлюблённостями, пока Шаст наклоняется, чтобы достать что-то из чемодана, отклянчивая свою костлявую задницу в молочных брюках, он пихает под подушку и вновь воровато оглядывается на Антона, что, ловя взгляд голубых глаз, вскидывает брови; Арс молча отворачивает и делает вид, что ничего не было.

Когда на часах почти что час и наступает пора идти на обед, Арсений упирает руки в боки и говорит, что никуда не пойдёт, потому что ему надо это всё обмозговать и побыть одному хотя бы те условные полчаса, что Шастуна не будет рядом, но причину этому Попов ему, конечно, не озвучивает, но из-за этого Антон злится только сильнее.

Арсений понимает, что он ведёт себя как упрямый долбоёб, потому что эта его выходка может обойтись им слишком дорого, но он бы не стал так рисковать, если бы хоть что-то не придумал.

— Слушай, там людей до хера, присядь кому-нибудь на уши, скажи, что я там приболела или солнечный удар получила, или есть не хочу — что угодно напизди, ты же в этом мастер, — скрещивает руки на груди и смотрит на Шастуна раздражённо, пока тот фыркает и улыбается, вмиг теряя всё своё раздражение.

— Думаешь, я не смогу поменять род глаголов? — вздёргивает бровь. — Ладно, твоя взяла, — приподнимает руки в сдающемся жесте и закатывает глаза. — Попробую вывернуть это в красивую историю любви. 

— Вперёд, — взмахивает рукой Арсений, слегка приподнимая уголки губ, и разворачивается, подходя к комоду и беря верхнюю книгу, чтобы хоть чем-то занять дрожащие отчего-то руки.

— Тебе взять чего-нибудь? — спрашивает Антон, и это не выглядит так, будто он интересуется из вежливости, и Арс, еле заметно хмурясь, не оборачиваясь, бросает короткое:

— Я же сказал, я не голоден.

— Как знаешь, — Шастун наверняка пожимает плечами и через пару мгновений дверь каюты за ним хлопает, и Арсений облегчённо выдыхает, позволяя себе расслабить напряжённую спину и сведённые вместе лопатки.

Он откладывает книгу в сторону и жмурится болезненно, упираясь руками в комод и опуская голову: во что же он влип; Арсений искренне начинает сомневаться в том, что он выдержит всё это, потому что с Антоном под боком сложно и вряд ли в ближайшем будущем станет легче.

Отталкивается от комода и падает на спину поперёк кровати, смотря в потолок на покачивающуюся люстру.

С Антоном странно.

Странно, что он с ним пытается заговорить — Арсений отчего-то воспринимает это в штыки, потому выглядит это всё уж больно жалко; Попову грустно оттого, что какая-то часть его души всё ещё тянется к Антону и хочет его простить, но мозгом Арс понимает, что делать этого он на самом-то деле не хочет и не будет. 

Привязываться к Шастуну сейчас, когда тот хочет исчезнуть из Арсовой жизни, себе дороже, потому что тот по истечении этих месяцев по-любому уйдёт, и плевать ему будет на то, какими тёплыми стали их взаимоотношения за это время, с высокой колокольни, а потому нужно осаждать все попытки Антона заговорить с ним в каюте — на людях-то придётся о чём-нибудь переговариваться.

Арсений не хочет, чтобы ему снова было больно проживать всю ту грусть и тоску после ещё одного ухода Антона, но он знает, что, даже если будет пытаться избегать Шастуна, игнорировать его и воспринимать все его слова исключительно в штыки, ему всё равно будет больно: за два месяца-то Арс против своей воли привыкнет к компании брата на постоянной основе, даже если каждую минуту своего существования будет напоминать себе о том, что это всё скоро закончится и что Антона в его жизни больше не будет, и хочешь не хочешь привяжется к нему. 

Это неизбежно, и Арсений это кристально ясно понимает, но продолжает глупо надеяться, что в этом случае судьба над ним сжалится.

Антон возвращается и впрямь через полчаса, и Арс, всё это время пролежавший на кровати, глубокомысленно втыкая взглядом в потолок и бесконечно думая об одном и том же по сотому разу, принимает сидячее положение и поворачивает к нему голову. 

Шастун держит в руках поднос с тарелкой супа и вторым с чаем, и Попов зачем-то напиздевший про то, что он не голоден, сейчас искренне ему благодарен за такой жест.

— Я всё же принёс тебе поесть, — говорит Шаст, заходя в каюту и прикрывая за собой дверь, — но давай так всё же больше не делать — первый день, а мы такой номер выкидываем, — в голосе слышится осуждение Арсового решения (ему самому сейчас особенно стыдно за то, что он поддался минутному желанию тишины и покоя, но это было ему нужно), но он, в целом, не выглядит так, будто наступил конец света, а значит, их план из говна и палок, придуманный на коленке, сработал.

Антон опускает поднос на кофейный столик у дивана в углу каюты и кивает Арсу на его обед, а тот поднимается наконец с кровати и неловко подходит к дивану, обходя Шастуна; садится, сразу же беря в руку ложку и зачерпывая суп, пока брат стоит над ним ещё несколько мгновений, а после плюхается рядом с ним на диване в нескольких сантиметрах и продолжает говорить:

— Я, конечно, наплёл всякой херни одному пареньку, которому не посчастливилось стоять со мной в очереди, но с учётом того, что мы не были знакомы, а я ему тут на уши присел с рассказом о своей даме, это выглядело стрёмно, — в Шастовом голосе чувствуется беззлобная усмешка — вся ситуация его скорее веселит, и Арс радуется, что его выходка не обошлась им чем-нибудь серьёзным. — Я думал, он охрану вызовет, но он искренне посочувствовал твоей ужасной диарее, — фыркает Антон, а Арсений утыкает в него наигранно возмущённый взгляд.

— Ты сказал ему, что у меня диарея?!

— Ну, ты же просил, чтобы я напиздел, — Шастун невинно улыбается, пожимая плечами. — Вообще с три короба наплёл, что у тебя там всё на свете и разом, так что он сам выбрал, во что ему верить.

Арсению хочется улыбнуться — у него даже уголки губ предательски всплывают вверх, — но зачем-то себя от этого желания сдерживает и поспешно отворачивается к своей тарелке, зачерпывая ещё одну ложку невероятно вкусного супа. 

Его затапливает стыдом оттого, что все теперь наверняка будут считать его обосрышем, потому что неизвестно, рассказал ли этот парень кому-то ещё: вдруг тот запустил цепную реакцию… Кошмар, Арс никогда не отмоется от этого стыда.

— Да ладно тебе, забей, — Шастун слабо пихает его рукой в плечо, когда видит, что Арсений покраснел, и улыбается вновь, смотря ему в глаза. — Я сказал, что мы оба поели в какой-то забегаловке и траванулись чем-то, но у меня прошло, а у тебя ещё нет, — Антон жмёт плечами, добродушно приподнимая брови. — Так что забей, правда. Всем всё равно на жопные дела двух чужих людей, — он слегка качает головой и спустя буквально секунду хмурится, забавно морща нос на мгновение: — Двусмысленно звучит, — хихикает Антон, и Арсений совершенно для себя неожиданно прыскает вместе с ним.

— Дурак, — выдыхает он, но это получается слишком мягко, так, что на это обидеться просто невозможно, и прячет улыбку в тарелке.

Попов не может быть наверняка уверен в том, что Шастун сейчас не пиздит ему, — не знает, сказал ли так Антон на самом деле или говорит так сейчас, чтобы Арсу не было так неловко, но он всё равно ему благодарен за то, что прикрыл его жопу, хоть вслух это вряд ли произнесёт.

Арсений продолжает есть, а Антон сидит на диване рядом, что-то увлечённо рассматривая на своём рукаве, изредка бросая взгляды на брата, а после поднимается, прохаживаясь туда-сюда перед ним.

— Но на полдник вместе пойдём, — чуть хмурясь, он останавливается напротив Попова и приподнимает брови, кивая непроизвольно в подтверждение своим словам, — не хватает только пальцем погрозить. — Павел Алексеевич простил нам эту шалость только потому, что у меня было, цитирую, лицо обосравшегося котёнка, — фыркает Антон, а Арсений, как представляет себе Антона, который с расширенными от испуга перед очень важным человеком глазами пытается сказать придуманную Арсом отмазку этому самому человеку, не будучи уверенным в том, что их двоих не заставят платить за всё, трясётся от беззвучного смеха, но старается прекратить, потому что задохнуться ему ещё тут не хватало из-за еды во рту, попавшей не туда.

Сердцу становится по-странному тепло оттого, что Шастун не перекладывает эту выходку исключительно на Арсения, хотя тот и признаёт, что виноват, но той самой вины он за это не чувствует, а говорит это «мы» и «нам»; это трогает его сильнее, чем, казалось бы, должно было, потому что слишком напоминает детство, где почти не произносилось «я», а было неизменное «мы с Арсом».

Сердцу от таких воспоминаний теперь не тепло и комфортно, а больно, будто то трещит по швам, наложенным совсем недавно самим Арсением после вечера вчерашнего дня, который уж очень сильно его задел.

Попов сникает, а улыбка постепенно слезает с лица, когда он заставляет себя вспомнить, что Антон пропадал на несколько лет и до сих пор не извинился или хотя бы не объяснился за столько бесконечно долгих лет молчания, напоминает себе, как тот отвратительно вёл себя с ним в тот вечер (один только танец светлым воспоминанием светится на фоне всей той тьмы прошедшего дня — Арс уже слабо помнит, что конкретно делал Шастун, но точно знает, что тот был груб и давил на него), и смеяться уже совсем не хочется.

Как и есть — пища будто не лезет больше, хоть он и явно не насытился, и Попов отставляет тарелку второго, когда на ней остаётся ещё больше половины еды; Антон вновь подаёт голос:

— Наелся? — спрашивает, будто ему не плевать. 

— Да, — коротко кивает Арсений, смотря на пол — только бы не на Шастуна. — Спасибо, — холодно благодарит он, потому что должен так сделать.

— Пойдём побродим? — кивает затылком куда-то в сторону выхода из каюты. — Я всё ещё хочу осмотреть этот пароход, — зачем-то делится он, а Арс лишь молча поднимается — потому что у него особо нет выбора — стряхивает с подола платья несуществующие крошки и, всё так же не смотря даже в сторону Антона, идёт к двери каюты.

Выходя следом за ним, Шаст берёт его руку в свою, сплетая пальцы, и Арс, всё ещё не привыкший к такому, сперва дёргается забрать свою руку, но потом вспоминает и старается расслабиться, несильно сжимая Антонову ладонь в ответ, чтобы не висеть безвольной сосиской.

Рука, скрытая перчаткой, наверняка потеет, и это, наверное, к лучшему, что контакта кожа с кожей у них нет.

Они, обходя огромный пароход, друг с другом не разговаривают — тот лёгкий разговор в каюте по приходе Шастуна из столовой, казалось бы, должен был разрядить напряжённую атмосферу между ними, но на деле же вышло ни черта подобного: Арс снова замкнулся в себе, нырнув в омут безрадостных мыслей и не давая даже шанса Антону на начало непринуждённой беседы, отвечает неохотно — лишь при редких встречных людях натягивают улыбки и делают вид до хуя счастливой пары.

На полдник они приходят вдвоём, и Антон благородно пододвигает к столу стул Арсения, когда тот садится, а после сам усаживается напротив и заказывает у подошедшего официанта две пары пончиков, посыпанных сахарной пудрой, и чай; желает приятного аппетита, получая в ответ ответное сухое пожелание от Попова и делает укус восхитительно пахнущего пончика, пачкая нос в сахарной пудре, и Арс, фыркая, тянется её стереть, называя Антона поросёй, пока тот слегка потеряно глядит на него в ответ.

Конечно, потому что со стороны это выглядит мило и романтично — кто-нибудь на них обязательно в этот момент да посмотрит.

До шести часов они предоставлены самим себе, и Шастун предлагает пойти на корму, где кучкой стоят кресла и небольшие двухместные диванчики, на который они и усаживаются, смотря на бескрайние волны и вдыхая свежий морской запах.

Арсений, если не акцентировать внимание на всём остальном, очень рад возможности быть на этом пароходе — грустно, что он не может познакомиться ни с кем из тех красивых мужчин, что он здесь за такой короткий срок (пять часов всего лишь, а сколько он за все два месяца увидит и прикинуть сложно) увидел, но никто ему не мешает сейчас, лёжа на плече Шастуна, что его приобнимает, с прикрытыми глазами, представлять знакомство хоть со всеми ними разом, потому что в мыслях может быть всё что угодно.

На ужине Павел Алексеевич с радостью приглашает всех присутствующих — то есть представителей первого класса — на бал, что начнётся ровно в семь часов в специальном зале, что переделали под бальный; Арсения эта новость радует, потому что танцевать он любит, а Шастун оказывается вполне терпимым партнёром, если судить по вчерашнему танцу, где все его движения были плавными и отточенными до мастерства, поэтому хотя бы за это он не волнуется — уверен, что всё пройдёт хорошо, потому что в танце с Антоном можно расслабиться и, прикрыв глаза, представить, что он танцует с мужчиной, который своей необычной внешностью уж больно его зацепил: цепкий взгляд серых глаз, короткие чёрные волосы и пухлые губы, что наверняка прекрасно бы ощущались на его собственных.

Арсений тяжело вздыхает и утыкает взгляд в стейк с пюре, от которых еле заметно идёт пар, — пахнет очень вкусно, так что грусть надолго не задерживается.

После ужина и небольшой получасовой прогулки после него — мама всегда говорила, что после еды нельзя двигаться активно или лежать, а то может случиться заворот кишок, поэтому нужно просто спокойно посуществовать; Арсений в душе не ебёт, что значит «спокойное существование», но ещё в детстве они с Антоном некоторое время после приёма пищи не бесились, и сейчас они оба идут по палубе к носу «Иволги» скорее на автомате, нежели осознанно, не сговариваются даже — они возвращаются в каюту, где Попов сразу же начинает готовиться к балу.

Красится для начала, сидя с подвёрнутой под задницу ногой, пока Шастун лежит рядом на кровати и с любопытством поглядывает в его сторону, но Арс его взгляды напрочь игнорирует — лишь сопит носом громче обычного, но на этом видимые признаки и раздражения заканчиваются.

Когда наступает пора переодеваться, Антон приподнимается на локте и со смешливой улыбкой и горящими глазами спрашивает, может ли тот показать ему свою накладную грудь, и Арсений, поджимая губы, прогоняет его в ванную комнату, а сам потом хихикает себе под нос с антоновского поведения подростка, который впервые в жизни видит грудь — будто сам такую не перетрогал: у него же наверняка было полно похождений по чужим кроватям, это у Попова до сих пор ни одного не было. Интересно, что скажет Антон, когда об этом каким-то образом узнает (сам Арсений ему такое рассказывать, конечно, не будет, но он не исключает возможность, что Шастун сам откуда-то может узнать).

Когда наступают заветные семь часов, они с Антоном уже находятся в красивом зале со снующими туда-сюда официантами, предлагающими бокалы шампанского, и Арсений с замиранием сердца рассматривает наряды красивых дам, вдохновляясь на пару-тройку новых идей для платьев, которые по возвращении обязательно нужно будет зарисовать, но для этого было бы не плохо их хотя бы не забыть, и ухоженных мужчин в дорогих костюмах, пытаясь найти того парня с выразительной внешностью, из-за чего Шаст фыркает и, придерживая Арсов подбородок двумя пальцами, разворачивает его голову к себе и шепчет на ухо: «Мне, в целом, всё равно, но для влюблённой в меня дамы ты слишком много смотришь на других». Улыбается мягко, без укора, пока Арсений пристыженно опускает голову на пару секунд, чтобы прийти в себя.

Музыканты играют приятную музыку, и несколько пар уже кружат в середине достаточно просторной для парохода комнаты — Антон подаёт Арсу руку, и тот не только не может не вложить свою ладонь в перчатке, но ещё он хочет это сделать, потому что Арсений любит танцевать, а Шастун всего лишь хорошо танцует, только и всего.

Они оба решают держаться особняком и строить из себя самодостаточную пару, которой друг друга вполне хватает, чтобы светиться и улыбаться, потому что в контракте про обязательность или, наоборот, нежелательность знакомств ничего не написано, хоть Попову и хочется познакомиться с кем-нибудь из одиноких мужчин здесь, но осознание, что тогда придётся тащить с собой и Антона, быстро отрезвляет, потому что что-то более неловкое и придумать сложно.

Да и по контракту нельзя ни с кем знакомиться в романтических целях, конечно же. Чёрт бы побрал этот контракт.

Бал предсказуемо проходит великолепно: Арсений отпускает на этот час все тревоги и кружится с Антоном, стараясь не акцентировать внимание на том, что это именно Антон, в танцах, обсуждает с ним в небольших перерывах других танцующих (хоть какая-то тема разговора, а то было бы странно, если бы всё время нахождения тут они бы молчали — о чём-то личном с Шастуном говорить не хочется), и Попов даже искренне хихикает во время этого разговора и с того, как они со стороны выглядят — стоят в своём углу и перешёптываются как недовольная пожилая пара, уже видавшая виды.

К моменту, когда уже пора ложиться спать, Арсений с ног валится от усталости — этот день, переполненный самыми разными эмоциями, высосал из него все соки, а это ведь только первый, и впереди ещё два месяца таких однотипных дней (исключая, разве что, балы, потому что, как сказал Павел Алексеевич, они будут проходить в конце каждой недели). 

Как это всё выдержать — вопрос изумительный, на который сам Попов не знает ответа.

Вернувшись в каюту и захватив пижаму, он первым же делом шмыгает в ванную вперёд Антона, что на это, впрочем-то, ничего не говорит — лишь так же устало падает на диван, закидывая ноги на подлокотники. Если он там и уснёт, Арсений расталкивать его не будет, потому что ему же лучше оттого, что они не будут спать вместе.

Но, когда Попов, приняв душ и переодевшись в пижаму, выходит из ванной — снятая накладная грудь завёрнута в подол платья, чтобы Арсений смог убрать её куда-нибудь, пока Антон будет мыться (или спать на диване), Шаст не спит; поднимается сразу же и, не обращая никакого внимания на брата, плетётся в ванную, щёлкая замком.

Арс вздыхает наигранно тяжко, потому что все его планы по поводу того, чтобы поспать одному, хоть он и не особо на это надеялся, разрушились карточным домиком, а после идёт к шкафу, куда вешает платье, а накладную грудь убирает в чемодан под кроватью — других мест для её хранения у него попросту нет.

Гасит верхний свет, включая ночники на антоновской тумбочке и на своей, расправляет кровать и выдыхает с облегчением, когда видит два отдельных одеяла; забирается под своё и воровато оглядывается на дверь — решает Шастуна не дожидаться, выключает свет и укладывается спиной к двери в ванную, хоть и привык больше спать на правом боку, но сейчас лежать так, когда напротив будет Антон, кажется ему ужасно неловким.

Запускает руку под подушку и кончиками пальцев нащупывает свою книжечку, поджимает с грустью губы и проводит подушечками по потрёпанному корешку, от нечего делать представляя того мужчину, что ему понравился, но которого на балу он не приметил, может, его там не было, в привычном Арсу заведении, в том тёмном углу, где…

Вышедший из душа Антон прерывает эту его фантазию в самом разгаре — снова, — и внезапно смущённый этим Арсений краснеет и натягивает одеяло чуть ли не по самые глаза, лишь бы Шастун не заметил его горящих щёк, хотя вряд ли это возможно в царящей полутьме.

Антон непривычно тихий — не сопит даже — и, опускаясь на кровать, из-за чего Попов, словно на батуте, пружинит, выключает свет довольно быстро, также накрываясь одеялом.

— Спокойной, — негромко бормочет Шаст, и Арс лепечет ему в ответ то же пожелание.

Попов снова ловит грустинку оттого, что их отношения скатились в это по вине Антона (и не без арсеньевской — Шастун будто весь день старается к нему подступиться, но раз за разом терпит поражение, видя холод с Арсовой стороны — но тот это признавать не хочет, упрямо виня брата в том, что всё похерил, не допуская даже мысли о том, что всё может быть исправлено), и с тяжестью в груди он засыпает крепким сном, когда усталость наконец берёт своё.

После сна, в котором Антона убивает почему-то Павел Алексеевич (возможно, это из-за того, что сейчас образ Воли у него ассоциируется с опасностью и угрозой — Арс ему явно не доверяет) прямо у него на глазах, Попов просыпается разбитый и первые пару секунд после того, как он открывает глаза, он не может понять, где он, но быстро вспоминает и открывает глаза уже шире.

Вдыхает глубоко, приподнимая брови, и замечает две вещи: он слишком далеко от своего края кровати и спиной, с которой сползло одеяло Арс чувствует такую же голую и горячую спину Шаста.

В детстве, когда у них ещё был тихий час после обеда, они обычно спали на кровати Антоновых родителей, засыпали практически вплотную друг к другу, сплетясь ногами и не было такого, чтобы кто-то из них повернулся к другому спиной; с тем, что они повёрнуты друг к другу задом, можно провести одну такую грустную параллель с их отношением к тому, с кем им спустя долгие годы пришлось вновь делить одну кровать, — в детстве открытое и тёплое, а сейчас они вырыли вокруг себя непреодолимые рвы и возвели непроходимые стены, оградились друг от друга. 

Или же можно это увидеть как то, что они вдвоём против всего мира и каждый защищает тыл другого, но это явно не тот случай.

Арсений практически сразу матерится про себя и аккуратно отодвигается на свою половину кровати, молясь всем богам, чтобы Шастун ещё спал, потому что обсуждать это у него нет ни единого желания.

Часы на стене каюты показывают полседьмого утра, Антон всё ещё спит, размеренно посапывая, а Арс, накрываясь одеялом, хоть и жарко, по ключицы и поверх него вытягивая руки вдоль тела, смотрит в потолок и на грани слышимости выдыхает такое лаконичное «пиздец».

×××

Как Арсений и думал, все дни на следующей неделе похожи один на другой — меняется разве что дата в календаре и расположение Арсового духа: всё хуже и хуже с каждым днём, хоть он это практически не показывает.

Попов не может сказать, что его радует такая стабильность, потому что она скорее в уныние вгоняет.

Антон с приходом нового дня злит всё больше из-за того, что тот ведёт себя так, будто ничего не произошло и всё в абсолютном порядке; первые дни он ещё пытается Арса разговорить, когда они находятся наедине, но, регулярно натыкаясь на его холодный отстранённый взгляд и нахмуренные брови, на его молчание и поджатые губы, он вскоре и пытаться перестаёт.

Каждый их приход в каюту и нахождение в ней сопровождает тишина.

Но если поговорить словами не удаётся, то Шаст определённо пытается это сделать через прикосновения, увернуться от которых Арс уж точно не может; он теперь целует его руку каждый раз, когда берёт её в свою, и Попова переёбывает так же каждый раз, но он радуется хотя бы тому, что на нём неизменно перчатки; обнимает, когда они стоят на «своём» месте у поручней, где стояли в первый день, и смотрят вдаль, пока Арсений не попросит его полушёпотом прекратить, и тогда Антон перекладывает обе руки с арсеньевской талии на поручни поверх его рук; под столом касается его голени своей стопой — и это единственное действие, от которого Попов может незаметно для окружающих уйти.

Разумеется, он не может подавать вид, как его коробят шастовские прикосновения и как сильно вышибают из равновесия, но внутри у него всё клокочет от желания скривиться, уйти от нежелательных касаний и шипеть на Антона лишь бы тот не трогал; Попов не может никак объяснить то, что прикосновения брата стали жечься похлеще огня.

И ладно бы, если бы у этого всего была какая-то цель, но Арсений решительно не понимает, для чего это всё нужно, потому что в глазах Шастуна он видит лишь безразличие — Арс уверен, что если бы он Антону правда был важен, то он бы извинился ещё в тот вечер, потому что он сто процентов знает о том, как это важно для него. 

Арсений уверен, что он не может этого не знать.

Но Антон молчит. 

А Арс продолжает на него злиться каждый раз, когда тот просто появляется в его поле зрения — а делает он это постоянно.

Разговаривать им решительно не о чем, и каждый раз, когда Шастун в сотый раз пытается завести диалог на людях о том, что они уже обговорили ту же сотню раз, Арсений в случае, если их кто-то слышит, повторяет уже заученные фразы, а если никто не слышит, позволяет себе огрызнуться — делает так всё чаще и чаще в последнее время.

Антон на его провокации в большинстве случаев не поддаётся, напрочь Арса игнорируя переводом темы или смеясь с его остроумных едких комментариев, но однажды всё-таки поддался — видимо, тоже херовое настроение было, — и они стояли на виду у всех в носовой части парохода у тех самых перил и ссорились с фальшиво-влюблёнными улыбками, которые за эту неделю выдрессировали идеально, и горящими от несуществующей любви глазами, тёрлись кончиками носов друг о друга, будто голубки, и со стороны для остальных наверняка выглядели как счастливая пара, шепчущая друг другу всякие милости, но они даже не догадывались, что в момент, когда Шастун, будто издеваясь, чмокнул его в кнопочный нос, Арсению хотелось ему этот самый нос с родинкой на его кончике откусить нахер.

В воскресенье, когда прошла целая неделя с момента, как Арсова нога вперёд Антоновой ступила на палубу «Иволги», проводится ещё один бал, где Арсений по количеству пассивной агрессии и желчи в своих словах, обращённых к Шастуну, превосходит самого себя.

Антон в этот вечер уж больно разговорчивый: то и дело предпринимает попытки с ним поговорить о чём-то кроме осточертевшей погоды (её крайне сложно наблюдать, будучи в пределах четырёх стен) и людей в зале, и Попов точно с таким же рвением эти попытки грубо обрывает, обрастая колючками, что практически незаметны для окружающих.

Бальный зал Арсений, не выдержав компании Шастуна, покидает раньше положенного — они с Антоном кое-как договариваются сыграть до пизды счастливых от времяпрепровождения друг с другом людей и, хихикая так искренне, насколько способны, убегают из комнаты, словно подростки, взявшись за руки.

Сразу же, как за ними хлопают двери зала, улыбка слезает с Арсового лица и он выдёргивает свою руку из антоновской; начинает агрессивно идти по освещённым коридорам, в которых уже научился прекрасно ориентироваться.

Если их кто-то сейчас увидит, Попов не будет даже пытаться усмирить свою импульсивную вспышку гнева, потому что глаза бы его этого дурацкого Антона не видели. Тем более во всех отношениях бывают ссоры, даже если Арсений реагирует отчасти гипертрофировано, — пусть уж лучше считают, что у незнакомой им парочки неприятности в раю.

— Сара! — окликает его Шаст, растерянно замирая у дверей на секунду, но после сразу же бежит за ним вслед. — Ты куда? — спрашивает он, когда их разделяет какая-то пара шагов, и спустя буквально секунду хватает Арса за запястье и разворачивает к себе лицом, заставляя того остановиться. — Что происходит? — в момент встречи с голубыми, наполненными раздражением глазами.

Антон не держит сильно, а потому Попов, не переставая хмуриться и враждебно смотреть на него исподлобья, демонстративно забирает свою руку и продолжает идти; игнорируя последний вопрос, бросает, даже не удосуживаясь обернуться:

— В каюту.

Он шагает уже не так агрессивно и быстро, хоть злость в нём ещё кипит, заставляя сердце задушенной птицей долбиться в грудную клетку, но Шастуну нагнать себя и идти тому рядом с собой не позволяет, следя за тем, чтобы он оставался позади.

Не то чтобы Антон как-то пытается этому препятствовать — будто бы принимает правила игры — и Арс радуется тому, что он не лезет.

Наверняка Шастун тоже злится на него, ведь из-за своей фальшивой непутёвой дамы, которую в присутствии окружающих называет исключительно «миледи», из-за чего Арс начал думать, что тот забыл имя, которое сам же ему и приписал, но сейчас понимает, что нет, Антон помнит — ему просто, как обычно, что-то взбрело в голову, — он не может вернуться на бал и продолжить веселиться.

Хотя о каком веселье может идти речь, если веселятся обычно в компании хороших людей, с которыми ты рад проводить время, а Антона с Арсением едва ли можно таковыми назвать.

Это раньше у Попова танцы ассоциировались с искристой радостью от всего происходящего, радостной лёгкостью во всём теле и лёгкой грустью из-за того, что это не может продолжаться бесконечно; если прошлый бал ещё можно было с натяжкой подогнать под это всё, то этот стал для Арса какой-то пыткой, которую тот, к величайшему позору для себя самого, не выдержал.

Арсений корит себя за то, что позволил себе такую вольность и даже наглость, ведь это всё — если вездесущий Павел Алексеевич заметит — может стоить им всего: как говорится, одна ошибка, и ты ошибся.

Он, честно, не знает, почему Антон так относительно спокойно воспринимает и принимает его закидоны, потому что на его месте Арс самого себя бы уже давно прибил за то, что не то чтобы прям крупно, но и не по мелочи подставляет.

Зайдя в каюту, Попов первым же делом снимает уже осточертевший ему парик (такими темпами от постоянного ношения все волосы выпадут, и никакое стояние на голове не поможет это предотвратить), бросая тот вместе со стянутыми перчатками на кровать — если надо будет, Антон подвинет, — и ставит заходящего вслед за ним Шастуна в известность: 

— Я в ванную. — И идёт усталым шагом в названную комнату, как вдруг его руку вновь ловит догнавший Антон и с уверенной силой его к себе разворачивает.

Касание Шастовой ладони до запястья Арса, которое обычно скрыто перчаткой, переёбывает, но он не спешит отнять свою руку, замирая под прицелом взгляда Антона.

— Хорошо, — смотрит с серьёзностью, что читается в травянистых глазах слишком легко. — Но сначала мы поговорим, — кивает неосознанно в такт своим словам, будто иного развития событий он и не предусматривает — сейчас шастуновская доёбчивость и упрямство могут сыграть явно не на руку Арсению.

Попов сглатывает и поджимает губы, полностью разворачиваясь к нему всем телом, склоняет голову в сторону и фыркает, усмехаясь.

— О чём на этот раз? Дельфины, чайки, рыбы? Волны, облака или, может быть, ветер? Или причёска какой-нибудь дамочки, или… — перечисляет Арсений, чуть ли не скалясь, пока его не прерывает Антон строгим:

— Арс, — сжимает его руку сильнее на пару секунд, из-за чего Попов хочет сморщиться от тупой боли, но из внешней реакции на боль выдаёт только дрогнувшие брови, но Антон и это замечает, сразу же отпуская его руку и делая шаг назад. — Извини, я не хотел так сильно… — Он замолкает, шевеля пальцами на приподнятой руке, которую в следующий же момент опускает, а Арсений ещё сильнее сводит брови к переносице, но на этот раз — непонимающе.

То есть извиниться за эту херню ему не сложно, а попросить прощения за то, что действительно ранит настолько сильно, что больно дышать оттого, как сильно болит грудная клетка, ему сложно?

Попов глупо открывает и прикрывает рот, бегая глазами по антоновскому лицу, будто впервые того видит; всплёскивает бессильно руками, потому что совершенно не представляет, что в этой ситуации можно сказать, и, огибая Шастуна, отходит к комоду у своей стороны кровати, начиная теребить корешок книги, чтобы хоть чем-то занять руки.

Антон, судя по шагам, разворачивается к его спине лицом и смотрит ему в затылок — Арсений чувствует его жгучий взгляд.

— Арс, — вновь зовёт его Шастун, и тот лишь еле заметно поворачивает к нему голову, смотря куда-то по диагонали вниз, — я понимаю, что ты злишься на меня, но это уже становится невозможным, — звучит с упрёком — тоже начинает закипать. — Хочешь ты этого или не хочешь, но мы уже здесь, — делает шаг ближе и вновь замирает на месте, — и нужно учиться как-нибудь существовать вместе, потому что...

Арсений прерывает его посреди предложения, поворачиваясь наконец к нему лицом, и, скрещивая руки на груди, упирается поясницей в комод.

— А что ты сделал, чтобы я не злился? — вскидывает брови, а на лице ни тени улыбки.

Он не знает, рад ли он этому разговору и тому, что сейчас всё должно разрешиться, потому что ему банально жутко страшно услышать от самого Антона, что всё то время тому реально было наплевать на него и его любовь; чертовски страшно услышать, что все оправдания были всего лишь оправданиями для того, что простить никак нельзя; до трясущихся рук, которыми он вцепляется в кожу чуть выше локтя, страшно услышать, что всё, что он сам себе надумывал про то, что он Шастуну тоже важен, было лишь ложью, которой не суждено сбыться никогда.

Сердце в груди бьётся будто на пределе возможностей, а в горле застревает ком, словно он вот-вот расплачется, и сколько бы Арс ни пытался его сглотнуть — всё без толку. 

— Арс, я... — Шаст делает ещё один маленький шаг к Попову, еле заметно качая головой, но тот его вновь грубо перебивает:

— Головка от хуя, Антон! — Арсений всплёскивает руками и отталкивается от комода, замирая прямо перед братом — три шага, разделяющие их, ощущаются ёбаной пропастью, и либо они сейчас проложат через неё хлипенький, но такой нужный Арсу мост, либо окончательно разойдутся в разные стороны, потому что не смогут — или не захотят — найти точки соприкосновения.

Антон Арсению нужен, и Попов не может самому себе в этом желании больше лгать; усиленно врал всю неделю, но почему-то про самый важный пункт — поверить в созданную им картинку — забыл.

Ему так больно всю эту неделю было, но он прятал это за своей непробиваемой стеной злости; Арсению всего лишь хочется, чтобы Антон извинился, искренне и от всего сердца, и пообещал, что правда изменится ради Попова, потому что тот наверняка для него что-то да значит, если тот всю неделю пытался найти с ним контакт (ох, как бы Арс хотел, чтобы он понял эти попытки правильно).

Арсений всё ещё надеется.

И ему страшно, ужасно страшно только представить, какую боль он испытает, если все эти надежды по итогу разговора не оправдаются.

— После смерти родителей ты начал меня игнорировать, когда ты мне был нужен как никогда, а потом ты просто ушёл из моей жизни на пять ёбаных лет, Антон, — звучит с каким-то отчаянием, от которого сердце крошится на куски, и звенящим непониманием: что он сделал не так? чем заслужил такой холод со стороны одного из самых важных для него людей? — Почему, Антон? Мне так… — Он замолкает, совершенно не зная, что сказать, и просто смотрит на Шастуна, который опускает голову, еле заметно изогнув брови и поджав губы.

Впервые он видит Антона таким… разбитым? Словно тот перестал пытаться казаться слишком уверенным в себе мудаком и сбросил эту маску, оголив перед братом своё истинное «я», которому также больно и грустно, и Попов, честно, теряется, потому что совершенно не ожидал это от него.

— Мне… — начинает говорить тот, и голос его дрожит. — Мне до сих пор сложно вспоминать об этом, — поднимает взгляд на Арсения и даже не пытается скрыть в нём щемящую скорбь по родителям, которых он очень любил, — а тогда ты являлся прямой ассоциацией к ним, и я не мог… Я просто… — Он так же неопределённо замолкает, поднося руку ко рту и растирая ладонью область под носом, выдыхает громко.

— Сейчас тоже? — осторожно спрашивает Арс, наклоняя голову вбок; он абсолютно растерян, не представляя, как себя теперь следует вести — злости практически не остаётся, на её место приходит желание разобраться наконец во всей ситуации. — Ты поэтому мне тогда сказал забыть о твоём существовании? — делает маленький-маленький шажок ближе.

Антон вновь встречается с его глазами своими и прищуривается на мгновение, отрицательно мотая головой.

— Тогда я злился на весь свет из-за случившегося, — негромко делится Антон, — винил в этом всех подряд, но больше всего себя и тебя за то, что мы их не отговорили. Или не упросили взять с собой, — отворачивается, смотря куда-то в изножье кровати. — Думаю, было бы лучше, если бы мы погибли с ними в той пурге.

Антон ведёт плечами так, будто для него это не имеет никакого значения, а у Арсения рот невольно приоткрывается, потому что он даже не думал, что Шастун переживает настолько сильно. В тот период он, проплакав всю ночь напролёт, закрывшись от него в комнате своих родителей, казался невозмутимой скалой, потому что та ночь была его последним ярким проявлением эмоций, а после неё он и начал вести себя так холодно и отстранённо, и теперь-то Попов понимает почему.

— Но потом я осознал, что ты в этом не виноват, и искоренил эту ассоциацию, — продолжает Антон, а Арсений незаметно усмехается, потому что даже тогда, когда перестал винить его, он не пришёл.

— Когда это было? — старается звучать отстранённо, будто это не волнует его так сильно, что сердце в груди, кажется на мгновение замирает.

— Когда мне было семнадцать, — с тихой смиренностью и опущенной будто бы стыдливо головой.

Они замолкают на некоторое время, и Арс по новой воспроизводит Шастовы слова в голове, пытаясь за что-то зацепиться, потому что это стоящая тишина оглушает своим звоном — ни одного звука, кроме их еле слышного дыхания не раздаётся, и это заставляет чувствовать себя некомфортно.

Антон стоит напротив него такой холодный и такой искренний одновременно, что это всё ещё вгоняет в ступор, потому что Попову после стольких лет молчания действительно сложно поверить в то, что они ещё способны разговаривать друг с другом и слышать то, что они говорят; конечно, они ещё практически ничего толком не обговорили, но они определённо делают крошечные, ещё неуверенные шаги навстречу друг другу, пробираясь через заросли недопониманий и обид.

От внезапной догадки, пришедшей во время воспроизведения одной из последних шастовских фраз, у Арсения всё внутри сжимается, и он смотрит на брата, что крутит кольцо на безымянном пальце, с сочувствием.

— Ты винишь себя? — на грани слышимости; пересохшие бледные губы, кажется, будто совсем не двигаются.

Антон, не поднимая глаз, спустя пару мгновений, морщась, кивает так слабо, что это было бы сложно заметить, если бы Арс не смотрел на его кучерявую макушку в упор.

Сердце от этого слабого, но откровенного кивка Шастуна на части раскалывается оттого, как Арсению его по-настоящему жалко.

— Но ты же не виноват, Антон… — растерянно выдыхает он и так же еле-еле качает головой отрицательно. — Никто не виноват. Ни ты, ни я не знали, что так получится, и уж точно не могли на это повлиять. В этом нет твоей вины, Антон…

Шастун продолжает всё так же молчать, смотря куда-то в сторону, его губы поджаты, а брови болезненно изломлены, и сам он в целом выглядит таким разбитым, каким его Арс никогда не видел; его хочется обнять и долго-долго гладить по голове, уверяя, что он точно не виноват в смерти родителей, потому что, судя по всему, тот ему верит слабо.

— Это был несчастный случай, — снова пытается до него достучаться Попов. — Не ты его подстроил, ты в сотнях километрах от них был, Антон, ты в этом не виноват.

— Я чувствовал вину перед тобой, — бормочет Шаст, поднимая наконец на него свой тяжёлый взгляд, от которого у Арсения мурашки по спине бегут: в нём столько отчаяния и боли из-за отсутствия возможности исправить события давно минувших лет.

— Ты поэтому не приходил? — хмурится, склоняя голову вбок, Арсений и делает невольно шаг ближе, хотя всё его существо хочет свернуться в комочек от страха услышать то, чего он так не хочет слышать, — надеется, что вновь себе надумывает то, чего на самом-то деле нет. — Поэтому сказал тогда забыть о твоём существовании?

— Поначалу да, я думал, что ты меня не примешь, но потом я… — Он вдруг замолкает и зажмуривает глаза, мотая головой, словно в попытке выкинуть мысли из головы, и вновь находит Арсов взгляд своими чистыми травянистыми глазами, в которых практически больше не видно той всепоглощающей тоски и скорби — они всполохами ушли на задний план — и сейчас там читается что-то другое, Арсению ещё не понятное. — Ты знаешь, чем я занимался? 

Попов хмурится с сомнением и прищуривает глаза.

— Чем-то незаконным? — вопросительных интонаций даже, наверное, больше, чем того нужно.

— Я вор, Арс. — Антон поджимает губы и смотрит на него то ли уверенно, то ли виновато, то ли всё вместе разом из-под изогнутых бровей; опускает голову и слабо качает её, продолжая говорить: — Я знаю, что ты это не одобряешь, но я ещё тогда понимал, что твоя тётя меня ненавидит, а мне нужно было создавать себе хоть какую-то подушку безопасности, — говорит Шастун негромко, не поднимая глаз, а Арсений со всё тем же сожалением смотрит на кудрявые русые волны, спадающие ему на лоб: Попов и правда не одобряет всего, что так или иначе связанно с криминалом, потому что он добропорядочный гражданин, но в случае с Антоном его принципы, как всегда, отправляются в пешее эротическое, ведь это же Антон. Единственный человек, ради которого он будет делать исключения, единственный человек, которого он осуждать и ненавидеть не может. — И я выбрал самый лёгкий путь, — едва заметно приподнимает и сразу же опускает плечи. — И чтобы ты во мне не разочаровался, я решил тебе этого не говорить и уж тем более не втягивать, потому что знаю, что ты бы попытался меня из этого вытащить. — Он усмехается, всё так же продолжая смотреть куда угодно, но не на Арсения, и тот не понимает, как он мог так думать? Попов ни за что бы этого не сделал, но с наставительными речами бы, конечно, выступил — тут он признаёт. — Быть карманником — так себе занятие, но со временем совесть поутихла и денег прибавилось. Но для того, чтобы нормально жить этого было слишком мало. Знаешь, почему я тогда сказал тебе не пытаться меня найти? — Антон вскидывает голову так резко, сразу же находя взглядом голубые глаза, так что тот самую малость теряется; сглатывает волнительно и кивает подбородком, мол, почему. — Я больше всего на свете не хотел, чтобы кто-либо знал, что ты мой брат, потому что не хотел тебя подставлять, — в его глазах, что, как известно, являются зеркалом души, читается щемящая искренность, и Арсений так сильно хочет ему верить, что вообразить сложно, но пока что не торопится делать хоть какие-либо выводы, хоть всё и так уже понятно. — Я не хотел, чтобы на тебе в случае моей неосторожности ставили крест из-за брата-воришки. И в нашу крайнюю встречу я ушёл, потому что у меня все карманы были забиты всякой хернёй из той лавки.

— Но ты же расплатился... — на автомате произносит Попов, не успевая сообразить, какой это тупой вопрос — Антон, впрочем, не смотрит на него как на непроходимого идиота, и на том спасибо.

— Для вида, Арс, — озвучивает очевидное, и Арсений кивает. — Было бы странно, если бы я ничего не купил, хотя тусовался там не менее пяти минут, — жмёт плечами. — Меня ни разу не палили, но правда, я тебе клянусь, я не хотел опорочить твою честь и не связывался с тобой, хоть и очень хотелось, только из-за этого, — признаётся Антон, прикладывая левую руку к сердцу, словно его слова идут прямо оттуда, и смотрит так открыто и искренне своими чистыми травянистыми глазами, что Попова на мгновение переёбывает. — Я не забывал про тебя, как ты, возможно, думаешь. Никогда, Арс, — качает головой и смотрит открыто. — Я присматривал за тобой, потому что не мог не, и о твоём этом, — он обводит рукой его прикид, — я знал давно. А ещё я тебе деньги подкладывал — немного, чтобы ты не заподозрил, — Шаст будто бы смущённо опускает голову, а Арсений, будь он в более хорошем настроении, обязательно бы сказал, что думал, что у него начались серьёзные проблемы с памятью, если он не в состоянии запомнить, сколько у него денег было в кошельке. — Я хотел с тобой увидеться нормально, но… — Поджимает губы и утыкает взгляд в пол.

— Почему ты в тот вечер ничего не сказал? — с отчаянием — голос дрожит, будто он с минуты на минуту расплачется, и глаза невольно увлажняются. — Если бы ты всё это объяснил, я бы всё понял… — Наклоняет голову, вглядываясь в Шастово лицо.

— А что мне нужно было сказать, Арс? — Антон непонимающе качает головой. — Я понимаю, каким уебанским было моё поведение и как больно я тебе им сделал, и мне после этого всего нужно было просто сказать жалкое «прости»? — брови взлетают вверх, а сам Шаст слабо всплёскивает руками.

Арсений сглатывает стоящий в горле ком слёз и задирает голову вверх, смотря в потолок, — слеза из правого глаза всё же скатывается, оставляя за собой мокрый след, и Попов спешит вытереть его дёрганным движением руки и вновь смотрит на Антона.

— Мне бы этого хватило. — Он поджимает болезненно изогнутые губы, сдерживая себя от слёз, и выдыхает прерывисто. — Ты был так мне нужен, Антон...

Шастун смотрит на него пару секунд, а после, что-то для себя решая, преодолевает разделяющие их три шага и сгребает Арсения в объятия, крепко прижимая к себе, а Попов, накрывая его лопатки руками, цепляется за него, утыкаясь лбом тому в ключицу, и уже не пытается сдержать слёз — как же тяжело ему далось это падение целой горы с плеч.

— Прости меня, — шепчет Антон ему в макушку, утыкаясь носом в волосы цвета воронова крыла. — Прости меня, пожалуйста, я так виноват, — качает головой и скребёт короткими ногтями по ткани лилового платья, прижимая Арса к себе так крепко, будто вжать его в себя хочет.

— Хорошо, — Попов кивает часто и всхлипывает, растирая слёзы облегчения по Шастуновскому светлому пиджаку.

Арсений слов подобрать не может, чтобы описать, какое затапливающее счастье и даже умиротворение испытывает оттого, что Антон обнимает его не вынужденно, а по собственному желанию, что ощущается скорее острой необходимостью, непреодолимой потребностью, которую проигнорировать нельзя никак; Попову так спокойно и радостно оттого, что всё наконец-то разрешилось, Антон раскрылся перед ним и теперь не будет никаких тайн и недомолвок.

Арс по пальцам одной руки может пересчитать свои искренние улыбки во время его пребывания на пароходе (все они, так уж совпало, красовались на Арсовом лице в первый день на «Иволге»), но то, как он улыбается сейчас, самое тёплое и значимое для него проявление своих же чувств; хочется облегчённо смеяться в голос, но Попов лишь молча шмыгает носом и, в крайний раз сжимая брата в объятиях, отстраняется.

Улыбается уже лично Антону, вытирая обеими руками мокрую кожу под глазами, хоть уже и не плачет, и вдруг, встречаясь с ним взглядом, замечает, что у Шастуна глаза также на мокром месте — вау, Арс и не думал, что их разговор имеет для него такую же важность, хоть из Антоновых слов это было кристально ясно, Попов всё равно удивлён.

К тому, что Антону на него на самом деле никогда не было по хуй, однозначно нужно будет привыкнуть (раньше он именно надеялся на это, но одно дело надеяться на что-то конкретное, а видеть совсем другое, а сейчас точно знать, что он для Шастуна не пустое место).

— Соринка в глаз попала, — со смущённой улыбкой поясняет Антон свои слезящиеся очи, когда встречается взглядом с арсеньевскими, со слегка покрасневшими от слёз белками. — Ну что, мир? — спрашивает Шаст, поднимая руку с по-детски оттопыренным мизинчиком, а Арс вдруг меняется в лице — то принимает более серьёзное выражение, а сам Попов смотрит на него с мягкой строгостью.

— Шаст.

— Арс, — повторяет за ним Антон, улыбаясь уголком губ.

Попов также поднимает свою руку, так же вытягивая мизинец в сантиметре от шастуновского, и смотрит в Антоновы глаза доверчиво с неописуемых размеров просьбой внутри своих голубых.

— Больше никаких секретов и недомолвок, ладно? — приподнимает с надеждой брови, а Антон, улыбаясь мягко, кивает, мол, разумеется, и Арсений очень хочет ему верить. — Не хочу тебя снова терять на пять лет. — И цепляется-таки своим пальцем за Шастов, и тот сразу же его несильно сжимает и по-детски качает их соединённые руки.

— Не потеряешь, — уверенно кивает тот. — Обещаю.

Арсений улыбается и наконец позволяет себе поверить Антону.

Потому что Антон ему пообещал и обязательно своё слово сдержит.

В ванную комнату Арс сегодня так и не попадает — никто из них не попадает, потому что они вскоре перекочёвывают на кровать, где долго-долго говорят до саднящего горла и необходимости каждые пять минут делать хотя бы один глоток воды. 

Они обсуждают Шастово криминальное прошлое, и Арсений его даже с искренним интересом слушает, а потом Антон спрашивает, как ему приходят в голову такие потрясающие идеи платьев, которые в итоговом варианте получаются в тысячу раз лучше, чем на набросках, тем самым вгоняя Арсения в краску; Антон рассказывает про свою первую любовь, которую встретил как раз в пятнадцать, когда пропал со всех арсеньевских радаров и начал воровать, её звали Нина и у них не сложилось, но Шаст с такой доброй улыбкой о ней и ещё двух своих девушках рассказывал, что Арс ему белой завистью завидует: у него, несмотря на все свои похождения, той самой любви, которую зовут настоящей, ни разу не было — он ни разу не влюблялся надолго, единственное, что у него было, это микровлюблённости, которые и серьёзными-то не назовёшь, потому что это просто смешно, но испытать это всеобъемлющее, нежное и глубокое чувство, называемое любовью, ему хочется невероятно. 

У Антона было много постельных связей — последние полгода он не заводил отношений совсем — и в этом Попов ему завидует уже не белой завистью, потому что лишиться девственности стало для него уже чуть ли не мечтой; конечно, много дам было готово перед ним ноги раздвинуть, но Арсения они не интересовали от слова совсем, ведь по-настоящему его привлекали лишь мужчины, но в их мире, где таких, как он, презирают, называют больными и как только ни издеваются, если не дай бог откуда-то узнают (поэтому, совершая свои танцевально-целовательные вылазки, он охуеть как сильно рискует, но этот адреналин в крови и мужская ласка, полученная обманом, стали для него уже привычной необходимостью, существовать без которой стало сродни невозможному), найти мужчину-гея крайне проблематично, а потому он и ходит все свои двадцать три года многократно целованный, но ни разу в нужных местах, что находятся ниже пояса.

Арсений ведь даже не осмеливался просить позволить своих партнёров на вечер ему отсосать им, хотя картины такие стояли перед его закрытыми глазами каждый раз, когда он с ними целовался, и член под слоями платья, разумеется, стоял тоже так сильно и крепко, что это было даже болезненно; не мог себе позволить этого, потому что, зная себя, он бы под действием момента непременно захотел бы большего и спизданул бы лишнего, а допустить такое было смерти подобно.

И Арсений не знает, зачем он это делает — под действием момента, блять, — но решает этим с Шастуном поделиться, а тот, улыбаясь тепло (без всякого отвращения и осуждения — и это всё ещё для Попова удивительно) и вытягивая руку, чтобы коснуться Арсового запястья, говорит, что верит в то, что Арс обязательно встретит того, кто полюбит его всем сердцем и душой и даст всё то, о чём он мечтает, потому что Арсений этого непременно заслуживает.

Они говорят до глубокой ночи, так долго, будто пытаются этим разговором восполнить все те годы молчания, но целой ночи оказывается, предсказуемо, слишком мало, а потому оба уже ближе к утру, решив продолжить позже, засыпают от приятной усталости.

Прямо так и засыпают: не сходив в ванную комнату, не раздевшись и не расстелив кровать — просто изменили после полуночи положение с сидячего на лежачее и заснули, когда уже стало сложно игнорировать слипающиеся глаза.

У Арсения на душе умиротворение и радость оттого, что всё наконец-то наладилось, что они с Антоном снова дружны и что они по новой строят ещё пока хрупкие взаимоотношения друг с другом, а на губах улыбка, тёплая-тёплая, с которой он и проваливается в сон.

Просыпаются они, когда на обед уже идти поздно, и впервые за долгое время лицом друг к другу.

×××

Попов отчего-то боялся, что лишь эта ночь была особенной, а наступление нового дня непременно этот вайб откровений и шастуновского расположения к нему унесёт с собой, но опасения эти оказываются — довольно предсказуемо — неоправданными.

Следующие две недели Арсений мог бы назвать самыми тёплыми в их взаимоотношениях с Антоном (воспоминания из детства всё ещё являются одними из самых светлых, но то, как они взаимодействуют в сознательном возрасте после невероятно долгого перерыва, делает арсеньевскому сердечку очень хорошо), потому что они действительно много разговаривают обо всём на свете, вновь много касаются друг друга и обнимаются, узнают друг друга, раскрывая свою душу всё сильнее и словно знакомятся заново.

Арс самую малость так в шоке с того, каким взрослым стал Антон, ему сложно осмыслить, что он больше совсем не тот, кем Попов его знал, но ему эта повзрослевшая версия его младшего брата нравится и её хочется узнать получше: Антон правда будто другим человеком стал — и Шастун с радостью делится всем интересующим Арсения.

Играть влюблённых становится очень легко, потому что интерес друг к другу становится искренним и давить его из себя не приходится; их общение почти не меняется — просто добавляются держания за руку и полуобъятия, что делать им отнюдь не сложно, а Арсению с его вечным тактильным голодом даже приятно: прикосновения Шастуна больше не жгутся, и ему не хочется от них уйти, ведь дискомфорта они не вызывают от слова совсем.

Ему с Антоном снова становится комфортно — и молчать, и говорить без умолку, и смеяться так, как не смеялся, наверное, с самого детства, потому что чувство юмора у Шастуна поистине потрясающее и самое арсеньевское любимое, и просто быть самим собой, потому что Антон так же, как и Арс Шаста, принимает его любым, а главное, настоящим, — и Арсений нарадоваться этому не может.

Арсений чувствует себя абсолютно счастливым оттого, что между ними за две недели, за такой, казалось бы, небольшой срок, возникает было безусловное доверие.

Последние годы Арсений жил с постоянным ощущением, что ему чего-то недодали, и сейчас Антон собой, своим вниманием и ответным интересом восполняет это ощущение, и Попов чувствует себя кувшином, переполненным самыми светлыми эмоциями.

К нему возвращается извечное хорошее настроение, и все трудности кажутся решаемыми; время на пароходе начинает, по ощущениям, течь быстрее, так что Арсений не замечает, как быстро подкрадывается третий бал, потому что каждый день из этих четырнадцати суток проходит интересно из-за компании Шастуна, у которого историй на все случаи жизни море.

Рядом с Антоном Арсений чувствует себя дома.

Все эти две недели Попов будто не ходит, а порхает на своих невидимых крыльях, которые у него расправились после того самого разговора, а с лица у него практически не сходит счастливая улыбка; он искрится от своей бьющей ключом энергии, потому что самый дорогой ему человек наконец вернулся в его жизнь самым лучшим образом, и Арс верит в то, что Антон больше никуда не уйдёт от него, даже когда получит деньги, ведь тот ему пообещал.

Антон к нему тянется, смотрит широко распахнутыми глазами по поводу и без и смеётся заливисто своим чудесным фальцетным смехом даже с самых дурацких Арсовых шуток и каламбуров, и Попову, когда тот видит — и, конечно же, слышит — Антонову реакцию на всё, которую тот даёт без всяких стеснений, так тепло и хорошо на душе становится, что не хочется каждый раз, чтобы этот момент заканчивался.

Им с Шастуном хорошо друг с другом, весело и интересно, и Арсений искренне радуется каждой проведённой вместе минуте, но…

Везде есть своё «но», которое если не перечёркивает всё хорошее, то очень сильно смазывает впечатление от чего бы то ни было, и Попов замечает это «но» именно сегодня, в день четвёртого бала.

Антон, который всё это время светил своей котячьей улыбкой чуть ли не ярче самого Арсения, в этот вечер сам не свой: нервный, дерганный и неловкий — впервые за четыре вечера их совместных танцев наступает ему на ноги и сбивчиво извиняется каждый раз. 

Арс многократно спрашивает у него с беспокойством, всё ли в порядке и не хочет ли Антон поговорить о том, что делает его таким рассеянным, но тот лишь отнекивается, заверяя, что у него всё в порядке — Попов ему, разумеется, не верит, но ничего не говорит; кивает лишь самому себе и сникает весь, — но Арсений прекрасно видит, что мыслями Антон пребывает далеко не здесь.

Шастун старательно избегает его взгляд весь вечер — смотрит на него лишь пару жалких раз, а всё остальное время — куда угодно, только бы не на брата, хотя раньше для него вообще не было проблемой поддерживать зрительный контакт.

Бал ещё даже толком не успел начаться, но Арсений понимает, что вряд ли он от него получит удовольствие.

Про состояние Антона и его самочувствие он больше не спрашивает, хоть у него внутри всё свербит от желания разобраться в том, что за херня происходит, потому что, наученный горьким опытом, он не хочет вновь молчать в тряпочку, ведь это может привести к весьма удручающим, как выяснилось, для обоих сторон последствиям, но он это делает.

Снова замыкается в себе вместо того, чтобы продолжить доёбывать Шастуна с вопросами, потому что за эти две недели он явно посмелел в отношении к нему; внутри него бушует целый океан негативных чувств, в которых смешивается и грусть, и боль, и жгучая обида, и разочарование — такое ощущение, будто ему разбили сердце и от всей души плюнули в душу.

Потому что Антон вновь ведёт себя так. И плевал он на свои обещания с высокой колокольни.

Наверняка он перегорел, или понял, что Арсений навязчивый, или ему наскучило с ним играться, или какое оправдание может быть тому, что Шастун после того бала целую неделю продолжает общаться с ним отстранённо и будто делает всё возможное, только бы не находиться с ним наедине подолгу — удивительно, как ещё кровать на две части не разломал своими руками в отчаянной попытке от Попова отдалиться.

Арс понять не может, чем он такое вот антоновское отношение заслужил: всё же было так хорошо, почему же он…

Арсений чувствует себя обманутым и преданным — в обоих, блять, смыслах, потому что он, как верная собачонка, продолжает сидеть, виляя хвостиком, и ждать, когда же Антон вновь обратит на него своё драгоценное внимание, и ему так тошно от этого, но ничего с собой он поделать не может.

Он позволил, чёрт возьми, позволил себе Шастуну довериться, а в итоге получил только эмоциональные качели, на которые сам же и плюхнулся с огромной радостью. Антону в актёры надо. Так мастерски играть интерес и так искренне смеяться, когда на самом деле испытывает совсем другие чувства (скуку, раздражение, усталость — или что там происходило у него в голове, когда он так ярко улыбался и сыпался?), надо уметь, Арс аплодирует стоя.

Доверился, а сейчас понимает, что это было очень зря, потому что глупо было полагать, что всё будет, как раньше, даже если Антон изменился, даже если сказал ему, что хотел с ним общаться раньше.

Арсений никогда таким счастливым не был, как в эти две недели, которые, став светлым воспоминанием, теперь лишь горчат на языке и горят слезами в глазах, вырываясь из горла задушенными хрипами, что он старательно давит, лишь бы Шастун в комнате не услышал.

Раньше они часто сидели в своей каюте, потому что находиться наедине друг с другом им нравилось больше, чем на виду у всех, — здесь Арс мог не говорить раздражающим его женским голосом и мог просто быть собой, но на этой неделе они с инициативы, конечно же, Антона практически всё время проводят на палубе «Иволги»; когда они в очередной возвращаются в каюту за полчаса до отбоя — сидели до последнего — и Шастун практически сразу же юркает в ванную комнату, Арсений, смотря ему вслед побитой собакой, лишь поджимает губы и падает на кровать, где сворачивается в клубочек и прикрывает слезящиеся глаза.

И зачем он только позволил себе ему довериться?