Месяц.

Проходит ровно месяц с того момента, как «Иволга» отчалила с пристани его города, и Арсений всё ещё жалеет о том, что во всё это вписался.

Но ради справедливости он должен признать, что целая половина этого срока, целых две недели из четырёх были просто потрясающими, изумительно комфортными, и их Попов вспоминает с нежностью и болью в сердце — последняя неделя всё это хорошее перечёркивает.

Ему так обидно и горько из-за поведения Антона, что никак за эту неделю не меняется, но Арсений, всё для себя поняв и сделав определённые выводы, уже не жалуется, потому что «дружить» с Шастуном было изначально провальной идеей, у которой и шансов-то на счастливый финал было, честно, маловато.

Попов тогда не шибко думал о том, на какой — впрочем, бессмысленный и бесполезный — риск идёт: он был ослеплён возможностью вернуть столь любимого брата в свою жизнь, а всё остальное для него не имело ни малейшего значения.

О чём он впоследствии и пожалел, ведь Антону Арс так быстро наскучил.

Арсений искренне наивно верил, что в этот раз всё будет по-другому, но получилось как обычно — не стоило и удивляться — и он поплатился в который раз разбитым сердцем. И лбом, на котором только-только зажила предыдущая шишка, а он вновь и вновь с каким-то мазохистским удовольствием танцует, ступая на те же самые грабли.

И ведь снова те же на манеже: его сердце надвое расколото всё тем же Антоном — никто не причинял ему такое рекордное количество боли, как он, и Арсению хочется от этого всего, болезненно сжавшись в комок, беззвучно, чтобы никто не услышал, плакать.

Не знает даже, о чём просить кого-то там свыше: чтобы Антон, как и обещал, исчез из его жизни как можно скорее, потому что сейчас Шастуна он видеть не хочет от слова совсем, или чтобы Антон вновь относился к нему так же, как в те две недели.

Пока что желание сплясать свой лучший танец на тех же граблях послать Шаста с его перепадами настроения далеко и надолго пересиливает.

Арсений безразличным, почти пустым взглядом смотрит на себя в отражении зеркала — он уже полностью готов к выходу на пятый бал и сейчас сидит за туалетным столиком, совершая последние штрихи.

Держа в руке гребень, он неторопливо расчёсывает длинные, по рёбра, волосы, которые ему нравится оставлять распущенными, глядит куда-то в стол отстранённым взглядом и будто неосознанно мычит себе под нос в сомкнутые губы ему одному известную мелодию, что в тишине, стоящей в пространстве каюты, звучит не так уж и тихо, но Попов, слишком глубоко пребывая в своих мыслях, кажется, даже не замечает того, что он поёт.

В комнате он пока что один — Антон, точно так же, как и Арс, полностью готовый к выходу в свет, умудрился где-то заляпать свои светлые брюки и отошёл в ванную комнату, чтобы попробовать исправить ситуацию водой, — и Попов пытается насладиться этим временным одиночеством, пока он ещё может думать о чём-то кроме гложущего его чувства какой-то скорби о тех двух неделях, что были самыми лучшими в его жизни, и полнейшей неудовлетворённости.

Чувствует себя обманутым, но справедливости ради Арсений должен признать, что он в каком-то даже мазохистском ключе рад тому, что узнал, на себе ощутил все прелести того, каким может быть взрослый Антон, когда кем-то искренне интересуется.

Но от знания этого менее больно не становится — наоборот, это только ухудшает ситуацию.

От негромкого щелчка замка в двери Арс вздрагивает, но не оборачивается, потому что, во-первых, ничего нового он там для себя не увидит, а во-вторых, он всё увидеть может в зеркале, но даже тогда он не поднимает взгляда со стола.

Попов в очередной раз, что уже стало монотонным, поднимает руку с гребнем и плавно опускает её вниз — волосы под небольшим давлением легко расходятся в стороны, и Арс их приглаживает, пока Антон замирает у двери в ванную, смотря в сторону брата, но тот его игнорирует, хоть боковым зрением видит его в отражении, стоящего позади него в двух-трёх шагах.

Шастун сейчас, наверное, усядется на кровать и продолжит читать одну из Арсовых книг, которую тот ему любезно дал почитать, пока они ещё общались нормально и Антон не отшатывался от него как от поражённого чумой, в ожидании момента, когда уже будет пора выходить.

Но Антон, как всегда, действует совсем не так, как Арсений от него ожидает: он стоит позади него ещё несколько мгновений, смотря на него через зеркало нечитаемым взглядом, а после улыбается чему-то своему уголками губ и направляется не в сторону кровати, как предполагалось, а — к Попову.

Становится точно позади него и, помедлив всего секунду, опускает руки на его голые ключицы, — Арс не вздрагивает только с божьей помощью; улыбается уже решительнее и, безуспешно пытаясь поймать взгляд брата, спрашивает:

— Ну что, готов сегодня блистать? — Антон улыбается широко и как-то по-особенному, сжимая его плечи еле ощутимо сильнее отчего-то влажными, что, впрочем, для Арсения привычно, пальцами, но, почему Шаст нервничает сейчас, Попову непонятно.

Тот на полпути останавливает руку с гребнем и, хмурясь так, что это практически незаметно, поднимает взгляд на Шастуна — в голубых глазах нет и капли той заряженности и веселья, что почему-то есть в Антоновых, — а тот свой не отводит, улыбается, правда, на пару тонов нерешительнее, но в остальном остаётся невозмутимым, и Арсений ему, честно, поражается и не может подобрать ни одно оправдания его поведению.

Попов не хочет его оправдывать — не теперь. 

Пора бы ему научиться уважать себя.

Ему бы послать Шастуна далеко и надолго за всё, что тот сделал по отношению к нему, и, самое главное, за то, чего не сделал (если в тот раз он сказал, что чувствовал себя виноватым и что не хотел его невольно втягивать в свою незаконную деятельность, то что он придумает сейчас? — хотя какая ему разница, если он не хочет Антона слушать), грубо скинуть его руки и попросить не разговаривать с ним, с чем тот успешно справлялся всю эту неделю, но вместо этого Арс лишь тяжело вздыхает, возвращая взгляд обратно на стол и поджимая губы, и ведёт плечами, намекая Шастуну убрать ладони (он его намёк, спасибо Иисусу и Христосу, понимает и опускает руки вдоль тела, но никуда от него, к сожалению, не отходит, продолжая стоять над душой — видимо, пытается наверстать упущенное); кладёт гребень на стол с глухим звуком и хмыкает, стараясь звучать безразлично:

— Ты снова со мной разговариваешь? — еле заметно приподнимает брови и поворачивает голову влево, смотря на подол платья и расправляя невидимые складки.

Сегодня на нём — насыщенное бордовое и очень красивое, что в его личном топе своих любимых творений занимает почётное второе место после того нежно-голубого.

На бал он его не надевал ещё ни разу (с собой у Арса пять бальных платьев, что были сшиты лично им, и пять повседневных, что купил ему Антон, и до этого он выгулял только четыре бальных) — и вот пришла наконец его очередь.

Дамы здесь на каждый бал приходят в чём-то новом, а Попову, который тем же уровнем финансовой обеспеченности похвастаться не может (ему вообще хвастаться нечем — вот получит он свою часть денег, обещанных Павлом Алексеевичем, вот тогда можно будет поговорить), придётся чередовать.

Он бы хотел, чтобы его не волновало, что скажут незнакомые ему дамочки и какие взгляды на него будут бросать (за месяц-то пребывания на одном пароходе хочешь не хочешь, но одни и те же лица запомнишь — тем более им с Антоном всё время нужно быть на виду у всех), но его это почему-то ебёт сильнее, чем, казалось бы, должно было — и это несмотря на то, что его, как Сары Оболенской, вообще, блять, не существует!

Шастун шумно выдыхает через нос, поджимая губы, а после обходит его и садится перед Арсом на корточки; для устойчивости, видимо, кладёт правую руку на колено Попова, что скрыто приятной на ощупь тканью платья.

— Арс, — зовёт Антон его, наклоняя голову и заглядывая тому в глаза, и на этот раз Попов зачем-то идёт ему навстречу: встречается своим холодным взглядом с тёплыми травянистыми глазами брата и приподнимает брови со всё тем же отстранённым выражением лица, мол, что тебе нужно. — Прости меня, пожалуйста, что я всю неделю так себя вёл, — негромко говорит он, изгибая брови, и выглядит действительно раскаивающимся.

Арсений вполне ожидаемо и даже закономерно охуевает, совершенно не представляя, как ему на это реагировать: Антон, признающий свою вину, перед ним извиняется?  

Охуеть, однако — завтра, должно быть, метеорит упадёт.

Второй раз в жизни ему посчастливилось настрадаться хорошенько так, от души прям, а потом получить глубочайшие извинения от виновника большинства Арсовых бед — вот это, конечно, спасибо большое, это ведь то, о чём Арс мечтал!

Нет, правда, он решительно не понимает этих Антоновых перепадов настроения: снова хочет покатать Попова на эмоциональных качелях недельки так с три, а потом под конец круиза вновь сделаться таким холодным, как айсберг в океане (тьфу-тьфу-тьфу, упаси господь, чтоб им айсберг встретился, Арсений не хочет умереть такой ужасной смертью), и разойтись с ним как в море корабли? — морские ассоциации теперь с ним, видимо, на всю жизнь.

Арс не хочет на себе вот это вот всё снова испытывать, потому что сердце до сих пор болезненно ноет, отчаянно желая внимания со стороны Антона, которое теперь наконец-то получило, и не понимает, почему разум препятствует их воссоединению.

Его лоб, судя по всему, просто создан для длиннющих грабель с именем «Антон Шастун».

Попов продолжает хмуро молчать, предпочитая ничего не говорить, пока не услышит хоть какое-то подобие оправдания (должно же оно быть! — Арс не верит, что Антон с его умной головой не мог придумать что-то разумное и похожее на правду), а Шастун, бегая глазами по его лицу, продолжает:

— Мне искренне жаль, что я снова сделал тебе больно своим молчанием, но мне… — Он заминается на мгновение, опуская взгляд на Арсовы руки, что замерли на бёдрах ближе к паху, и поджимает губы. — Мне нужно было эти дни побыть одному, насколько это возможно. Подумать надо было кое о чём, — неопределённо объясняется Антон, а после вновь поднимает глаза на него. — Но сейчас уже всё хорошо, — улыбается робко уголками губ и смотрит с надеждой, — и я вот на коленях вымаливаю у тебя прощения, — неловко смеётся. — Мне правда жаль, Арс, — Антонова улыбка сходит на нет, а сам Шастун лишь смотрит на него с щемящей искренностью и раскаянием, а после совершенно неожиданно обеими руками берёт его ладони, на которые Попов ещё не успел натянуть перчатки, в свои и несильно сжимает. — Простишь меня? Пожалуйста, — и взгляд оставленного на улице щеночка.

Арсений растерян, наверное, ещё сильнее, чем был в их первый нормальный разговор, потому что эти глаза, этот контакт кожа с кожей и мягкие, будто бы неосознанные поглаживания большого пальца по тыльной стороне Арсовой ладони, совершенно сбивают с мыслей и заставляют Попова понять, что он снова готов простить Шастуну всё на свете, потому что он его любит, так сильно, блять, любит и ему так ужасно его не хватает — особенно после тех треклятых двух недель.

Но любить Антона — неблагородное занятие, когда у того в норме вещей уйти в себя, даже не попытавшись Попова предупредить.

Вот почему нельзя было ему сказать о том, что ему надо там о чём-то подумать, Арсений бы не тратил столько нервов на накручивание себя, а Шастун думал бы хоть до иссохшего мозга — и им обоим не пришлось бы потом оказываться в такой ситуации, где один пытается извиниться, а второй даже не знает, что ему в такой ситуации делать.

Шаст смотрит на него открыто, ничего не прячет, и Арс видит в его изломленных бровях и зелёных глазах, что, как известно, являются, зеркалом души, что тот ему врёт: что-то до сих пор продолжает волновать Антона, и Попов хмурится недоверчиво.

— Что с тобой происходит, Антон? — тихо выдыхает он, самую малость наклоняя голову в сторону, а в остальном сидит неподвижно с идеально прямой спиной и даже не пытается забрать руки из Шастовых.

— Ничего такого, о чём бы тебе следовало волноваться, — сразу же находится Антон и улыбается, пытаясь вселить в Арсения доверие, но складка меж бровей у последнего так и не исчезает. — Правда, Арс, всё хорошо, — кивает в подтверждение своим словам и подтягивает его руки ближе к себе.

— Почему ты не сказал мне, что тебе нужно побыть одному? — звучит отчаянно непонимающе. — Для чего вот это всё нужно было? Мне так обидно оттого, как ты отстранился после того, как у нас всё было хорошо. Я думал, что это я не такой, что я тебе надоел и ты снова решил меня бросить, а ты просто подумать, блять, решил, — Арсений приподнимает и опускает плечи за неимением возможности всплеснуть руками, а Антон виновато отводит взгляд. — Что надумал-то хоть? — с невесёлым хмыканьем спрашивает Попов, приподнимая брови.

Шастун прижимается лбом к его рукам, из-за чего кудряшки щекочут кожу, а Арсений смотрит расстроенным взглядом ему в макушку, и на задворках сознания у него мелькает мысль о странности того, что Антон сейчас такой тактильный — никогда они не держались за руки, когда их никто не видел.

— Прости меня за это, прости, пожалуйста, — вновь поднимает на брата свои виноватые глаза. — Ничего из названного тобой не является правдой: ты мне не надоедал и я всё еще… — Заминается неловко, приоткрывая рот, — формулирует мысль, видимо. — И ты всё ещё мне интересен, ты же мой брат, — с натянутой улыбкой говорит Антон и сжимает его руки чуть-чуть сильнее, но делает это так, чтобы это ни в коем случае не было больно. — Прости меня, — снова извиняется он и продолжает сразу же: — Я не говорил тебе, потому что ты бы по-любому начал задавать вопросы и пытаться мне помочь, я же тебя знаю, — он улыбается по-доброму, с такой теплотой в улыбке и взгляде, что смотрит, кажется, в самую душу, что Арсения переёбывает, а внутренности стягивает в узел. — Но я не хочу и не могу тебе это рассказывать, — припечатывает Антон, а Арсова улыбка, которая только-только начала проклёвываться на его лице, стирается к чертям, потому что…

— У тебя снова тайны, — понятливо кивает Арсений и поджимает губы, с беспристрастным и даже ничуть не удивлённым таким поворотом диалога выражением лица приподнимая брови и смотря куда-то в пол — лишь бы не на Шастуна. — Хорошо, я понял, — пожимает плечами и кивает ещё раз, как болванчик. — Рад, что ты всё решил, — он улыбается, но лучики морщинок от этой улыбки в уголках глаз не расходятся, и пытается забрать руки из Антоновых, но тот не отпускает.

Но Попов даже не успевает подумать о том, что это слишком напоминает ему тот самый проклятый вечер, когда Антон прервал его свидание и заставил танцевать с собой, как Шастун сразу же отпускает его руки, но придерживать за колени не перестаёт, и Арс на секунду этому удивляется, потому что в следующую его вновь зовёт Антон, выглядя довольно жалобно.

— Арс, пожалуйста… — его голос отчего-то дрожит, будто он только сейчас осознаёт свой поступок и возможные его последствия. — Это очень личное, Арс, и я не хочу, чтобы ты это знал, но ты даже представить не можешь, насколько ты мне дорог… Я не хочу терять тебя из-за своей ошибки, — Антон предпринимает попытку взять его правую руку в свою и, не получая сопротивления, притягивает её к подбородку так, будто хочет поцеловать, что стало для него уже привычным, но то — на публике, а сейчас?.. — Тебе правда лучше не знать, поверь мне.

Попов смотрит в его лицо всё так же растерянно, совершенно не зная, что ему говорить: в голове странная пустота, ни одной мысли касательно того, как же ему быть и стоит ли вообще эта игра свеч — лишь сердце стучит в ушах так, что с ума сойти можно, а на глаза почему-то наворачиваются слёзы. В горле застревает ком, мешающий говорить, но Арсений это преодолевает:

— Это связано с воровством? — это единственный нормальный вариант, почему Шастун бы мог ему это не рассказывать, ведь тот этого не одобряет. — Ты что-то украл у кого-то?

— Ага, много раз, — фыркает Антон, улыбаясь мельком, а после мягко качает головой, — но нет. Не гадай, Арс, это другое.

— И я это не понимаете? — с толикой веселья ухмыляется Попов, встречаясь взглядом с братом.

Тот улыбается как-то горько — глаза его совсем невесёлые — и кивает сначала еле заметно, а потом уже виднее и увереннее.

— Да, — подтверждает и на словах, опуская глаза; руку его, не переставая держать в своих, опускает обратно на Арсово бедро.

Хочется порассуждать насчёт того, что если бы Арсений правда был бы ему дорог, то он бы не вёл себя так — не после того, когда уже знает, какую боль это причиняет Попову; но он так устал оттого, что всё внутри него тянется навстречу Шастуну в желании его понять и простить, но мозг противится, потому что боится, что его обманут вновь и снова будет так больно, что захочется выть.

Они молчат с минуту — каждый в своих вязких безрадостных мыслях; единственное, что оставляет им обоим связь с реальностью, — это приятные поглаживания большого пальца Антона, от которых Арсений млеет, прикрывая глаза.

Хочется плакать, раздирая криком себе горло.

— Я не знаю, как тебе снова доверять, Антон, — откровенно признаётся он и смотрит на брата со всей болью, что в нём сидит уже слишком давно.

Шастун виновато поджимает губы и кивает, понимая, что он это заслужил, и ни в коем случае не собираясь Арса в этом упрекать, ведь тот-то перед ним абсолютно ни в чём не виноват.

— Мне так жаль, что я довёл тебя до такого, — с искренним сожалением выдыхает Антон и смотрит на него с какой-то смиренностью во взгляде, от которой Арсению уж очень некомфортно становится, потому что от неё так и веет отчаянием.

Шастун, проведя последний раз пальцами по его руке, поднимается с корточек и отворачивается, на ходу бросая:

— Я пойду воздухом подышу.

До выхода из каюты всего пять антоновских широких шагов, и у Арсения, что смотрит ему вслед, сердце пропускает удар.

Кажется, что, стоит Антону выйти за пределы их каюты, которая стала уже такой привычной, как их связь порвётся и восстановить её не удастся больше никогда; какое-то чувство горькой неизбежности поселяется скребущей изнутри рёбра тоской в груди, так что Попову становится на мгновение сложно дышать.

Возникает ощущение, будто, если он ничего сейчас не сделает, всё никогда не будет, как прежде, и Антон с ним больше не заговорив, приняв то, что он по вине самого же себя лишился когда-то самого близкого человека, и смирившись с тем, что Арсений не знает, как ему верить, — не будет больше пытаться что-то исправить, потому что будет думать, что это бесполезно.

Будто Антон правда из его жизни исчезнет — с концами.

Неужели всё правда закончится вот так? Попова не хочет покидать чувство неправильности всего происходящего — так не должно быть.

Сердце в груди болезненно ноет уже сейчас, а трепыхающаяся внутри любовь к Шастуну, что не затихает в нём ни на мгновение, как бы старательно Арсений ни пытался её заткнуть и засунуть подальше, любовь, невообразимое число раз раненная антоновскими неаккуратными словами и (без)действиями, из-за чего он столько слёз пролил, что и не сосчитаешь, любовь, которую Антон неосознанно втаптывал в грязь, разбивая на мелкие осколки, из последних сил рвётся ему навстречу.

И ей за доли секунды удаётся сорвать оковы и пробить множество возведённых Арсом высоких стен.

Арсений будто неосознанно подрывается со своего места и, преодолевая разделяющее их с Антоном расстояние, хватает его за запястье; разворачивает, дёргая на себя, так что друг в друга они прямо-таки впечатываются.

Попов прижимает его к себе крепко, потому что правда боится и совсем не хочет его терять, цепляется за него отчаянно, скребя ногтями по его спине, и располагая подбородок на его ключице, чтобы случайно не испачкать макияжем Шастов молочный пиджак.

А Антон обнимает его не менее крепко, а ещё так, будто Арс его самое драгоценное сокровище; утыкается носом ему в шею, сгибаясь и жмуря глаза.

— Прости меня, пожалуйста, — шёпотом просит Шастун, из-за чего Арсений покрывается мурашками. 

Попов прикрывает глаза, вдыхая родной запах Антона и не понимая, в какой момент тот стал для него успокаивающим и столь необходимым — как и его обладатель; вдыхает полной грудью, задерживая в лёгких пропитанный им воздух, и так же медленно выдыхает, постепенно расслабляясь в Шастовых руках, что держат его с такой аккуратной нежностью и одновременно так крепко, будто он ни за что и никогда его не отпустит, и Попову на самом деле хотелось бы, чтобы их объятия действительно никогда не заканчивались.

То, насколько он отходчивый, когда дело касается его брата, всё ещё бесконечно Арсения поражает.

Но справедливости ради нужно признать, что больше никто на всём белом свете не вызывает у него таких же чувств, как это делает Антон, да и Попов всегда делал для него одного исключения — во всём абсолютно.

Любому другому человеку он такие игры с его доверием ни за что бы не простил и грубо бы послал в пешее эротическое, но это же Антон. Как Арсений может себе позволить лишиться его?

Он же Шастуна любит больше всего в этом мире, тот же ему как родной, как же они могут просто перестать существовать друг для друга?

Тем более Антон извинился, признал свою вину и сказал, что ему жаль, да и выглядел искренне расстроенным и подавленным после Арсовых слов о доверии (Попову даже показалось, что у того глаза блестят так, будто он сейчас заплачет, но, может, ему это почудилось из-за собственных стоящих в глазах слёз и игры света) — так сыграть ну просто нереально, так что Попов ему верит.

Что-то ему подсказывает, что в этот раз всё всенепременно будет по-другому, будет правильно и так, как нужно и как должно было быть с самого начала; и вера в это такая же крепкая, как их объятия сейчас.

— Не проеби, — только и выдыхает Арсений, поворачивая голову к его уху, и прижимается к его русым кудрям виском.

— Ни за что, Арс, — сразу же отвечает Антон, опуская руки с лопаток на талию и прижимая его ещё ближе, так что Попову становится сложно дышать, и он похлопывает Шаста по спине.

— Тихо ты, задушишь же, — хихикает он, и Антон его сразу отпускает, отстраняясь, но стоя всё ещё слишком близко, что уже стало привычным за то время, что они играют пару, и Арс привычно приподнимает голову, чтобы смотреть брату в глаза.

Улыбается ему мягко, когда видит хмурое и всё ещё сохранившее на себе виноватое выражение лицо Шастуна, в попытке показать, что теперь-то всё нормально, и Антон так же улыбается ему в ответ, приподнимая уголки губ.

— Мы не опаздываем ещё? — вдруг вспоминает Попов, отлипая от лица Антона и от его улыбки в частности, что сейчас ему кажется особенно красивой и комфортной.

Шаст тоже выходит из некоего транса, промаргиваясь, будто не расслышал, а потом приподнимает брови, понимая, чего от него хотят, и ныряет рукой в карман брюк, доставая оттуда красивые не очень большие часы, нажимает на кнопку, чтобы те открылись; смотрит пару секунд на циферблат и возвращает взгляд на Арса, улыбается уголком губ с каким-то озорством, а Попов, смотря на показавшийся клычок, улыбается невольно тоже.

— Опаздываем, — фыркает и кивает Антон.

Чуть приподнимает руку, чтобы провести кончиками пальцев от середины Арсового предплечья вниз, и цепляется за его пальцы, чуть решительнее сжимает их в своей руке и держит чужую-родную ладонь на уровне низа живота с такой нежностью, что дыхание невольно спирает; смотрит на Попова с лёгким наклоном головы исподлобья и спрашивает негромко:

— Пойдём?

Арсений, отчего-то смущённый таким взглядом Антона, опускает голову, утыкаясь глазами в Шастову руку, что так бережно держит его собственную, глубоко вздыхает, пытаясь успокоить сердце, что по непонятной причине забилось быстрее, будто он до сих пор нервничает, хотя ничего такого, в принципе, не происходит.

Кроме, конечно, того, что Антон касается его так странно и открыто, несмотря на то что ни для кого им сейчас играть влюблённых не нужно, ведь в каюте, помимо них, никого нет, но Арсений это вполне успешно списывает на то, что Шастуну нужно ещё и на физическом уровне тоже ощущать, что вот он Арс, рядом с ним, — после пережитого стресса Попову самому хочется касаться брата.

Но биение сердца всё никак не хочет обратно замедляться, и Арс решительно не понимает, что с ним такое происходит, но предпочитает об этом не думать, потому что сейчас есть вещи более важные.

Он кивает несколько раз, всё так же продолжая смотреть вниз на их руки и не спеша отнимать свою, хотя она ему вообще-то нужна.

— Да, сейчас, — выдыхает он наконец, встречаясь с Антоном глазами — тот глядит на него со всё той же мягкой — и даже нежной — улыбкой и непонятной Арсению эмоцией в травянистых глазах, что совершенно сбивает с толку, и Попов вновь отводит взгляд, бормоча: — Перчатки надеть нужно.

— Я всё хотел спросить, зачем ты их носишь, — интересуется Антон, но Арсовы пальцы послушно отпускает, понимая намёк, но продолжает следить за ними взглядом; Попову хочется накрыть их сверху правой рукой, чтобы сохранить тепло (антоновской ладони — боже, как же сентиментально), потому что сейчас кожу неприятно холодит, хотя в каюте довольно тепло.

Пиздец, блять, почему он так реагирует? — неужели настолько по Шастуну за эту неделю соскучился?..

Он, делая глубокий вдох, приоткрывает рот, чтобы ответить на Антонов вопрос, этот самый ответ на который довольно банален — лежит прямо на поверхности, как Шастун вновь подаёт голос, совершенно сбивая Попова с мысли:

— У тебя очень красивые руки, — говорит, не отрывая взгляда от оных, что Арс всё же скрещивает на уровне паха, а после находит своими спокойными глазами растерянные арсеньевские, — а ты их всё время почему-то прячешь. Стесняешься? — склоняет голову в сторону и еле заметно приподнимает брови.

Арсений, пребывая маленько так в ахуе, пару секунд хлопает непроизвольно расширившимися глазами (Антон и искренние, а не на публику комплименты ему, Попову — охуеть можно!), и, ощущая, как у него краснеют щёки, поспешно опускает голову и обходит Шастуна, возвращаясь к туалетному столику, где ждут его бордовые перчатки.

— Не стесняюсь, — не оборачиваясь, роняет он и делает вид, что ему надо припудрить носик, а сам ждёт, пока щёки перестанут так гореть. — Просто они мужские, и это заметно. А перчатки придают хоть какой-то изящности. Я и так слишком огромный для женщины — не понимаю, как меня ещё не раскрыли, — Арс, покончив с перчатками, неловко оборачивается на Антона, который улыбается ему мягко, но подойти отчего-то не может.

Это вместо него делает Шастун, говоря на ходу:

— Молодой человек, поаккуратнее со словами, а то я за свою даму буду биться на смерть, — с шутливой улыбкой выдыхает Антон.

Арсений улыбается ему в ответ с мелькнувшей на лице грустью — он даже не сомневается в том, что Шастун, если искренне кого-то полюбит, будет стоять за этого человека горой и хоть звезду с неба достанет (Арс это отчасти на себе испытывал, когда они ещё были детьми, но то, как тот проявляет романтическую любовь, а не платоническую, он не знает — и не узнает никогда, они же братья — но представить это не так уж и трудно, если совместить это и рассказы самого Антона о своих влюблённостях), и Попову очень сильно хочется простого человеческого найти такого человека, который любил бы его так же, как может любить Антон.

Хочется, чтобы за него готовы были отдать свою жизнь, чтобы весь мир клали к его ногам, чтобы соглашались на любую его безумную, даже самую дурацкую идею, как в детстве это делал Шастун, хочется, чтобы на его нюансы реагировали не нахмуренными бровями, а широкой улыбкой и безусловной поддержкой, как это делал и продолжает делать Антон.

Только Шаст — его брат, и у Арсения даже мыслей в эту сторону нет, потому что ему нужен совершенно другой мужчина, который будет его любить всеми фибрами своей души, а Попов будет отвечать с тем же чувством.

Антон протягивает ему руку влажной ладонью вверх и смотрит открыто, спрашивая во второй раз:

— Пойдём? — мягко так, что у Арсений против его воли уголки губ приподнимаются в улыбке, и Шастун следом за ним усмехается совершенно без злости, с весельем даже: — А то Павел Алексеевич там поседеет из-за того, что его голубки до сих пор не появились, — фыркает смешливо Антон.

В последние две недели тот удивительно хорошо общается с Волей. Как такое произошло, Попов, честно, сам не понимает, просто, кажется, в какой-то момент Павел Алексеевич стал — не каждый день, конечно, но с регулярной частотой — присоединяться к их послеобеденным и вечерним прогулкам, разговаривая по большей части с Антоном и иногда выдавая неоднозначные фразы в сторону Арса, из-за чего тот однажды не выдерживает и отвечает ему в своей излюбленной сучливой пассивно-агрессивной манере, и Воля этот свой стендап недоделанный в его сторону прекращает, начиная его наконец-то уважать, и вот тогда коннект складывается и между ними, хоть он и предпочитает держаться подальше от того, в ком Антон видит какого-то наставника, что ли, и даже зарождающегося друга; Арсений боится, как бы Павел Алексеевич не воспользовался бы этой антоновской явной расположенностью к нему и не сказал бы по окончании плаванья что-то про то, что, раз уж они так подружились, то деньги можно и не платить (ему нужна моральная компенсация того, что на «Иволге» такое количество рыбы и морепродуктов!) Надеется, что надумывает себе, и пытается расслабиться в обществе их нового перезнакомого-недодруга — с каждой такой прогулкой ему это удаётся всё лучше, и он не стесняется вливаться в диалог.

Арс улыбается шире, вкладывая свою ладонь в антоновскую, а тот её аккуратно сжимает, а затем наклоняется и прижимается губами к ткани перчатки, и, когда он на мгновение стреляет взглядом в Арсения, у того весь воздух из лёгких вышибает, потому что в этом взгляде, что он совершенно не может прочитать, слишком много ему непонятного.

Раньше Антон делал этот жест не то чтобы на отъебись, а скорее — да, конечно, вынуждено, но — спокойно и с особым, фальшивым, чувством, этот жест за месяц стал обыденным и привычным, тем, что совершается на автомате и которому они сами не придают особого значения, а сейчас же Шаст впервые за эти тридцать дней прижимается к его руке, скрытой перчаткой, губами, тепло которых чувствуется даже через слой ткани, когда они наедине, и Арсу решительно непонятно то волнительное чувство в его груди и животе, из-за чего все органы будто разом скручивает.

Ему стыдно за свои реакции, что абсолютно выходят за рамки нормальных и допустимых.

Ему непонятно, что с ним происходит и что за чертёнок взял над Антоном контроль, если он вдруг решил вести себя так, но разбираться с этим времени нет: они и без того неприлично опаздывают.

Шастун через какие-то три жалких секунды, за которые у Попова чуть не отказывает и сердце, и почки, и все другие важные органы и не сгорает нахер лицо (и вот сейчас уже никуда уйти от внимательного антоновского взгляда не получится — Попов с этим с горем пополам смиряется), отстраняется и расправляет плечи.

— Игривое настроение? — отчего-то (действительно, блять, отчего) хриплым голосом спрашивает Арс, чтобы отвлечься хоть на что-нибудь, и перехватывает Антонову руку удобнее, начиная идти к выходу из каюты.

Шаст фыркает, но Арс на этот звук не оборачивается.

— Можно и так сказать, — в Антоновом голосе слышится улыбка.

Арсений останавливается у выхода из каюты, и Антон, обходя его, из-за чего руки приходится расцепить, открывает ему дверь, пропуская вперёд характерным движением руки.

— Потерпи ещё месяцок, — говорит Попов, перешагивая через порог каюты, а Шаст, ловя его взгляд, приподнимает вопросительно бровь. — Будешь руки настоящих девушек целовать, — как само собой разумеющееся с приподнятыми уголками губ.

— А, — коротко кивает Антон, нахмурившись еле заметно и опустив взгляд, кивает как-то дёргано. — Да, — подтверждает он со всё тем же потерянным выражением, и Арс непонимающе прищуривается, склоняя голову в сторону, но решает не доёбываться: вдруг это относится к тому, что Шаст ему отказался рассказывать.

Они вновь берутся за руки и идут по пустынным сейчас коридорам до бального зала, красивую музыку, доносящуюся из которого, слышно задолго.

Попов по пути в сопровождающей их тишине думает о том, что сейчас ему очень-очень хорошо — ощущения почти те же, что и в те две недели, и Арс искренне не понимает, как мог каких-то десять минут назад думать о том, чтобы от этого всего, от его Антона отказаться.

Он Антону верит.

Верит в то, что больше не обожжётся, что Шастун больше не обманет и что всё непременно будет хорошо.

И этого ему оказывается достаточно для того, чтобы светить ярче всех ламп и быть на сто процентов уверенным в том, что вечер — как и весь дальнейший месяц — пройдёт лучше, чем просто замечательно.

Появляются они, конечно, красиво: Антон прямо перед дверями шепчет ему на ухо шутку, а Арсений, разумеется, смеётся, потому что не может не, цепляется левой свободной рукой за Антоново плечо, утыкаясь лбом в него же, пока Шаст фырчаще смеётся практически Арсу на ухо; многие на них обращают своё внимание, но им сейчас на это плевать с высокой колокольни, ведь они совсем не для них стараются.

Шастун во время танцев вновь не топчется у него на ногах, потому что сегодня, в отличие от прошлого бала, он здесь, сосредоточен на своём партнере и наслаждается моментом, а не витает в своих явно безрадостных мыслях, и Арсений слов подобрать не может, чтобы описать, как он счастлив в это самое мгновение.

Они много хихикают между собой (даже других не обсуждают, потому что хочется говорить на совершенно другие темы — нахер на незнакомых людей отвлекаться, когда им так хорошо друг с другом?) так, словно этого недельного молчания не было и в помине, и Арс не может не отметить правильность этого ощущения; много улыбаются, из-за чего уже скулы болят, но прекратить это делать оба не в силах, ведь это невозможно, а ещё много смотрят друг на друга во время танцев и небольших передышек.

У них ни в один из вечеров не было так много контакта глаза в глаза, как в этот, но Арсений, когда ловит себя на этой мысли в очередной раз и отворачивается, всё равно через какую-то пару секунд вновь обнаруживает свой взгляд на лице Антона, на его пушистой чёлке, красиво спадающей на лоб, его кончике носа с очаровательной родинкой на нём, его губах, которые то и дело растягиваются в улыбке, оголяя котячьи квадратные зубы, и тёплых зелёных глазах, что смотрят в ответ, кажется, беспрерывно.

Арс раньше почему-то никогда не замечал, насколько Антон красивый.

Арсений, который обычно под конец вечера, несмотря на свою любовь к танцам, чувствовал себя выжатым как лимон (конечно, тогда влияло ещё общее состояние Попова и его (не)расположенность к Антону, ведь из предыдущих балов только полтора прошли хорошо: половина от самого первого бала и полный тот, что состоялся спустя две недели нахождения на «Иволге», когда они с Антоном были в хороших отношениях), но сегодня у него вновь расправляются невидимые крылья за его спиной, и Арс не чувствует усталости совсем — он заряжен настолько, что от него чуть ли не сыпятся искры во все стороны, он светит подобно солнцу, и Шаст, как луна, его свет отражает.

Этот бал, наверное… Хотя нет, без наверное.

Этот бал — лучший из всех, что были в Арсовой жизни (а было их всего ничего — как раз столько же, сколько пальцев на одной руке у среднестатистического человека, но Попов под словом «бал» подразумевает танцы, которых-то у него было немерено).

Сегодняшний вечер — абсолютно особенный и ничуть на другие не похожий, потому что в арсеньевской груди поселяется какое-то странное чувство лёгкости и воодушевления, будто он пьяный, хотя ни одного глотка шампанского он так и не сделал, да и вряд ли захочет: ему хорошо и без алкоголя.

Арсу хочется смеяться в голос без причины, хочется кружить в танцах беспрерывно, пока ему не откажут либо ноги, либо сердце, либо Антон; хочется, чтобы Шастова левая рука не исчезала с его талии и правая не отпускала его собственную ладонь, потому что сейчас они слишком приятно ощущаются, и хочется просто закрыть глаза и раствориться в моменте: ему слишком хорошо от всего, что в этот миг происходит настолько, что его практически распирает от количества чувств, испытываемых разом.

В этот момент Попов чувствует себя самым счастливым человеком на всём земном шаре.

Во время вальса Арсений, чуть откинув голову назад и прикрыв глаза, всё же смеётся негромко, давая эмоциям выход из тела, ведь их действительно сложно сдерживать в себе, и Антон его смех подхватывает — фырчит так тепло и мягко, что Попов просто не может не открыть глаза.

Он встречается с Шастом взглядами, и смех потихоньку сходит на нет — вместо него остаётся спокойная счастливая улыбка у них обоих.

Будучи увлечёнными танцем, они сами не замечают, как случайно оказываются точно в центре бального зала, что вообще-то очень хорошо для контракта с этим его пунктиком «быть в центре внимания», потому что сейчас танцуют только они вдвоём — взгляды всех находящихся здесь обращены на них.

Арсений мельком скользит глазами по всем присутствующим, что наблюдают за ними с улыбками, или с нечитаемыми лицами, или с восхищением и даже какой-то жадностью в глазах, но достаточно быстро, через какую-то долю секунды, возвращает зрительный контакт с Антоном и почему-то шёпотом, будто их и правда кто-то может услышать при такой громкой музыке, да и находятся они далековато от остальных, говорит:

— На нас все смотрят. — Улыбается уголками губ.

Шастун, который, кажется, с него весь вечер взгляд не сводит, продолжает всё так же гипнотизировать его своими травянистыми глазами, даже не желая удостовериться в правдивости Арсовых слов; усмехается беззлобно, перебирая пальцами на его талии.

— А ты смущаешься? — приподнимает бровь, наклоняясь к его лицу ближе. — Ты же любишь быть в центре внимания, — выдыхает он без всяких негативных подтекстов.

Арсению сейчас совсем не хочется пускаться в размышления о том, что да, он это любит, но не когда на нём слои макияжа, парик этот дурацкий и накладная грудь, ведь это — не он. Это несуществующая Сара, которая через месяц вновь станет такой же несуществующей соблазнительницей Ариной, для которой затащить мужчину, любого, какого он(а) только захочет, в свой целовательный угол раз плюнуть (и как Арс без этого целый месяц прожил? а Антон как с таким недотрахом живёт? и почему это Попова волнует — тоже потрясающий вопрос).

Арсений бы очень хотел, чтобы обращали внимание именно на него и чтобы восхищались им, пока он не притворяется кем-то другим, но в данный момент он может об этом только мечтать.

— Я слышал разговоры… — Попов забивает на их (хотя по большей части его собственное) правило всегда за пределами каюты говорить о себе в женском роде и исключительно женским голосом, вместо этого просто понижая голос, — это всяко лучше, чем дальше копаться в своих не то чтобы радостных мыслях насчёт несправедливости того, что все лавры внимания достаются Саре; Антон приподнимает брови вопросительно, и Арсений продолжает: — Большинство присутствующих дам, кажется, убить готовы, чтобы оказаться на моём месте. — Арс усмехается, слабо закатывая глаза, а Шаст лишь жмёт плечами со спокойной улыбкой, словно ему вообще всё равно на этих самых дам.

То, что сказал Попов, является абсолютной правдой, основанной на том, что он действительно невольно слышал (и чего предпочёл бы не слышать, конечно, но кто его об этом спрашивал) и что читал в обращённых на них с Антоном взглядах, что смотрели с неприкрытой завистью, даже если у них были свои кавалеры — хотя что-то ему подсказывает, что многие из них находятся в браке по расчёту, что не то чтобы редкое явление для таких людей, как они, а на Антона они слюнки пускают по-настоящему, но попытки заигрывать или знакомиться с Шастуном они не предпринимают, и на том спасибо.

В течение всего этого месяца, хотя, скорее, после первой недели, когда все пассажиры первого класса более или менее стали узнавать друг друга в лицо, Арсений имел — весьма сомнительное — удовольствие наблюдать, как дамы разных возрастов (но не редкие бабули, им на Антона в романтическом плане было алмазно поебать) издали строили Шастуну глазки.

Попова это всё, разумеется, раздражало до скрипящих зубов.

Он в такие моменты еле сдерживал себя от того, чтобы не вцепиться в Шастову руку (в каких бы отношениях они тогда ни были — реакция всё одна и та же) и не зашипеть на каждую не так смотрящую на Антона дамочку, потому что это — его, но такое поведение было, мягко скажем, недопустимым для той легенды, что они с братом придумали ещё на суше.

А легенда эта заключалась в том, что у них здоровые отношения, в которых нет места ревности, а потому Попову огромных сил стоило держать лицо и не выпускать свои когти, пока в душе у него творилось какое-то мракобесие: конечно, он его ревновал! Арсению всегда хотелось и хочется до сих пор, чтобы Шастун уделял внимание только ему — хотя бы здесь, на пароходе.

Ему казалось, что если Антону действительно кто-то понравится, то он обязательно забудет про него. Ну, и похерит договор с Павлом Алексеевичем, если поддастся внутреннему порыву хотя бы заговорить с той, что ему понравится.

Но такого, на удивление Арсения, который слишком боится вновь Антона потерять, не происходит — Шастун даже будто не замечает все эти заискивающие взгляды, обращённые на него, словно ему дела нет до этого всего; он действительно потрясающе делает вид влюблённого в свою даму, а сегодня — прям особенно, и Попов, честно, рад тому, что он, несмотря на присутствующий соблазн, всё равно остаётся рядом с ним.

Это много значит для Арса, но из-за своей ревнивой натуры и страха остаться без Шаста в очередной раз он не может реагировать по-другому, отчего ему стыдно.

Антон улыбается тепло, перебирает пальцами на его талии и будто бы притягивает его к себе ближе, смотря прямо в голубые глаза, и склоняет голову набок:

— А повезло одному тебе, — и в этом тоне Попов не слышит никакого недовольства их положением и тем, что он не может смотреть на девушек и знакомиться с ними для горизонтального (или вертикального — Арс в душе не ебёт, как Антону больше нравится) совместного весьма увлекательного времяпрепровождения.

Потому что в Антоновых словах этого, наверное, и нет: от уголков глаз расходятся лучики морщинок, что свидетельствуют об искренности мягкой и даже нежной улыбки, каких Арсений от него никогда не получал, а во взгляде та же искренность и что-то, что Попов никак не может охарактеризовать. 

Только от этого «чего-то» сердце так и заходится, начиная биться в ускоренном темпе, а в груди становится так тепло, что хочется раствориться в этом моменте, зациклить его и проживать каждое мгновение своей жизни по новой, ещё и ещё, пока не захочется уйти на вечный покой от передоза чувств.

Арсений сглатывает и расплывается в дурацкой кривой, но до дрожи в коленках искренней улыбке, и больше они не произносят ни слова до самого конца их танца, который уже — к величайшему сожалению — подходит к концу.

Этот танец — для Попова определённо самый лучший за всю его жизнь, ведь он и близко не стоял ни с одним из тех, что он подарил своим любовникам на один вечер, ни с теми, что они танцевали здесь с Антоном. 

Он — особенный и самый необыкновенный.

Чувства во время танца для Арса являются самым драгоценным, а те чувства, что он испытывает сейчас, на протяжении всего этого бала, он совершенно точно никогда не испытывал, потому что их бы Попов точно ни с чем на свете не перепутал.

Что-то в его отношении к Антону неуловимо изменилось, и сам Шастун будто тоже изменился, но Арсений, честно, не может понять, что конкретно поменялось, потому что ему кажется, что они те же самые, так же ведут себя, но вместе с этим сердце бьётся так волнительно, что Попов никак не может найти этому объяснение.

Наверное, просто его любовь к Антону и, наоборот, Антонова любовь к нему вышла на новый уровень.

Слышатся последние ноты уже знакомой — и однозначно Арсовой любимой — мелодии вальса, и Попов решает, что раз уж они в центре внимания сейчас, то нужно завершить это представление так же красиво, как оно наверняка выглядит сейчас.

Выбор падает на движение, которое он когда-то подчерпнул в книгах и всё мечтал воплотить, да только то заведение не то чтобы было подходящим местом для подобного рода элементов, ведь они же не на балу; а сейчас для этого подходящее место и время, так что Арсений на последнем аккорде несильно наклоняется назад, и Антон, понимая, чего тот хочет, и аккуратно, чтобы, не дай бог, парик случайно не слетел, перекладывая руку ему на затылок, сразу же его в этом поддерживает, наклоняясь вслед за ним.

Арсений, доверяясь Антоновым рукам всецело, обнимает его рукой за шею, чтобы было удобнее простоять в такой позе несколько секунд, встречается с Шастуном взглядом, улыбаясь ему счастливо, и почти видит своё отражение в травянистых глазах.

Антон ему в ответ не улыбается, хотя, приоткрыв рот, смотрит так, что Арса невольно переёбывает, и мажет взглядом по его всё так же растянутым в улыбке губам, вновь поднимает глаза, смотря в Арсовы, а затем…

Шастун подаётся вперёд и целует его, мягко прихватывая Арсову нижнюю губу своими и мгновением позже проводя по ней языком.

Колотящееся в груди сердце подскакивает, по ощущениям, к горлу вместе с тошнотой, и Попов, выпадая в сильнейший ахуй в своей жизни, смотрит распахнутыми глазами в расслабленно прикрытые Антоновы веки и поверить не может в то, что всё это правда происходит.

За какую-то долю секунды у него в голове пролетают мысли насчёт того, что истерику закатывать и отталкивать Шаста при всех Арс не имеет права, ибо, во-первых, это выглядело бы слишком странно, а во-вторых, они оба, блять, понесут за это охуеть какую ответственность, и что с этим им придётся разбираться позже, а пока что он должен закрыть свои глаза и ответить на Антонов поцелуй так, чтобы это выглядело естественно и правдоподобно.

Арсений прикрывает глаза, думая о том, какой же пиздец они творят, и не присуще ему робко приоткрывает рот, чтобы Антон скользнул в него языком, встретившись там с его собственным.

Шаст, меняя угол наклона головы и с мягкой силой давя Арсу на затылок, целует его нежно и даже с непривычной лаской посасывает его губу и язык, будто наконец-то дорвался и тот, к своему отвращению, с каждой секундой начинает отвечать ему всё искреннее.

И в какой-то момент даже ловит себя на мысли, что ему это нравится.

Арсений пытается это оправдать месячной нехваткой поцелуев, но с силой возвращает себя в реальность, где он целует именно Антона, даже не пытаясь подставить вместо него образ другого человека, чтобы не было противно, но… 

Ему не противно настолько, чтобы остановиться, потому что, хоть ему и тошно от самого себя за подобные мысли, ему не хочется останавливаться, когда Шастовы губы так приятно ощущаются на его собственных.

Кажется, Арсению пора ложиться в психушку, потому что ему нравится целовать, собственного, блять, брата. 

По ощущениям, проходит целая вечность, прежде чем Шастун отстраняется и к Арсу возвращается возможность слышать окружающие его звуки, но аплодисменты всех присутствующих всё равно доносятся до него словно сквозь несколько слоёв ваты.

Они вновь встречаются с Антоном взглядами, и тот выглядит каким-то испуганным, будто только сейчас понял и осознал, что он только что сделал; абсолютно дезориентированный Арсений смотрит на него в ответ с потерянным выражением на лице — его брови едва заметно изогнуты, а рот, из которого раздаются дёрганные вдохи и выдохи до сих пор приоткрыт, старается делать вид для окружающих, будто с ним, с ёбаным извращенцем, всё в порядке и что он буквально мгновение назад не целовал своего брата.

Антон, словно опомнившись, возвращает его в вертикальное положение и отпускает, теперь просто стоя напротив и так же растерянно выдыхая:

— Арс, я… — И замолкает, совершенно не зная, что сказать.

Попов словно неосознанно еле ощутимо прижимает правую руку, которую до этого так долго держал в своей Антон, к губам, но единственное, чего он касается — это яремная впадинка и кончик носа, потому что что-то будто мешает ему коснуться тех мест, которые с такой нежностью целовал Шастун.

Арсений, всё ещё не поднимая на него взгляд, делает сначала нерешительной, а за ним уже более уверенный шаг в направлении ближайшей стены, потому что стоять в центре зала, когда они на прицеле у всех, — невыносимо.

Антон сразу же его догоняет, мягко приобнимая за талию, будто всё совершенно нормально, но Попов по сравнению с тем, что только что произошло, этот жест не замечает даже, находясь в сильнейшей прострации, в какую только впадал за всю свою жизнь.

Настолько потерянным и дезориентированным он себя не помнит.

Они отходят в сторону, и Арс беспомощно обнимает себя руками под грудью, что от такого простого жеста чуть сплющивает, но сейчас он на неё внимания совсем не обращает, тщетно пытаясь переварить произошедшее, — в голове звенящая пустота, а расфокусированный взгляд устремлён куда-то в район антоновского колена, скрытого молочными штанами.

— Ты в порядке? — спрашивает негромко Антон, становясь прямо перед ним и кладя ладони на его плечи; проводит ими вверх-вниз по оголённым участкам кожи, будто в себя Арса привести пытается. Попов поднимает на него растерянный взгляд, чувствуя какую-то слабость в ногах — его мутит, а разум затуманивает лёгкое головокружение, а сам Арсений словно не осознаёт, где он находится и что происходит. — Прости меня, пожалуйста, я не должен был этого делать, — Антон слабо качает головой и чуть сильнее давит замершими на месте пальцами на кожу плеч. — Я не знаю, что на меня нашло, — он изгибает брови и тоже выглядит напуганным своими же поступками — кожа его ладоней влажная от пота. — Мы так танцевали, а ты потом замер, и я подумал… Что это будет подходящим, но я… Блять. — Антон жмурится, опуская голову, и трёт место меж бровей согнутым указательным пальцем, поднося руку ко рту. — Прости меня, Арс, пожалуйста, я не знаю… — Он замолкает, стреляя в него виноватым взглядом из-под изогнутых бровей, и Арсений неосознанно слабо кивает несколько раз.

Потому что на Антона он не сердится от слова совсем.

Он сбит с толку и не может понять своих реакций на этот поцелуй.

— Ты как? — с искренним беспокойством спрашивает Шаст, и Арс замечает, как тот одёргивает свою руку от того, чтобы провести ею по арсеньевской скуле.

— Всё нормально… — на грани слышимости выдыхает он, даже не напрягая голосовые связки — его губы будто бы совсем не шевелятся; Попов отводит взгляд от Антона, смотрит на людей, что начинают танцевать следующий танец, но его присоединиться к ним не тянет от слова совсем: хочется теперь, чтобы этот бал поскорее закончился.

Арсений не представляет, как они с Шастуном будут дальше взаимодействовать, потому что у него в голове буквально каждую секунду проносится воспоминание тёплых антоновских губ, что целуют с таким страстным трепетом и самоотдачей, с какой его никто никогда не целовал; обговаривать они это не будут, потому что Арсово сердце этого тупо не выдержит.

— Ты уверен? Ты побледнел, — с настороженностью.

Арсений про себя хмыкает, потому что это, в принципе, неудивительно, но ничего не отвечает — вместо этого проходится языком по ещё влажным от Шастовой слюны, смешанной с его собственной, губам, и его словно переёбывает.

Арсений спешит вытереть губы тыльной стороной ладони — на бордовой перчатке остаётся еле заметный тёмный неровный след; единственное, что он наносит на губы, — это гигиеническая помада, так что волноваться о том, что в результате треклятого поцелуя и этого жеста его макияжу конец, не приходится, хоть на что-то можно нервы не тратить — и этим движением он будто снимает с себя всё оцепенение, понимая, что они со стороны выглядят так, как точно не должны выглядеть для пары, которая только что с радостными улыбками кружила, а потом поцеловалась и всё, всё веселье спало.

Попов с силой прикрывает глаза, приподнимая брови, и, когда открывает их натягивает на лицо улыбку, которая выглядит наверняка ещё более кривой, чем в первый день их пребывания на «Иволге», но встретиться с Антоном глазами всё так же не решается, боясь вновь потерять самообладание.

Антон вновь пускается в извинения, а Арсений, смотря ему за спину, видит приближающегося к ним в таком же молочном костюме с лиловыми цветами в левом нагрудном кармашке пиджака светловолосого мужчину, что выглядит как принц из сказок, который прям точно-точно направляется к ним.

У Попова вновь начинает в ускоренном темпе биться сердце, но он старается не подавать вид того, что он напуган внезапным людям, которые с такой уверенностью к ним идут, потому что они толком ни с кем до сих пор не знакомы и не то чтобы их обоих это не устраивает.

— Шаст… — Арсений прерывает поток его извинений и берёт влажные руки в свои, переводя на него взгляд; выдавливает из себя настолько искреннее хихиканье, насколько только способен, и молится всем богам, чтобы Антон сейчас не начал задавать вопросы о его странном поведении.

Но Шастун — золотой: он, даже не спрашивая, подхватывает его смех, что звучит так же натянуто, но для вида более чем сойдёт, а потому, когда этот таинственный мистер подходит к ним и прокашливается, оба смотрят на него с искренним интересом.

— Не помешаю? — спрашивает он, склоняя корпус вперёд, и Антон с улыбкой отвечает, что, конечно, не помешает, пока Арсений жмётся к нему ближе, а тот его с уверенной нежностью приобнимает за талию. — Меня зовут Егор Николаевич Булаткин, очень рад с вами наконец познакомиться. — Он улыбается тепло, протягивая руку Шастуну, что представляется Антоном Андреевичем, также отвечая, что абсолютно взаимно рад знакомству.

Протягивает руку ему, и Арсений вкладывает в неё свою левую ладонь, к которой Егор Николаевич невесомо прижимается губами — обыденный жест для высшего общества, но Антон следит за этим нечитаемым взглядом, который Попов никак не может определить.

— А вы? — мягко спрашивает Булаткин, выпрямляясь и отпуская его руку, когда Арсений понимает, что до сих пор не представился.

Он напрягает голосовые связки, чтобы женский голос, несмотря на дрожь, казался естественным, и просит называть его Сарой, потому что уже забыл, какую букву отчества он там приписал на контракте, поэтому во избежание недоразумений, лучше будет просто Сарой.

— Я давно за вами наблюдаю, — Егор Николаевич вновь улыбается обворожительно, переводя взгляд с Арсения на Антона, что всё ждут какого-то подвоха, и обратно, — и всё жду возможности сказать, какая же вы красивая пара. Я искренне восхищён вашей любовью! — он от энтузиазма аж приподнимается на носочках, так же быстро опускаясь обратно, а Попов удивлённо хлопает глазами, потому что, видимо, у них действительно безупречно получается играть влюблённых, раз какой-то совершенно рандомный человек ими восхищается. Поразительно. — В наше время всё реже и реже сталкиваюсь с таким проявлением чувств, и я просто хотел сказать, что рад тому, что настоящая любовь всё ещё существует.

Арсу хочется нервно смеяться, потому что этот Егор Николаевич даже не представляет, какой бред он несёт и насколько же сильно он заблуждается, но вместо этого Попов лишь улыбается сдержанно и наигранно счастливо смотрит на Антона, который ловит его взгляд, и в глубине травянистых глаз Арсений видит неожиданную грусть и обречённость, которым вот совсем не может найти объяснения.

Только с божьей помощью ему удаётся сохранить лицо и не выдать чересчур сильную обеспокоенность состоянием Антона, потому что его, по всей видимости, тоже из колеи выбило знатно — он переводит взгляд на Булаткина, что смотрит на них восторженным щенком (только болтающегося из стороны в сторону хвостика не хватает для полноты картины), явно не замечая их смятения, и это не может не радовать.

— Сара, вы не будете против, если я прогуляюсь с Антоном Андреевичем на свежем воздухе? — Егор Николаевич переводит на него умоляющий взгляд всё такого же щеночка, и Арсений второй раз за этот увлекательнейший разговор непонимающе хлопает глазами, совершенно не зная, как ему реагировать, потому что ситуация, честно, сомнительная.

Сразу же появляются мысль в духе «не хотел, чтоб дамы глазки строили, так подкатил вообще мужчина», но Попов сразу же отметает эту мысль, потому что, во-первых, Булаткин выглядит действительно искренним и слишком наивным каким-то для того, кто строил бы планы на то, чтобы увести чужого мужика (да у него вероятно своя дама есть: не может же такой принц быть без принцессы, хотя Арсений и чует в нём какой-то подвох), а во-вторых, если бы он правда был заинтересован в Антоне, Арс уверен, он бы действовал скрытнее.

Он переводит взгляд на Шастуна, что так же с немым вопросом в глазах смотрит на него в ответ и вскидывает бровь, а Арс слегка хмурится и вновь утыкается взглядом в их собеседника.

— Вы можете пока потанцевать с кем-нибудь… — предлагает Булаткин неловко — бедняжка, видимо, думает, что его решение поговорить тет-а-тет с Антоном уже не такое уместное, но Арсений его обрывает на полуслове:

— Нет, нет, я не танцую ни с кем кроме, — мягко мотает головой и проводит рукой вверх-вниз по Шастовой спине — этот жест по сути своей бесполезен, потому что этого проявления любви Егор Николаевич не увидит, но оно и не для него вовсе сделано, а для Антона, чтобы его приободрить. — Идите, конечно, я не возражаю совсем. — Арс пробует улыбнуться и, вновь ловя Антонов взгляд и приподнимаясь на носочках, в неведомом порыве мажет ему губами по скуле, пока Шастун его так же неловко приобнимает.

Булаткин наблюдает за ними с улыбкой, а после они вместе с Антоном удаляются из бального зала, идя вдоль стен, чтобы не мешать танцующим, а Арсений растерянно смотрит им вслед.

Сердце его бьётся отчего-то волнительно: он ни разу не оставался за пределами каюты без компании Шастуна и сейчас находиться одному для него совсем не в удовольствие, потому что ему без причины становится страшно, а всё его нутро чувствует какой-то подвох.

Словно не стоит оставлять Антона одного наедине с этим Булаткиным, что, хоть и выглядит как ангел, спустившийся с небес (Арсений удивляется невольно, почему он на него не запал ни тогда, когда его увидел в первый раз, ни сейчас, когда он впервые за всё время их хождения по волнам оказался так близко и улыбался так красиво; у него вообще в какой-то момент, который начался примерно на второй неделе их пребывания на «Иволге», будто отключились разом все чувства к мужчинам на этом пароходе — Попов абсолютно не знает, чем это может быть вызвано: может, все казались ему не настолько привлекательными, чтобы пускать на них слюни, а может, ещё что-то, но разбираться в этом не то чтобы хочет, потому что заставлять себя испытывать к кому-то чувства, конечно, прикол — сердцу, как известно, не прикажешь), доверия у него пока что не шибко сильно вызывает, а вот вопросов возникает целая куча: от «с хуя ли он такой милый» («милый» — не в плане умиления, а в плане его поведения с незнакомыми людьми, ибо это совсем не выглядит как то, что он пытается подмазаться) до «зачем ему Антон».

И Арсений, встревоженный своим чутьём, принимает решение всё же проследовать за ними, потому что а вдруг он не ошибся и что-то да произойдёт; как только Антон с Егором Николаевичем скрываются за дверями, Попов, воровато оглядываясь (вряд ли, конечно, хоть кому-нибудь есть до него дело, но всё же), шагом, что чуть быстрее обычного расслабленного, идёт к выходу: боится потерять их обоих и не найти.

К моменту, как Арс доходит до дверей, он видит светлую макушку Шастуна и ещё более светлую макушку Булаткина, что сворачивают за угол, и на носочках во всё том же ускоренном темпе бесшумно следует за ними, подобрав подол платья.

Антон с его компаньоном выходят на палубу через открытые стеклянные двери и отходят правее на несколько метров, так что у Арсения появляется прекрасная возможность спрятаться за углом, прижавшись спиной к белой стене «Иволги», но пока что не решаясь выглянуть из своего укрытия, словно чувствует, что Шастов взгляд обращён туда. 

Не хотелось бы так глупо сдать самого себя в самом начале его игры в шпиона.

Вообще его самую малость так гложет совесть с этим её «так же неправильно», но желание подслушать, о чём они будут говорить, всё же пересиливает, и Попов запихивает эту высоконравственную даму в дальний угол, обращаясь в слух.

Погода стоит прекрасная: несколько минут назад начало смеркаться, но снаружи ещё довольно светло, ветра практически нет — лишь слабые порывы едва доносят до его лица прохладные брызги и свежий морской воздух, а значит, ничто не будет мешать услышать их диалог полностью.

— С Сарой я тоже, безусловно, имею желание познакомиться, но в борьбе за мой интерес с небольшим отрывом всё же победили вы, Антон Андреевич. — Егор Николаевич наверняка улыбается своей красивой белозубой улыбкой, а сам Шаст в ответ делает тот же жест.

— Думаю, она была бы более интересным собеседником, чем я, — с каким-то смущением признаётся Шаст, а Арс невольно хмурится, потому что с чего это вообще Антон взял: с ним безумно интересно и приятно говорить, Попов буквально каждую их беседу с ним нарекает светлым воспоминанием, а Шастун, оказывается, о себе такого мнения.

— Полно вам, я более чем уверен, что вы ничем не хуже, — сразу же разубеждает его Булаткин, и Арсений с ним соглашается — не может не.

— Мне очень приятно, что вы так думаете, но… — Антон замолкает неловко, наверняка зачёсывая чёлку правой рукой в своём привычном жесте — Арс представляет перед глазами эту картинку так ярко и чётко, что даже не нуждается в том, чтобы смотреть на Шастуна в этот момент. Но это, конечно, делать хочется, но он всё никак не решается выглянуть из-за угла. — Простите за этот вопрос, но с какой целью вы… — спрашивает он поспешно, но Егор Николаевич его мягко перебивает:

— Просто завести знакомство с приятными людьми, — Попов всё же робко выглядывает и видит, как Булаткин приподнимает руки в сдающемся жесте, демонстрируя раскрытые ладони. — Вы с Сарой, кажется, единственные люди, которые не были бы мне здесь противны. Ну, вы и Павел Алексеевич, — сразу же исправляется он, наверняка расплываясь в улыбке. — Святой человек.

Арсений всё же нервно хихикает: этот Воля реально вездесущий — рядом нет, но в мыслях постоянно, блять.

Антон ему на это ничего не отвечает — вероятно, только брови вопросительно приподнимает, чего Попов увидеть, разумеется, не может, а Егор Николаевич продолжает:

— Подавляющее большинство тех, за кем я наблюдал, являются какой-то фальшивкой, не стоящей ни внимания, ни признания. Красивая картинка роскошной жизни, за которой искренних чувств и не стояло. Сплошная выгода, — Булаткин наверняка закатывает глаза, переступая с ноги на ногу. — Терпеть не могу притворство, — в его голосе проскальзывают нотки раздражения и отвращения, но они довольно быстро исчезают — свои следующие слова он произносит со странной теплотой, улыбка его в голосе прямо-таки чувствуется. — От вас с Сарой веет искренностью. Я потому вами и заинтересовался, что между вами чувства явно настоящие. Не идеальные, но настоящие. Я, честно, впервые такое вижу, потому что вы словно со страниц книг сошли. — Он мягко смеётся, но Антон этот смех не поддерживает — улыбается, может, но шастуновского фырчащего хихиканья Арсений точно не слышит. — Вы очень красивая и гармоничная пара. И вы вдохновляете своей любовью. 

Попов, если на прошлых словах Егора Николаевича, которые тот сказал им в бальном зале ему хотелось посмеяться с глупости и абсурдности его слов, сейчас отчего-то не чувствует даже порыва к смеху, потому что он понять не может, как на это реагировать.

Нет, понятное дело, он всё ещё считает это несусветной чушью, потому что между ними с Антоном ни о какой вселенской любви и речи быть не может, ведь они — братья, но…

Тот поцелуй поселил какую-то странную смуту в его душе, и будто из-за этого Арс сейчас не может даже усмехнуться со слов этого Булаткина, у которого его третий глаз что-то как-то барахлит и видит совсем не то, что есть на самом деле.

Ну какая ещё любовь может быть у них с Шастуном, кроме братской? 

Бред какой-то.

Арсений, выглянув, чтобы одним глазком посмотреть на Антона и узнать причину, почему он до сих пор не ответил ничего, видит его профиль с какой-то грустной ухмылкой и опущенные куда-то вниз, на волны, глаза; он стоит, облокотившись на поручни, и явно думает о чём-то своём, и Попов недоумевает, почему эта речь Егора Николаевича вызвала у него такое молчание — будь он на его месте, сказал бы спасибо большое, очень приятно.

Но Антон молчит.

И это настораживает.

И, как оказывается, не зря.

Шастун поворачивается вновь к Булаткину, а Арсений прячется в своё укрытие, чтобы его не заметили, но перед этим он успевает заметить какую-то странную решимость на лице Антона, и ему это, честно, ой как не нравится.

— Могу ли я вам доверить тайну? — спрашивает Шаст негромко, и у Арсения внутри всё проваливается оттого, что он поверить не может в то, что Антон творит: чем он там собрался делиться с человеком, которого лично знает минут пять?

— Если только после этого вам не придётся меня убить. — Егор Николаевич мягко смеётся, и Антон отражает его улыбку, вновь опуская глаза, а у Арсения сердце стучит так, будто вот-вот пробьёт грудную клетку, а он сам в волнении заламывает руки.

Может, ему стоит вмешаться, пока ещё не поздно? Он же с этой целью сюда шёл.

Но что-то словно не даёт ему пошевелиться, заставляя стоять на одном месте и молиться всем богам, чтобы Антон не спизданул чего-нибудь явно лишнего.

Что-то подсказывает, что боги его не услышали и вряд ли услышат, потому что Шастун, вдохнув так, будто готовится нырнуть, наконец произносит:

— На самом деле нас нанял Павел Алексеевич. Попросил сыграть влюблённую пару, причин не объяснял, но обещался щедро заплатить, — Антон произносит это спокойно и будто бы отстранённо, а Арсений приоткрывает рот, бормоча иссохшими губами «господи…» и прижимая руку к сердцу, будто у него приступ: что Шастун, блять, несёт, он вообще в своём уме? — Сара на самом деле мужчина. Мой двоюродный брат. И между нами ожидаемо ничего нет. 

Попов расширенными от настоящего шока и даже ужаса глазами смотрит на коричневые доски парохода и зажимает обеими руками себе рот, закрывая вместе с эти ещё и нос, из-за чего он практически не может дышать, но Арсений будто не испытывает в этом необходимость — все его мысли сейчас сосредоточены на том, чтобы удержаться на вмиг ослабевших ногах, потому что его так и тянет сползти по стене на пол.

Что. 

Антон. 

Наделал.

 Что им теперь делать?! Что ему теперь, блять, делать?! Антон об этом подумал? 

Чем он вообще руководствуется, рассказывая такое!

Нет, Арсений понимает, что сложно всё держать в самом себе и что хочется поговорить об этом с кем-то, кто не твой брат, потому что его тоже тянет присесть кому-нибудь на уши с рассказом о своей нелёгкой судьбе, но ёбан бобан, блять, Арсений же себя как-то контролирует, так почему!..

Нет-нет-нет, это просто не может быть правдой, не может!

Арс глупо и без особой веры надеется в то, что Шастун сейчас скажет, что он так неудачно пошутил, что это совершенно дурацкий розыгрыш, а Егор Николаевич наивно ему поверит и посмеётся, потому что иначе всё это — конченный пиздец.

Антон только что их обоих подставил, нарушив контракт: вдруг Булаткин пойдёт узнавать у Павла Алексеевича — ведь, как Арсений понял, они явно находятся, если не в дружеских, то хотя бы в приятельских отношениях — на кой хер ему понадобились двое влюблённых, и всё, пизда ежатам.

Попов, стараясь делать это как можно бесшумнее, жадно глотает ртом воздух, потому что оттого, как у него стучит в ушах кровь, он, кажется, скоро с ума сойдёт, в тщетной попытке успокоиться.

Но Антон на этот вечер имеет другие планы, потому что он, видимо, надеется довести Арсения до сердечного приступа — ему же явно мало потрясений.

— Но… — выдыхает Шаст спустя пару секунд молчания и снова замолкает.

И за эту коротенькую паузу у Арсения сердце замирает, потому что он чувствует, что за этой заминкой ничего хорошего не последует. 

Всё Арсово существо внутри замирает от какого-то первородного страха услышать последующие Шастовы слова, ведь что ещё можно сказать, когда он уже и так выложил всё по максимуму?

А, оказывается, сказать есть чего.

— Я таким больным извращенцем себя чувствую оттого, что мне хочется, чтобы между нами что-то было, — наконец произносит он с каким-то отчаянным выражением, а Арсений непонимающе хмурится ещё сильнее, потому что не может понять, что тот имеет в виду. Он не хочет этого понимать. — Я люблю его. По-настоящему люблю. Не как брат любит брата, а как… Как ветер любит свободу.

Арсений замирает; у него внутри всё проваливается от этих слов Антона, на которые он совершенно не знает, как реагировать. Он словно за одно мгновение разучился это делать, будто все эмоции разом покинули его тело, оставив пустую оболочку, расфокусированным взглядом смотрит прямо перед собой с безвольными вытянутыми вдоль тела руками.

Попов понимает лишь одно: он не должен был этого слышать.

Антон влюблён в него?.. Нет-нет-нет, быть не может!.. Он наверняка что-то перепутал, он сильно ошибается, он пиздец как заблуждается, он не может быть влюблённым в него, в своего ёбаного брата, Антон же нормальный!

А нормальные не любят своих братьев романтической любовью, потому что это — абсолютно ненормально.

Кажется, что это всё — тупой розыгрыш, придуманная для чего-то сценка, которую Антон с Булаткиным решили разыграть по дороге, когда заметили, что Арс следует за ними; с какой целью, он в душе не ебёт, но ему так сильно хочется на это надеяться, так сильно, что умереть можно, ибо он вообще не представляет, что ему делать и как продолжать общаться с Шастуном.

Это, наверное, странно, но Арсений не испытывает к Антону отвращение, он всё так же к нему тянется и всё так же его любит, но осознание того, что Шастун его тоже любит, но совсем по-другому, совсем не так, как хотелось бы Попову, слишком сильно выбивает из колеи.

Он слишком ошарашен этим шастуновским признанием, чтобы выдать на него адекватную реакцию: внутри как-то пусто и сердце гулко бьётся сейчас будто бы, наоборот, замедленно, и Арсений способен только смотреть перед собой пустым неосознанным взглядом и слушать то, что говорит дальше Антон:

— Я понял это неделю назад. Я испугался этих чувств и всё это время надеялся, что я ошибся, что я всё себе выдумал, потому что это неправильно, отвратительно, мерзко и так далее по списку. Но сегодня накануне бала я признал, что, видимо, я конченный, и позволил себе любить, — в Антоновом голосе чувствуется тёплая улыбка, и Арсений с лёгкостью может её воспроизвести у себя перед глазами, ведь с этой самой улыбкой, полной нежности и любви, Шастун на него смотрел весь вечер. — Конечно, я любил его так не всю жизнь, вообще нет, я сам выпал в осадок, когда понял. Мы из-за меня не общались много лет, а потом так случайно получилось, что мы… Точнее, я нас затащил в эту авантюру, и мы спустя неделю после отплытия поговорили и вновь начали общаться, и я… Он всегда был самым необыкновенным, я и в детстве его взглядом на мир поражался, но сейчас он будто приумножил всю ту удивительную неожиданность, ум и красоту в сто крат, и, боже, он был и остался самым прекрасным и интересным человеком из всех, что я встречал за всю жизнь. Мне его так не хватало все эти годы, и я был так рад вновь начать с ним общаться… — Антон замолкает, и предложение получается каким-то незаконченным, но Шаст не спешит его продолжать, задумываясь на пару секунд о чём-то (Арсения коробит от одной только мысли, что тот думает не о размытом «чём-то», а вполне конкретном «ком-то» и что главным объектом его мыслей и причиной влюблённой улыбки, цветущей на Шастовых губах, является он сам). — Я даже предположить не мог, что влюблюсь в него, но я об этом не жалею. Несмотря на аморальность ситуации, мне кажется, что эти чувства — самое правильное, что со мной когда-либо случалось, — говорит Шастун уверенно, и у Арсения сердце сжимается до милипиздрических размеров от какого-то чувства щемящего отчаяния, потому что он никогда бы не смог подумать о том, что с Антоном однажды произойдёт такое.

Попов совершенно не представляет, как реагировать на эту информацию, столь внезапно на него вывалившуюся, словно снег на голову, и как продолжать взаимодействовать с Антоном после того, как Арс узнал о его чувствах к нему, своему, блять, брату.

Арсений пробует себя убеждать в том, что Шастун заблуждается, просто не ведает, что несёт; спутал радость от объединения и сильную платоническую любовь, которую теперь-то не нужно прятать, с романтической — ну с кем не бывает?

Арсений испытывает острое желание ему с этим помочь, потому что чувства, к сожалению или — в их случае — к счастью, это штука недолговечная (со своими исключениями, конечно), так что, пока у Шастуна ещё не всё серьёзно, можно его от этих чувств постараться избавить (что-то ему подсказывает, что, чтобы эта любовь прошла бесследно, нужно исчезнуть самому Попову, мол, с глаз долой из сердца вон, но он верит, что можно помочь Антону, будучи рядом с ним, потому что, даже несмотря на это, он не хочет уходить).

Арс уверен: когда-нибудь они вместе с Шастом будут по-доброму смеяться с этой ситуации.

Сейчас же ему не до смеха от слова совсем.

Егор Николаевич молчит, наверное, с минуту, что кажется Попову целой вечностью, проведённой в напряжении и страхе (вот о чём вообще Антон думал, когда решился рассказать такое совершенно рандомному непроверенному человеку, которого он знает от силы минут десять, который вполне может оказаться гомофобом, что, в принципе, не редкость — и тогда Шастуну пиздец, ведь он только что, считай, совершил каминг-аут, с чего Арсений, разумеется, в ахуе, потому что даже предположить не мог, что тот не гетеро, — или который может растрепать всем: это же отличный материал для сплетен! — и тогда пиздец уже им обоим; вряд ли кто-то может отреагировать на инцест как-то иначе, кроме как сморщенным в отвращении лицом и таким лаконичным «фу»).

Его мутит во время ожидания ответа Булаткина, а все внутренности скручивает в напряжении, но после того, как Егор Николаевич всё же начинает говорить, Арсений задумывается о том, что лучше бы тот всем про них распиздел.

— Наверное, ожидаемая и, я бы даже сказал, правильная реакция от меня, что я начну извиняться за свои слова в духе «о мой бог, что это я говорю, простите ради всего святого, конечно, между вами нет и быть не может никакой любви, не понимаю, как я мог так заблуждаться». — Булаткин мягко смеётся, опуская голову на мгновение, а Антон смотрит на него с улыбкой и в удивлении приподнятыми бровями: видимо, тоже не ожидал такой реакции — не ожидал, но надеялся. — Но, — отсмеявшись, продолжает он уже более серьёзно, — может, я такой же чокнутый, как и вы, но от своих слов я не отказываюсь. И кроме того, я более чем уверен, что ваши чувства взаимны. Я уверен, что он в вас тоже влюблён.

У Арсения внутри что-то обрывается, и он хмурится, растерянно моргая будто бы заторможенно, потому что он против своей воли задумывается о том, насколько правдивы слова Егора Николаевича.

Арсений, до сей минуты непоколебимо уверенный в своих исключительно братских чувствах к Антону, впервые ставит их под сомнение из-за каких-то глупых предположений абсолютно левого человека, который очевидно несёт какой-то бред.

Арсений задумывается и вспоминает свои чувства во время того поцелуя, вспоминает, как ему нравилось целовать пухлые губы Антона, полностью осознавая, что он целовал именно Антона, как ему не хотелось отрываться, хоть он кристально ясно понимал неправильность всего происходящего и понимал, что ему тошно от самого себя, и всё равно ему хотелось…

Арсений не особо о своём поведении и реакциях на Антона задумывался, принимая это как должное — и всё же он замечал, что что-то в этот вечер изменилось, но не придавал этому особого значения, потому что принял это за то, что просто очень сильно по Шастуну соскучился, что они оба очень друг по другу соскучились, но он же не мог... 

Нет, блять, нет, точно нет, он нормальный, он бы не стал...

Блядский боже, он что, правда влюблён в…

Да нет, блять, ну нет, это не может быть правдой, ему просто хотелось ласки — не обязательно шастуновской, просто поцеловал его именно он. И вообще Арсений ответил ему только потому, что не мог не, и какая разница, что было потом!

Поздновато доходит осознание того, что Шастун поцеловал его не потому, что «это было подходящим завершением их танца», а потому, что это было целенаправленное желание Антона, как всякого влюблённого, поцеловать человека, в которого он влюблён; конечно, отчасти он воспользовался ситуацией, поцеловав его при всех, потому что у Арсения просто не было выбора не ответить ему на поцелуй и не подыграть (он бы ни в одном варианте развития событий не стал бы истерить у всех на виду и открыто проявлять своё недовольство, и Шастун это прекрасно знал), но потом он, видимо, понял, что забылся и позволил себе слишком многое и извинился, и это приятно.

И Антоновы губы на его собственных — тоже приятно. Но Арсений, естественно, запрещает себе об этом думать, потому что это — противоестественно.

Нет. Бред какой-то. Не может он быть влюблён в своего брата. Абсолютно точно нет. Чушь. Булаткину нужно промыть глаза и перестать в них долбиться.

— Как бы мне ни хотелось в это верить, я всё же сомневаюсь, что это может быть правдой, — негромко бормочет Шастун и вздыхает глубоко, впрочем, не выглядя особо грустным — скорее смирившимся. — Я никогда ему об этом не расскажу, не хочу, чтобы он чувствовал себя виноватым. Ну, или не хочу потерять с ним контакт, чтобы быть рядом на всё тех же правах брата, и быть больным извращенцем в его глазах, хотя именно им я и являюсь, — Антон жмёт плечами и невольно фыркает, а у Попова вновь сердце болезненно сжимается: это ж как сильно он не хочет (или боится даже?) его разочаровать — ну не дурак ли?

Понятное дело, он переживает небезосновательно, потому что Арсений на его месте, наверное, себя бы в могилу свёл своими мыслями, если бы с ним однажды произошла такая ситуация (но он не влюблён! — Антон всё правильно говорит), но в случае с Арсением, который готов ему всё на свете простить, понять и помочь, безосновательно, ведь Попов, кажется, никогда не сможет его за что-то осудить.

И всё же он словами описать не может, как ему жаль, что Антон умудрился так совершенно неожиданно вляпаться в него.

— Тот поцелуй был нашим первым, и я даже не знаю, целовал ли он меня по собственному желанию или всё-таки из-за необходимости. — Шаст, закрывая глаза и шумно выдыхая через нос, трёт лицо руками, опираясь локтями на перила «Иволги». — Я чувствую себя чудовищем из-за того, что воспользовался нашим положением и тем, что он просто не мог мне отказать… — Антон резко обрывает мысль и мотает отрицательно головой: — Я об этом уже потом думал, после поцелуя, потому что в тот момент я действовал на эмоциях. Он был так прекрасен в то мгновение, — Шастовы уголки губ ползут вверх в тёплой улыбке, а по его взгляду Арс понимает, что мыслями он пребывает в событиях совсем недавних, — так красиво улыбался. Мне хотелось поцеловать его до звёздочек перед глазами, и я ни на секунду не жалею о том, что это сделал. Это, без всякого сомнения, был самый лучший поцелуй в моей жизни. — Антон улыбается тепло, смотря в какую-то точку на небе с пушистыми облаками, что красиво подсвечиваются заходящим солнцем, и Арсения переёбывает.

А жалеет ли он сам об этом поцелуе?

И этот вопрос, заданный самому себе, слишком сильно вгоняет в ступор и выбивает из душевного равновесия (которое в последние пятнадцать минут и так не то чтобы уверенное), потому что ответить на него Арс затрудняется.

Оттолкнул бы он Шаста, если бы тот поцеловал его в их каюте?

Скорее всего, да, если бы это был их первый поцелуй, потому что испугался бы, но а если второй…

Оттолкнул бы Арсений Антона, если бы тот решился поцеловать его во второй раз без нескольких десятков пар чьих-то глаз?

Он, честно, не знает, но отрицать то, что у него внутри сжимаются все органы, а сердце заходится в волнительном и будто бы даже предвкушающем ритме, получается откровенно так себе — Попов и не старается особо: от самого себя, как ни старайся, не сможешь скрыть, насколько он отвратительный, если даже просто задумывается о втором поцелуе с братом и испытывает при этом непонятные, смешанные, но явно с положительным уклоном чувства.

— В какой-то момент мне даже показалось, что он отвечает мне искренне, — говорит Шаст вдогонку своим словам, и Арсения душит бьющееся где-то в горле сердце от осознания, что Антон прав, ведь именно так оно на самом деле и было.

Да ну не может быть… Не может же? Он же… Блядский господь!..

— Уверен, так и было, — сразу же отзывается Егор Николаевич, а Арс, пристыженный, закрывает глаза, жмурится отчаянно, будто пытается уйти от всего разом: и от этой ситуации, и от внешнего мира, и от своих эмоций и чувств, и от разговаривающих Антона и Булаткина.

Но уйти на своих двух в бальный зал или хотя бы закрыть по-детски уши он словно не способен: руки безвольно и бессильно вытянуты вдоль тела, а ноги невидимыми цепями прикованы к палубе, тело ощущается каким-то ватным и точно чужим — он чисто физически не может уйти; а хочет ли вообще уходить? Не знает.

Арсений уже ничего не знает — во всём запутался.

Антон с мягкой, но грустно-смиренной улыбкой качает головой.

— Вы не ведаете, о чём говорите, Егор Николаевич. При всём моём уважении, но вы лишь сторонний наблюдатель, — прижимает правую руку к сердцу и слегка наклоняет корпус к собеседнику, практически сразу же после этого выпрямляясь.

— Порой сторонним наблюдателям видно лучше, — спокойно отбивает Булаткин с лёгкой улыбкой и пожатием плеч.

— Вы не знаете наших отношений... — продолжает переубеждать его Шаст, а Егор Николаевич всё так же невозмутимо его перебивает:

— Мне оно не нужно, чтобы видеть, как он сияет рядом с вами. А вы с ним. Не думал, что мне посчастливится улицезреть такое в действительности. — Антон захлопывает приоткрытый рот, будто задумывается, а Егор Николаевич также после недолгого молчания задумчиво продолжает: — По взгляду порой можно понять очень многое. И то, как он на вас смотрит, когда вы смотрите в ответ или, наоборот, не смотрите, что вообще редкость, подсказывает мне, что он вас тоже любит не как родственника. Может, не осознаёт этого ещё. — Булаткин пожимает вновь плечами, мимолётно склоняя голову к правому, а Шастун переводит на него взгляд, приподнимая бровь.

А что, если он правда не осознаёт? Арсений так сильно не хочет, чтобы это было правдой, но слова этого, будь он неладен, Булаткина всё сильнее проникают в душу, выворачивая её наизнанку и заставляя сомневаться во всём, что раньше казалось ему ясным как день, и от этого очень некомфортно и даже страшно: понять, что тот оказался прав, потому что Попов даже не представляет, что же будет тогда.

— Егор Николаевич, — зовёт его Антон и смешливо фыркает, но глаза его остаются не слишком весёлыми, — хочу напомнить, что нам заплатили, чтобы мы играли влюблённых.

— Любовь сыграть нельзя, — спокойно с лёгкой усмешкой.

Уголки Антоновых губ непроизвольно взмывают вверх, а взгляд, наоборот, опускается; Шаст смотрит куда-то себе под ноги и засовывает обе руки в карманы брюк, опираясь боком на поручни, хмыкает.

— Он говорил точно так же, — усмехается Антон, а во взгляде Булаткина слишком явно читается «и он абсолютно прав», — но я его знаю, и он бы никогда не смог ответить мне взаимностью. Он, в отличие от меня, нормальный, — бесцветным тоном человека, который, будто неизлечимо больной, принял свой недуг и согласился с ним жить.

У Арса внутри что-то скребёт по рёбрам от этого тона — он даже не представляет, как больно это произносить Шастуну: это всегда ужасно грустно осознавать, что человек, в которого ты влюблён, никогда не сможет полюбить тебя в ответ.

Попов не должен испытывать чувство вины за то, что не может ответить Антону взаимностью, потому что они же братья и это неправильно, но он испытывает, и сердце его кровью обливается от сожаления.

— С чего же вы взяли, что ненормальный — вы? — ненавязчиво спрашивает Булаткин всё тем же бархатным голосом, и Арс думает, что этот вопрос очень правильный, и надеется, что тот Антона переубедит — Попов меньше всего на свете хочет, чтобы он чувствовал себя каким-то не таким из-за фатальной ошибки его сердца в выборе человека для любовного интереса.

— А вы считаете, это нормально — любить своего брата так сильно и нежно, как не любил ни одну девушку? — от почти что безразличного тона Антона с нотками горечи и смысла его слов сердце, кажется, удар пропускает.

Он закрывает глаза и прижимается затылком к стене; убеждать себя в том, что у Шастуна пройдёт такое, оказывается, сильное и глубокое чувство в ближайшее время, получается всё хуже и хуже с каждой минутой.

Как не любил ни одну девушку? — от этой фразы становится как-то особенно больно и в горле появляется ком, потому что Арс прекрасно помнит их первый нормальный разговор после второго бала спустя херову тучу лет молчания и все Антоновы слова о трёх его дамах, которых он очень любил и в чьём распоряжении когда-то было шастуновское сердце — а сейчас тот на блюдечке с голубой каёмочкой готов преподнести ему свой жизненно важный орган, что переполнен трепетной любовью к нему, Арсению, и осознание этого пугает.

— Я считаю, что вы достойны быть счастливым с тем, кого вы любите, — Егор Николаевич звучит спокойно, будучи всецело уверенным в своих словах, и Попов только усмехается как-то совершенно безрадостно, ведь он впервые в жизни сталкивается с нормализацией того, что казалось и продолжает казаться ему неправильным. — А поводы для осуждения у окружающих всегда найдутся, но разве мы для них живём? Для них любим? — задаёт риторические вопросы он и легко пожимает плечами, улыбаясь мельком. — К тому же здесь, — обводит пальцем пространство, имея в виду весь пароход, — никто, кроме меня и вас, не знает о том, что вы братья и что ваша партнёрша на самом деле мужчина, так что, когда вы сойдётесь, вы можете даже не скрываться, — говорит Егор Николаевич так уверенно и невозмутимо, будто он — какая-нибудь гадалка, предсказывающая будущее, и Арсений даже не знает, хочет ли он того, чтобы оно не сбывалось или, наоборот, сбылось, в нём ровно ноль каких-либо эмоций по этому поводу, а в голове — ни одной мысли, лишь звенящая пустота. — Я вам даже завидую в этом плане.

А вот теперь Попов вскидывает голову, заинтересованно поворачивая её в сторону говорящих, но не выглядывая больше из-за угла; Антон так же приподнимает брови, улыбаясь уголком губ пока что нерешительно.

— Вы тоже?.. — спрашивает Шастун неопределённо, будучи наверняка уверенным в том, что Егор Николаевич его прекрасно поймёт — иначе бы он не стал вкидывать подобные фразы. Булаткин ничего не отвечает — вероятно, просто кивает — и Антон продолжает: — У вас есть вторая половинка?

— Целых две, — по-доброму усмехается он, наблюдая за вытянувшимся от удивления лицом Шастуна, а после даже смеётся негромко. — Обещаю вас как-нибудь познакомить, — улыбается Булаткин, и Антон кивает часто, выражая своё согласие.

— Тяжело вам, наверное? — с сочувствием изгибает брови.

— Не тяжелее, чем будет вам, — так же безрадостно хмыкает Егор Николаевич, и Шаст отвечает ему тем же; задаёт какой-то вопрос, но делает это слишком тихо, так что Арсению не удаётся различить. Булаткин фыркает, закатывая глаза: — Я вас умоляю, пока им прямо не скажешь, они никогда не догадаются, потому что слишком верят в то, что мужчинам могут нравиться исключительно девушки. Для них мы — не более чем партнёры по бизнесу, а остальное они узнать не то чтобы стремятся.

— Вы не думали нанять кого-нибудь для прикрытия?

— Нет, — твёрдо отсекает Булаткин, а Антон, смущённый своим глупым вопросом, опускает взгляд. — Не могу даже представить, что я могу целовать кого-то, кроме моих мужчин, и с ними та же ситуация, а так мы, конечно, об этом думали, но отмели этот вариант сразу же.

— Так грустно, что вам приходится скрываться, — с искренним сожалением в травянистых глазах Антон смотрит на Егора Николаевича, который только пожимает плечами, мол, не мы такие, жизнь — и гомофобное общество — такая.

— Верю, что когда-нибудь люди поймут, что то, кого мы любим, не делает нас хоть сколько-нибудь от них отличными и тем более больными. Любовь есть любовь, и она прекрасна во всех своих проявлениях — со своими исключениями, разумеется, но в большинстве случаев меня вдохновляет чужая любовь. — Булаткин улыбается мягко, а Шаст еле слышно хмыкает себе под нос после его слов, и его собеседник, конечно же, не может это оставить без внимания.

Он кладёт свою ладонь на Антоново плечо, приободряюще сжимая и привлекая к себе внимание.

— Антон Андреевич, ваша любовь имеет все права на существование, а если я лгу, то пусть меня прямо сейчас смоет огромной волной в океан, — слишком воинственно заявляет Булаткин, и Шастун смеётся негромко с его вскинутого вверх носа. — Видите, ничего не произошло, значит, наверное, правду говорю, — продолжает Егор Николаевич, но после как-то неуловимо серьёзнеет, заглядывая своими синими глазами в травянистые и пытаясь до него достучаться. — Ваши чувства прекрасны, и они станут ещё прекраснее, когда вы сойдётесь с… Как его зовут, кстати?

— Так же удивительно, как и он сам, — без промедления отзывается Антон, и его голос звучит так тепло, что им можно греться холодными ночами. — Арсений, — от звучания собственного имени, произнесённого Шастовыми устами с такой нежностью, Попов вздрагивает и сглатывает, прикрывая глаза.

Егор Николаевич улыбается уголками губ и моргает вместо лёгкого кивка головы.

— Я искренне желаю вам с Арсением счастья и верю, что у вас всё сложится, — Булаткин медленно опускает свою руку, скользя кончиками пальцев вдоль Антонового предплечья к локтю, где обрывает прикосновение. — Я рад, что вы поделились этим со мной, Антон Андр…

— Просто Антон, — перебивает его Шаст с лёгкой улыбкой, и Егор Николаевич, усмехаясь по-доброму (после таких-то откровений ещё бы им не отбросить формальности), кивает ему. — Вам спасибо за ваши слова и за то, что выслушали. Мне жизненно необходимо было кому-нибудь выговориться, и я рад, что всё так удачно совпало. Я же могу надеяться, что…

— Разумеется. Ваша тайна умрёт вместе со мной, — прижимает руку к сердцу. — Я понимаю вас, — кивает вновь. — Целый месяц молчать — это сложно.

Попов понимает, что разговор насчёт него уже закончен, потому что Егор Николаевич и Антон пускаются в размышления о том, как тяжело бывает хранить тайны, Булаткин подробнее спрашивает о Павле Алексеевиче и о том, как это всё началось, и Арс вроде понимает, что ему здесь больше, в принципе, стоять незачем, но всё равно он почему-то не может уйти: спина будто приклеилась к стене «Иволги», а ноги — к палубе.

Он остаётся стоять на том же месте, пребывая в какой-то отходняковой прострации, думая одновременно и ни о чём, и об очень многом так, что голова пухнет от количества мыслей, и краем уха слушая продолжение разговора, что плавно перетекает в отвлечённые темы, и копается в себе, в своей душе, пытаясь найти правду, когда в нём подобно двум волкам сталкиваются его собственные убеждения и слова Егора Николаевича, что слились вместе с Арсовыми непонятными чувствами к Шасту (никогда он не был настолько неуверенным в чём-либо) в одно и которые уж больно сильно его задели.

Ему не хочется — потому что страшно — это признавать, но первый пока что проигрывает. А выиграет ли вообще?

А что, если он правда влюблён в Антона? Если это окажется всё же правдой, Арсений, понятное дело, в себе разочаруется и станет себе противен, но а потом? Что, если он, как и сделал сам Шастун и как молчаливо Попову советует сделать Егор Николаевич, позволит себе просто любить Антона (если он его всё-таки любит), целовать его по утрам и заниматься с ним сексом?

От одних только мыслей об этом мутит, и Арсений болезненно жмурится, отчаянно цепляясь за это чувство отвращения от представления картин их возможной близости с Антоном и убеждая себя в том, что он точно любит Шаста исключительно как брата, раз реагирует на мысли об отношениях с ним таким образом.

Это даёт ему хоть какую-то иллюзию его нормальности, столь ему необходимую.

Попов вздыхает, будто бы успокаиваясь сделанными выводами, и даже слабо улыбается, приподнимая на миг уголки губ.

Что делать с Антоном и его совершенно неуместной влюблённостью, тщательно удобренной воодушевлением и верой в несбыточное, подаренной слишком самоуверенно и абсолютно зря, после разговора с Булаткиным, они придумают потом.

Надо сейчас как-нибудь аккуратненько либо бесшумно уйти обратно в бальный зал и сделать вид, будто ничего не было и он всё так же настроен веселиться, либо выйти к ним как ни в чём не бывало и сказать, что заволновался, что их так долго не было и не случилось ли там чего. 

В размышлениях о том, какой вариант был бы лучшим для этой ситуации, он не замечает, как по коридору, из которого он вышел, раздаются негромкие неторопливые шаги, но то, как прямо рядом с ним к стене плечом прижимается кто-то, не заметить невозможно, и Арс, крупно вздрагивая, поворачивается одновременно с тем, как тот произносит:

— Ушки замёрзли, мисс Сара? — ухмыляется мужчина, и Попов, встречаясь взглядом с серыми глазами, сразу же узнаёт в их обладателе человека, на которого в тайне пускал слюнки всю первую неделю пребывания на пароходе; потом Арсений, конечно, перестал это делать, потому что уже тогда понимал, что эта мимолётная влюблённость уж точно не является настоящей и вряд ли задержится надолго, так что никакого разочарования или грусти у него по этому поводу не было.

Сейчас же все те черты, которые он считал невероятно притягательными, кажутся ему просто привлекательными — естественную красоту у человека не отнять — а взгляд и теперь вызывает мурашки, но если тогда от какого-то предвкушения, то сейчас скорее от страха того, что его застукали: как долго он здесь стоял?

— Что?.. — растерянно спрашивает он, но после сразу же мысленно хлопает себя по щекам и строит невозмутимую мину: — Я не подслушивала, если вы про это, я просто жду своего… — Заминается, стоя с глупо приоткрытым ртом, когда знакомый незнакомец ему подсказывает:

— Мужа? — со всё такой же нахальной ухмылкой и вздёрнутой левой бровью.

— Нет, мы не… — хмурится, недоумённо моргая, — не обручены ещё. Но думаем об этом. Да, — неловко заканчивает он, а мужчина хрипло смеётся с его поведения, а после отталкивается от стены и, огибая его, выходит из-за угла, пока Арсений провожает его охуевшим взглядом и чуть ли не выкрикивает «нет!» ему вдогонку.

Ну всё, пизда ежонку.

— Егор Николаич, Антон — не знаю, как вас там по батюшке — добрейшего вечерочка, — он делает вид, будто снимает шляпу, наклоняя корпус то к одному, то к другому, пока Шастун бормочет, что он по батюшке Андреевич, а после обращается персонально к нему: — Ваша дама уже истосковалась по вам, — с улыбкой, в которой, на удивление Арсу, нет издёвки сообщает он, смотря прямо на нерешительно выступившего из своего укрытия Попова, который поднимает взгляд на Антона, но выше шеи посмотреть отчего-то не может.

— Я и сам не меньше, — неловко усмехается Шаст, и Арс всё же решается поднять глаза; встречается взглядом с родными травянистыми глазами, что выглядят одновременно и испуганными, и обрадованными, тот улыбается ему искренне, а Попов пробует натянуть такую же улыбку: нельзя ему показывать, что он всё знает.

Антон прощается с Егором Николаевичем (Арс лишь единожды встречается с ним глазами, и взгляд Булаткина не пристальный, как ожидал Попов, он не пялится на него во все глаза, пытаясь рассмотреть его настоящего под слоем косметики, и хоть эта тактичность радует), рядом с которым практически плечом к плечу стоит мужчина, имя которого он всё ещё не знает, кивком головы и быстрой улыбкой, и Арсений, мельком переведя на них взгляд, догадывается, что он — один из партнёров Булаткина, о которых он Шастуну рассказывал, и аж рот приоткрывает от внезапного озарения, но сразу же его захлопывает и глаза отводит, потому что неприлично так пялиться; Антон вновь находит взглядом Арсения и идёт к нему, мягко подхватывая того под локоть, и Попов делает вид, будто у него не поджалось всё внутри от одного касания Шастовой тёплой руки к голой молочной коже чуть выше локтя.

Заводит его за этот угол и останавливается напротив в сантиметрах пяти максимум, бегает глазами по его лицу с беспокойством.

— Как много ты слышал? — спрашивает он всё так же взволнованно, но одновременно с этим Арс видит в глубине его глаз и приподнятых бровях проблески надежды на то, что он слышал весь диалог, потому что ему после разговора с Егором Николаевичем (его обман определённо должен войти в историю как самый жестокий и эгоистичный) наверняка кажется, что так было бы многим проще. 

Но Попов в том, что он всё слышал и всё видел, признаваться не собирается даже под страхом быть сброшенным в открытый океан.

— Как вы обсуждали еду, — сразу же находится Арс, стараясь звучать как можно более невозмутимым. — Тебя долго не было, и я… — Он заминается, не зная, что сказать дальше, но Шастун его без слов понимает.

Он улыбается ему мягко и нежно, глядя на него с такой любовью, что почти смывает его тёплой волной и которую Антон даже не пытается спрятать, а Арсений…

Арсений смотрит на эту улыбку и практически ощущает, как внутри карточным домиком опадает вся его уверенность в исключительно братской любви к Шастуну, и что с этим делать, он совершенно не представляет.

— Прогуляемся? — спрашивает Антон, беря левой рукой Арсову, и кивает головой в сторону носовой части парохода, а Попов дышать не может из-за того, как все органы внутри сжимаются в один комок, а сердце стучит где-то в горле.

Всё его существо тянется навстречу Шасту, и Арс оказывается слишком слаб для того, чтобы ему противостоять, да он и не хочет вовсе этого делать, а потому он просто кивает сначала еле заметно и будто бы ещё не осознанно, а в следующую секунду уже куда смелее.

Улыбается ему в ответ самую малость кривовато, но так искренне, насколько способен, и увереннее сжимает руку Антона в своей, пока тот ведёт его к «их» месту.

Смотрит перед собой потерянным взглядом, еле заметно изогнув брови, и крутит в голове лишь один-единственный вопрос:

Боже, неужели я правда в него влюблён?..