Четверги Дилюк ненавидел.
Только по четвергам искусственный свет таверны ощущался слишком ярким, слишком белым, и слепил — тоже слишком. От мехового воротника Кэйи густо пахло удушливо-сладким, тяжёлым, как наспех составленным цветочным букетом: женским парфюмом. Парфюмом Розарии. И Дилюк, слабо поморщившись, смежил веки, отказал себе в возможности уткнуться носом в мех и спрятаться от света.
Всего лишь очередной четверг. Он вытерпит. Он сможет.
Не в первый раз.
Но ощущать себя уязвимым: обнажённым нервом, бережно отделённым от мягких тканей и так же безжалостно залитым пузырящимся шампанским чужого голоса, — было неприятно. Как и растворяться в нём. Больно, жгуче и неприятно так, что хочется поскорее отстраниться, закрыться ширмой рутинных манипуляций: смешать-взболтать-украсить-подать-что-то-ещё-ах-Чарльз-подмени-я-на-минуту. И чтобы никакого Кэйи близко настолько, что можно счесть недопустимым и скандальным. Никакого благоухающего мехового воротника.
Никакого голоса у самого уха и дыхания, льнущего к коже тёплым сатином.
— На Драконьем Хребте в последнее время особенно неспоко-о-ойно. — Тянуть гласные Кэйе, похоже, нравится так же сильно, как тянуть вино. Или сводить Дилюка с ума. — Агенты Фатуи. И… Бездна, только не трогай Пиро застрельщика!
— Твой информатор?
— Он мне нравится. — Смешок — форсированным потоком тепла к шее; как художественным мазком яда или поцелуем насмерть. Дилюк стиснул зубы, хрустнул горьким и сыпучим. Мотыльковым крылом. А Кэйа уже наигрался, уже снизил голос и развеял шампанскую дерзость. — Да, нравится. Может быть, немного меньше, чем…
Нет, не наигрался.
Прохладные пальцы легли на шею Дилюка властно, по-собственнически, так, как было позволено только в эти особенные четверги. Огладили контур адамова яблока. Дилюк оцепенел. Выровнял дыхание, взгляд устремил вперёд, потому что куда-то всё же следовало — и наткнулся на позабавленный, граничащий с уничижительным, взглядом Шестипалого Хосе. Подняв лиру выше, точно незаметно отсалютовав ею, бард затянул мелодию, пронзительную, громкую — Орден Бездны, до чего же громкую! — так что пришлось склониться ещё ниже, щекой почти притереться к чужим волосам.
А ладонь Кэйи уже легла на шею, но тут же и отнялась. Пальцы забрались под воротник, шаловливо подцепили пуговицу и, поиграв ею, оставили в петле.
Бабочки скреблись в горле сотнями лапок, бились крыльями и невысказанными признаниями. Дышать стало совсем тяжело, трудно, но Дилюк выдерживал и не такое. А Кэйа издевался. Конечно же, он издевался: он был верен себе, с ним всегда одинаково — манит Дилюка пальцем, точно пса дворового, точно за человека не считает вовсе, о, разумеется, он не, и говорит неспешно, с выразительным апломбом. Цедит вино за счёт заведения. Смакует. Не то напиток, не то чужие чувства, которые сам же и изуродовал.
Истинный гурман.
Дилюку думается, что Кэйа знает. Что специально вынуждает его наклоняться возмутительно близко. Чтобы помучить, поиздеваться. Добить окончательно.
Пуговица таки выскользнула из петли, и подушечки пальцев, уже тёплые, нагретые, запорхали по открывшемуся участку кожи; будто бы невзначай задели следующую.
Сглатывать слюну, разломанных бабочек, горький перламутр их крыльев, нельзя. Он заметит. Почувствует. Никакой слабости перед ним Дилюку выказывать не полагалось: он сам запретил себе задолго до их безобразной ссоры четырёхлетней давности.
А Кэйа отпил вина. И зашептал ещё тише, точно голос вдруг изменил ему:
— Думаю, тебе интересно будет узнать о партии Глаз Порчи, которые вот-вот окажутся в Мондштадте.
Дилюк глухо рыкнул и напрягся в плечах, попытался отстраниться и заглянуть ему в лицо, но ласкающие прикосновения к шее разом превратились в железную хватку. Не позволили и дёрнуться.
— Но! Это станет темой следующей нашей встречи. Разумеется, — шёпот стал ласковее, смягчился, а вместе с ним — и хватка на шее, — если пообещаешь не трогать Пиро застрельщика. Радость моя, я серьёзно, Илья нужен мне живым.
— Ты закончил? — Вместо выхолощенного «прекрати называть меня так», вместо порохового «Илья?!» Потому что они это уже проходили. Потому что Кэйа не перестанет одаривать его ласковыми, но безликими — не ранящими, нет-нет, нет, — прозвищами, какими он одаривал всех и каждого; не перестанет, даже если перейти к жёстким и неоднозначным угрозам. Потому что на выходки Кэйи обращать внимания нужно не больше, чем на мерзостный зуд в груди и биение сотен крошечных крыльев по слизистой глотки.
Свою любовь к нему Дилюк ненавидел.
Как и четверги, в которые происходил их своеобразный обмен информацией.
— А что, хочешь продолжить наслаждаться моим голосом? — издевательски нежно проворковал Кэйа, головой тряхнул и волосами коснулся виска Дилюка; мехом — защекотал его нос.
И Дилюк всё-таки сглотнул. Потому что почувствовалось на мгновение: не розы, не шиповник, не сладкие полевые цветы — не чужой запах; а что-то другое, что-то как будто бы всю жизнь знакомое и привычное. Что-то любимое.
Что-то, от чего он насильно заставил себя отвыкнуть.
А пальцы Кэйи тут же хищно сжались на горле, отследили движение кадыка. Он ведь должен ощутить, как, ломаясь, бабочки полощут крыльями, как скребутся и складываются внутри жёсткими бумажными корабликами. Пытаются вырваться — и гибнут, гибнут, гибнут. Ладонь Кэйи прижалась теснее, надавила, словно помогая проглотить. Словно он действительно почувствовал. Словно ему было до этого дело. Было дело до Дилюка.
А затем рука сместилась ниже, на грудь — и Кэйа решительно оттолкнул его.
— А знаешь, во рту что-то пересохло. Подай мне что-нибудь особенное, на твой вкус, — как ни в чём не бывало озорно оскалился он, сложил локти на столешнице. — Только не как в прошлый раз, умоляю! — Но его голос действительно искажался, становился туже и суше, и Дилюк хмуро кивнул.
Он и сам был рад получить передышку.
Молча развернулся, так же молча удалился в подсобку.
Он не сбегал. Он очевидно не сбегал. Но стоило двери позади него закрыться, отрезать от шума общего зала и вездесущей лиры Шестипалого Хосе, от крепкого парфюма Розарии, как ноги подломились сами собой. Пол оказался ближе, чем должен был: Дилюк упал на колени. Боли не почувствовал, уже нет: в груди тяжелело, бились и бесновались тысячи новых бабочек, шелестели крыльями почти слышимо, и из горла сам собой вырвался влажный всхлип — Дилюка буквально вывернуло склизкой массой: дрожащие лапки, мозаично переломанные крылья и размозжённые тельца. Бумажные кораблики, втоптанные в грязь.
Зрелище отвратительное, ощущения — ничуть не лучше.
Не такой должна быть любовь. Но таковой она и являлась, если не давать ей выхода.
А Дилюк не мог. По разным причинам.
Вынуть платок из нагрудного кармана, промокнуть губы и обнаружить пятна крови: крылатые твари всё ж таки расцарапали горло, — и с тяжёлым вздохом подняться. Его трясло, мелко, как тиком нервным пробивало, но он справится. Каждый раз справлялся.
Уже позже, вернувшись в основное помещение, на месте Кэйи Дилюк застал лишь пустой бокал и стопку моры.
Кэйа не дождался.
Не то чтобы Дилюка могла удивить или задеть подобная выходка… Неважно.
А Шестипалый Хосе уже бросил на Дилюка заинтересованный взгляд — выражение его лица жадно и сально облизал своим взглядом, как пёс сахарную кость языком, — и сразу же вернулся к игре на лире. Ублюдок, жадный до сплетен. Однажды Дилюк вышвырнет его за дверь и не испытает раскаяния ни на каплю. Но сейчас были дела поважнее.
Отставив подобранную для Кэйи бутылку, поправив манжеты и повторно проверив, застёгнут ли воротник, он возобновил работу. А мысленно уже прокладывал путь на Драконий Хребет и втайне желал исключительно одного: чтобы некий Илья поскользнулся на льду и получил черепно-мозговую травму, несовместимую с жизнью.
Четверги Дилюк ненавидел.
И ждал их. Всегда.
