Их не было.
Слабое шевеление в груди при первой встрече и неуклюжем детском знакомстве, что-то лёгкое и щекочущее, на что внимания не обратить проще, чем обратить. И только. А позже и подростковая привязанность, и совместные спарринги, и работа в Ордо плечом к плечу, и искрящиеся теплом улыбки вместо ужина — а их по-прежнему не было.
«Дилюк… — Необычайно серьёзным тоном, терновыми мурашками под кожу. — Есть разговор».
Их не было никогда — и не должно было быть.
Бабочек.
Бабочки — символ любви, глубокое искреннее чувство, расправляющееся в груди сотнями и тысячами крыльев; цветистое, многоликое, сложное и простое одновременно, точно детский рисунок цветными мелками на истёртых камнях мостовой; да, любовь, чтоб её!
Когда чувство взаимно, а человек счастлив рядом с объектом воздыхания, бабочки изредка срываются с губ вместе со смехом или улыбкой; находят выход легко и бескровно. Не царапают, не ранят, не рвут. Не напоминают о себе ежедневно и еженощно, лишая всякого покоя. Но когда любовь холодна и мертвее льда, какие уж тут улыбки? И насекомые копятся внутри, бьют крыльями, перебирают лапками, и несчастный в один момент становится по-настоящему несчастлив. Обречён на муки не только душевные, но и телесные.
Глупости, считал Дилюк, запирая таверну и устало приваливаясь любом к двери. Это всё — глупости. Несчастлив он не был: слишком много дел, не до того.
Вдохнул глубоко, зажмурился на мгновение — и резко отстранился от двери, лицом развернулся к спящему городу; идеально ровная спина, расправленные плечи и твёрдая чеканная поступь — оплот уверенности и нерушимого спокойствия, вот он, Дилюк Рагнвиндр, и никаким другим показывать себя он не допускал. Отца давно уже нет, он не упрекнёт, не сделает мягкое замечание, вонзающееся под лопатку острее ледяного клинка Кэйи; на званом ужине не уведёт в сторону и, положив горячую и будто бы осуждающе тяжёлую руку на плечо, не склонится к уху, чтобы…
Неловко соскользнув подошвой с брусчатки, Дилюк сбился с шага, растерянно моргнул и остановился. Вытянул перед собой руки, как оказалось, подрагивающие и крепко стиснутые в кулаки. И показательно, самому себе, пустым улицам и скучающей серебряной луне, разжал пальцы.
Отца давно уже нет.
Ничего не произошло. Не успело произойти. И прошлое следовало оставить в прошлом, а вот настоящим озаботиться бы стоило: перед походом на Драконий Хребет Дилюку не было бы лишним разобраться кое с чем ещё.
***
Лавка Тимея находилась поблизости, всё такая же маленькая и по-особенному уютная: с гирляндой засушенных трав в углу под навесом, грубо строгаными деревянными полками и обретающимися на них банками-склянками-пробирками с содержимым самых разных цветов, запахов и консистенций. К великой удаче, по четвергам Тимей закрывался позже обычного — это Дилюк помнил и знал. За это и ценил подмастерье Альбедо, быть может, чуть больше самого мастера.
Это всё оттуда, из того же прошлого: поздними вечерами прохожих не в пример меньше, а свидетели Дилюку не были нужны.
— Мастер Дилюк! — искренне, но устало, без янтарной искры во взгляде, улыбнулся Тимей и отложил книгу, в которую что-то старательно вносил до этого чернильным пером. Желтизна искусственного света фонарей очертила тени под его глазами, сделала их резче и глубже. Юный алхимик был явно измучен, совсем себя не жалел. — Вы поздно сегодня. Я уж подумал, всё-таки решились и…
— И тебе доброго вечера, Тимей.
Краснотой ушей и щеками, насыщенностью цвета схожими с цветом круглых боков валяшек, Тимей заслужил прощение за маленькую дерзость. Тотчас же и заслужил.
— Мне как обычно, — уже мягче выдохнул Дилюк. Ненамного ослабил шейный платок. Свежестью ночи, вдали от насыщенного духа таверны, от Кэйи, дышалось удивительно свободно. — Средство от…
— От кристальных бабочек, да-да, мастер, я помню, они вредят молодым лозам.
Смекалистый малый.
Позволив себе короткую выдержанную улыбку, Дилюк благосклонно кивнул.
А Тимей уже засуетился, заблестел стеклом и тусклой голубизной головок засушенных светяшек, заскрипел пестиком по деревянному дну ступки, и ничего не оставалось Дилюку, кроме как наблюдать за ним. Юных алхимик работал ладно, справно, смотреть на его быстрые выверенные движения было определённым видом удовольствия. Дилюк посещал его лавку достаточно часто, так что и каждое движение, и рецепт он уже, похоже, мог бы воспроизвести сам и ничуть не хуже.
Но руки пачкать в яде не хотелось.
С него хватало крови.
Шелест сминаемых стеблей волчьего крюка вдруг заглушился другим звуком; не сразу, но Дилюк распознал его позади себя: пружинящие, танцующие шаги, немного заплетающиеся, точно вот-вот готовые не то подвести своего обладателя и обрушить его на камень, не то пустить в залихватский пляс. И морозом по коже, щелчками сыпучих перламутровых крыльев о рёбра где-то внутри — узнавание.
— Нельзя ли поскорее? — нахмурился Дилюк, напрягся в плечах. А сзади уже послышался негромкий смешок, сухой растёртой колючкой впился в затылок и запутался в волосах. — Я, гм, тороплюсь.
— О, не беспокойтесь, всё уже готово. — И действительно, Тимей ловко заворачивал склянку с инсектицидом в вощёную бумагу, перетягивал тонким плетёным жгутом крест-накрест. А потом вдруг положил в свёрток ещё одну, такую же. — Удачи вам с бабочками, мастер Дилюк. — И поднял взгляд поверх его плеча, не Дилюку в глаза, куда-то ему за спину.
— Мне не нужно два флакона, — скрипнул зубами Дилюк. Уже и запах, тяжёлый, цветочный, обольстительно сладкий, настиг его, стянул и стреножил дурманящей вязью.
Уходить нужно было сейчас.
— Нет-нет, это подарок. Постоянному покупателю, не берите в го…
— Мне кажется, я выразился достаточно ясно!
— Ну-ну, солнце моё, не будь таким сварливым! — А вот и Кэйа вмешался, о, разумеется, он вмешался и не пожелал хотя бы сделать вид, что не заметил Дилюка, и пройти мимо.
Благоухающий женской сладостью, шальной и пьяный, он подскочил к Дилюку и хлопнул его по плечу одной рукой, второй же — весело взмахнул; описал полукруг зажатым в ладони свёртком, который, должно быть, только что приобрёл у Марджори.
И весь воздух, которым так легко и хорошо дышалось мгновением «до», исчез. Одним своим прикосновением, нахальной близостью и колючим смешком, так и не выпутавшимся из волос, Кэйа заставил Дилюка ртом хватануть пустоту, лязгнуть зубами — и замереть раненым зверьём. Ощетиниться. И думать не хочется, что свёрток — подарок для Розарии, что прямо сейчас Кэйа шёл к ней, а Дилюк, так, нелепица, всего-то и подвернулся по пути, так почему бы и не пристать, не поглумиться снова? Думать не хочется, не можется, не думается, но сам свёрток, изящно украшенный шипастыми стеблями с красными стрельчатыми бутонами, чуть ли не кричит об этом.
— Пожалуйста, это подарок от чистого сердца, мастер! — бодро подхватил Тимей, и былая благосклонность к нему истаяла вслед за свежим, не отравленным сладостью, воздухом. — Мой отец боготворит ваше вино. У него мозоли на пятках, огромные, размером с жуков оникабуто — у меня есть засушенные, показать вам? нет? — так вот, припарки из вашего вина отлично…
— Я понял, благодарю, — помассировал переносицу Дилюк. И шагнул от Кэйи, даже не взглянув в его сторону. — Нет необходимости в подробностях. И… ладно. Спасибо. Как скажешь. Если ты действительно закончил, то я…
— И добавь несколько согревающих эликсиров! — снова вмешался Кэйа. Пургой снежной и рассыпчатой ввинтился в поле зрения, заговорщицки подмигнул Дилюку и спрятал наконец подарок Розарии под накидку. А Дилюк только сейчас и заметил, что волосы на концах у Кэйи более тёмные, скрученные и слегка завившиеся: мокрые. Как если бы он умывался в спешке небрежно или вышел из купальни, толком не обтеревшись. Неясно, с чего бы. И неинтересно. — Господин планирует прогулку по свежему воздуху, боюсь, как бы она не затянулась, а сам господин не простудился! Как доблестный рыцарь, я не могу позволить достопочтенному горожанину рисковать его здоровьем!
— Имя, — сжал кулаки Дилюк. — У меня есть имя.
— Верно, — легко согласился Кэйа и чуть ли не подпрыгнул от пьяного восторга. Тускло блеснув вороным концом, длинная прядь волос качнулась вслед за ним. Не сразу, не без усилий, но Дилюк отвёл взгляд. — Замечательное имя! О, звучит как тост: за замечательные имена! — И выхватил из-за пояса флягу, отсалютовал её зеркальным боком и тотчас полно глотнул из горлышка. А имя вслух так и не произнёс.
Не имеет значения.
В самом деле.
А Дилюку давно пора завершить неприятную встречу и уйти. У него много дел и обязанностей. У него… что-то плотное и подвижное давит на грудь, царапается и бьётся вторым сердцем, много больше и тяжелее настоящего, и времени не остаётся совсем: уйти бы как можно скорее; унести ноги; сбежать — пожалуй, что и сбежать.
Потому он протянул руку с заранее отсчитанной морой, но Кэйа, вездесущий и бесстыжий — ядовитая гадючья прыть — вклинился и здесь. Перехватив свёрток с зельями, он со смешком отскочил от Дилюка и спрятал трофей за спину. Склонил голову набок и с самым серьёзным выражением лица показал язык.
— Кэйа… — Он ведь мог уже быть у Розарии. Мог проводить с ней ночь, шептать ей на ухо свою восхитительно невразумительную чушь и получать ласки в обмен на собственные. А он здесь, играет, беснуется и подшучивает над Дилюком, словно дурно воспитанный мальчишка, удравший от куратора и придумавший удивительное веселье; а сам Дилюк уже давным-давно не тот, кто мог бы одёрнуть его, приструнить и заставить вести себя подобающе. Власти над ним он не имел. Больше нет. — Кэйа, хватит. Верни.
— Заставь меня! — развеселился Кэйа, взмахнул свёртком над головой и ловко подпрыгнул.
Чтобы отобрать зелья, его придётся обхватить. Почти обнять. А Кэйа весь — гибкость змеи, хищной вьюнковой лозы, и невесомая, щекочущая нос меховая накидка, и мокрые на концах волосы, и настоящая мешанина запахов, среди которых можно случайно выделить тот самый, у виска или за ухом, почти интимный запах тёплой кожи, и голову потерять в одночасье. Руки сцепить на его спине — и не отпустить уже никогда.
Отец был бы в ярости.
На родного сына планы у него были совершенно иными.
— Тимей, — скрестив руки на груди, бесстрастно выдохнул Дилюк, — тогда сделай мне…
— Тимей, я покупаю всё… ох, чем бы это ни было! — перебил Кэйа и тряхнул свёртком. Склянки тонко и обиженно звякнули. — Всё, что в наличии, все ингредиенты!
— Тимей, — уже более вымученно, с нотой бесцветной обречённости и безграничным терпением, продолжил Дилюк. — Я покупаю твою лавку. Не продавай ему ничего.
— Грязно играете, мастер! — широко распахнул глаз и прижал ладонь к груди Кэйа, в театральном полуобмороке завалился назад.
— У меня были лучшие учителя, — не дрогнул лицом Дилюк.
— Ах, ну перестань! Нельзя же всегда быть таким! — А Кэйа уже подскочил близко-близко, взял под локоть и голову положил на плечо. Облаком алкоголя и цветочных нот окатил, как волной приливной. Зашептал уже более связно, практически трезво: — Мне знаком этот взгляд, радость моя. Там, в таверне, ты не воспринял меня всерьёз. Повторяю: не трогай Илью, не трогай Илью, не-трогай-Илью, слышишь? У меня на него большие планы.
И Дилюк тотчас же стряхнул его с себя, передёрнул плечами в холодном и мерзостном отрицании; в обиде, которую никогда бы не показал. Зубами смял хрупкую мотыльковую горечь.
Илья.
Выходит, всё дело в нём? Этот Илья — единственная причина, из-за которой Кэйа подошёл к нему? Заговорил с ним? И больше ничего. И больше ничего не могло быть, разумеется, и даже Розария, его избранница, его муза и остро заточенная нежность, немыслимо граничащая с жестокостью, оказалась не столь важна. Но знание этого облегчения не принесло.
Грудь разрывало от тяжести. Мерцала и билась сотнями крыльев боль.
— Следите за руками, сэр Кэйа, — процедил Дилюк, хмуро взглянув на нарушителя спокойствия. — А то кто-нибудь может подумать, что вы пытаетесь залезть ко мне в карманы.
— В карманы? А почему сразу не в штаны? — Ничуть не пристыженный, Кэйа расхохотался звонко и весело, чуть ли не пополам согнулся, донельзя довольный собственной шуткой.
— Г-господа, простите, — робко подал голос Тимей. В глаза он не смотрел, а щёки — всё те же пунцовые валяшки. И даже уши, казалось, расцвели ярким пульсирующим жаром. — Мне пора закрываться…
— Разумеется. Прошу простить за беспокойство, — неловко кивнул Дилюк, заложил руки за спину и шагнул назад. Собственное лицо окатило багровым стыдом. С него также хватит. — Доброй ночи.
И развернулся к главным воротам, не намереваясь задерживаться у лавки ни минуты.
За одним исключением.
Первый шаг. Второй. Глубокий вдох, долгий и полный, как перед прыжком в Витую Бездну, когда Люмин упросила его отправиться с ней на вылазку. Третий шаг. Поравнявшись с Кэйей, Дилюк метнулся к нему быстро и без предупреждения, перехватил за руку и заломил, коленями в мостовую врезаться заставил — и выхватил свёрток с зельями из ослабевших пальцев. Ни одного лишнего прикосновения, ни одной возможности для самого себя оказаться близко и в этой близости застыть; как в капле янтаря запечатлеть момент. Нет. Сработалось жёстко, с расчётом, как с врагом: иначе никак. С Кэйей иначе никак.
Грудь горела огнём. Калились от плотного жара рёбра.
Выдох.
А Кэйа, ошалелый и осоловело моргающий, не сопротивлялся; кажется, он улыбался; кажется, он даже и не думал сопротивляться, сволочь.
— Ты кое-что забыл. — Скрипнув зубами, Дилюк насильно втиснул в опустевшую ладонь ту мору, что тот оставил в таверне. — До четверга на глаза мне не попадайся.
— Ах, в самом деле?..
Но стоило лишь ненамного ослабить хватку, поддавшись стеклянному хрусту обиды в голосе, как Кэйа рванулся прочь.
Крылом накидки хлестнуло, воздух чёрный-пречёрный вспоров ею, как стальным перовым лезвием, — и Кэйа тотчас же вцепился Дилюку в рукав.
И снизу вверх, всё так же стоя на коленях, взглянул на него. Открытый и взбудораженный, с растерзанными волосами и перекошенным воротником, весь из себя — он сам; Дилюк уже видел его таким однажды. Горло перехватило, а в груди не пожар, но мёртвое пепелище, угли былых мечтаний; то, чего не вернуть уже никогда. И что-то промелькнуло вдруг на лице Кэйи: неясная тень, рваные серые перья, точно ворона крылом по щекам ударила; даже показалось на мгновение, что он не был пьян, что хотел сказать что-то ещё, совсем другое, совсем другое, но Дилюк уже отвернулся. Грубо встряхнул рукой и высвободился.
Он устал. Устал искать тайные знаки и ошибаться раз за разом.
И направился прочь, все силы прилагая к тому, чтобы не обернуться.
Уже у ворот, вдали от торговых рядов и возможных свидетелей, Дилюк сорвал с себя шейный платок и тяжело сглотнул, определяя, много ли бабочек успело скопиться в горле.
Их не было.
Их не было никогда — и не должно было быть.
Но вот уже полгода как после своего возвращения он задыхался ими; мучился настолько, жить без ядов Тимея не мог.