Дилюк донёс его на себе только до дорожной развилки.

Но даже это стало настоящим испытанием. Потому что пришлось напрягать плечи и спину, превозмогая лёгкие пинки пятками, щипки за бок и громкую шутливую брань: спешиться Кэйа планировал ещё перед городскими воротами, но Дилюк во что бы то ни стало решил пронести его через них, через каменный мост и спящую воду Сидрового озера, – и Кэйа негодовал. Отчаянно, шумно и, может быть, чрезмерно наигранно. А Дилюк самоотверженно сражался с ним, ахающим и пытающимся соскочить на ходу, и лишь крепче сжимал его напряжённые бёдра в ладонях; нет уж, милый, назвался капитаном кавалерии, так изволь соответствовать.

Лицо горело, как если бы обожжённое солнцем, но улыбка не сходила с губ. Стыдно не было. И никаких сожаления, раскаяния, отравляющей сердце вины – «не позорь меня, сын!» Нет. Ничего. Его личное солнце сияло за спиной, лучами-ладонями колотило по лопаткам и заливисто хохотало, и ничто не могло охладить вскипающей в крови радости. Лёгкость и пустота в животе, в груди уже понемногу потеряли свою отчётливость; жирный контур, обозначающий их, смазался – и Дилюк не чувствовал их, но испытывал шальную, неподконтрольную ему игривость. Хотелось ещё немного поцапаться с Кэйей, раззадорить его и упиться его звенящим смехом как родниковой водой. Хотелось быть с ним. Просто быть.

И ничего больше.

Удивительное ощущение.

А стражники у ворот, казалось, даже не проснулись. Или тактично сделали вид, что спят – в их душевных метаниях Дилюк не был заинтересован. Как и в том, что они могли себе надумать от увиденного. Значения не имело. Уже к утру следующего дня Шестипалый Хосе растрезвонит на весь Мондштадт, как видел – своими собственными глазами, а как же, – что капитан поцеловал мастера Дилюка и не был выдворен из таверны со скандалом в ту же минуту. Это что-то да значит-с, доложу я вам!

Шельма с бескостным языком, он получит такую трёпку, что ещё с месяц держать лиру в руках не сможет.

Звёзды стали крупнее и ярче, как будто бы приблизились к земле, или Дилюк – к ним. Истёртый камень сменился плотной утоптанной почвой, вдали от городских стен освещения стало в разы меньше, и тропа угадывалась впереди чёрной бархатной лентой. Передвигаться по ней было нетрудно. Торопиться не хотелось, но замедлиться, осмотреться и прожить момент от и до – очень даже. Жаль, цепляющий его волосы Кэйа подобных мыслей не разделял и продолжал рваться на свободу. В очередной раз Дилюк перехватил его ноги поудобнее и ускорил шаг.

В конце концов он уронил их обоих в траву. Душистую, пахнущую летом и знойным солнцем, но уже остывшую без его лучей. Он споткнулся в полутьме, зацепился больной ногой о камень и вместе с Кэйей кубарем покатился в кусты.

– Дилюк!.. – сдавленно взвыл Кэйа, барахтаясь где-то под ним; сияющая бирюзой кристальная бабочка тотчас распахнула крылья над их головами.

– Прости. – А Дилюк поспешно завозился в траве, стараясь не задеть его локтями или коленом. – Я сейчас.

Вспугнутые светлячки заметались вокруг них всплесками золота. Их свет отразился в широко распахнутом глазе Кэйи, мягко подсветил контуры его лица, а бирюза сверху словно бы вдела в пряди его волос блестящие ленты лунного света, довершила образ. И Дилюк замер, локтем уперевшись в землю над его плечом.

Его самого изнутри словно бы заполнило этим сыпучим золотом, увило лунными полупрозрачными лентами. Кэйа был рядом, ближе, чем на расстоянии вытянутой руки, и он был томительно красив. И всё так же проницателен, потому что сразу же уловил перемену настроения Дилюка – перестал улыбаться и не менее жадно вгляделся в его лицо.

– Что? – растеряв всю былую нахальность, осторожно спросил Кэйа.

Бабочка улетела, светлячки попрятались в траве, и полумрак шерстяным одеялом укутал их со всех сторон. Но Дилюк, привыкший к нему, не потерял лица Кэйи из виду. Его гла́за, сверкающего отполированным аметистом. Его приоткрытых губ. И не мог перестать смотреть, как и не мог вымолвить ни слова. Слишком много всего полнилось в груди, разрасталось и давило на рёбра до треска, но причиной тому были отнюдь не бабочки; причина – перед ним.

Каким же глупцом он был, намеренно отказывая себе в возможности быть с любимым человеком.

А Кэйа приподнялся на локтях и вытянул шею, мягко ткнулся носом Дилюку в щёку, повёл им и кончиком смешно дотронулся до кончика носа Дилюка. Когда Дилюк склонил голову набок и поймал его дыхание своими губами, Кэйа уже закрыл глаза и обмяк под ним. Позволил уложить его на траву. Утолённые, разморенные, они целовались мягко и неторопливо; со вкусом выпивая друг друга, это мгновение, этот лунный свет, пролившийся между ними, до последней капли. И зная, что ночь впереди – долгая. Травинки щекотно кололи лицо, и Дилюк кончиками пальцев смахнул их со щеки Кэйи, позволил частым быстрым поцелуями просыпаться ему на щёки, подбородок, даже кончик носа – и спустился к шее. Зубами, не кусая, провёл под челюстью – и без предупреждения вонзился ниже, у ключицы; плотно прижался языком и втянул в рот. А Кэйа обхватил бёдрами его ногу, добавил в выдох голоса, сладко протянул имя Дилюка, и подумалось тяжело и валко, что до винокурни они не доберутся.

Ни при каких обстоятельствах.

Кэйа же уже выпутался из накидки и, подначивая, дёрнул Дилюка за шейный платок. Раскрасневшийся, резкий и пылающий осенним костром, он тоже не возражал потеряться в высокой траве.

Да и какая, в сущности, разница…

Нет.

Они слишком близко к дороге. Их могут увидеть. Дело может принять оборот куда более скверный, чем грязные сплетни, размазанные по закоулкам Мондштадта нечистыми ртами, если их заметят Похитители сокровищ или Фатуи. Лёгкая, уязвимая добыча. Слишком опасно, слишком много неприятных ощущений может испытать Кэйа, слишком – всего слишком, чего допускать не следовало. Они больше не шальные юнцы, а Дилюк должен взять на себя ответственность. Но ещё минута, всего минута – и в попытке остыть и перевести дух он упёрся коленом в землю. Но неожиданно надавил на мягкое: врезался Кэйе в ногу, – а тот дёрнулся и ахнул от боли.

– Ох, прошу прощения, – отпрянул от него Дилюк. – Я снова придавил тебя?

– Нет-нет, это всё твоя нога, да? – замахал руками Кэйа и торопливо сел. – Извини, я не должен был...

– До винокурни не так далеко, давай я…

– Ой, у тебя цветок в волосах, ха-ха!

– Нет, теперь этот цветок у тебя в волосах! – И Дилюк прочесал пальцами пряди, ссы́пал в траву ещё две заколки-невидимки и наконец нащупал смятую цветочную головку. Выудил её и окинул причёску Кэйи оценивающим взглядом.

– О, только посмей! – весь подобрался Кэйа и опасно ощерился, готовясь к поединку за неприкосновенность собственных волос.

Замерев друг напротив друга, они одновременно замолчали и приготовились к атаке. И рассмеялась – тоже одновременно. Кэйа поднялся на ноги первым, примирительно протянул Дилюку руку. Дилюк с благодарностью принял её. И тут же с силой дёрнул на себя. С искристым хохотом Кэйа повалился на него, очевидно готовый к этой уловке, и взвыл, когда он неосторожно дёрнул его за волосы; а Дилюк виновато ослабил хватку и тотчас поплатился за это пучком сорванный травы за шиворот. В короткой потасовке он вышел победителем: заломал Кэйю, удержал за локти. А тот драматично вздохнул – и лягнул Дилюка, выкрутился из хватки и опрокинул его в траву; взгромоздился на бёдра и коленями сдавил бока. С узкой коварной улыбкой, похожей на лезвие потайного клинка, подобрал несчастный растрёпанный цветок и вдел Дилюку в волосы, вернул на прежнее место.

Издевательски ласково разгладил лепестки.

И посмотрел уже более серьёзно, более долго и пристально. К месту приморозил взглядом. Выдохнул, но как будто не дыша:

– Как же давно я не видел тебя таким…

А затем наклонился и губами невесомо коснулся его виска.

Звёзды сверкали над ним снежным, луна вновь обняла его холодными бледными руками и словно бы подтолкнула к нему, Дилюку, и Дилюк не стал отказываться от ценного дара. Сердце молотом билось в груди, дыхание ещё не выровнялось – и едва ли он мог ощущать себя полностью собранным, когда Кэйа касался его и позволял дотрагиваться до него в ответ; когда касался так. Подушечками пальцев Дилюк поглаживал его щёку, трепетно и аккуратно, словно ласкал крыло бабочки; другой ладонью он властно провёл по его бедру, обогнул ягодицу, – а Кэйа тотчас же вскочил. Подобрал накидку и нарочито старательно отряхнул её от приставших травинок, забросил на плечо. Резким размашистым движением прочесал длинную прядь пальцами и вновь протянул Дилюку руку. На этот раз Дилюк принял её без корыстной подоплёки.

Разочарованный вздох пришлось подавить.

Верно, ночь впереди – долгая, и жадничать не стоило. Как и давить на Кэйю и требовать от него беспрекословного подчинения, потакания эгоистичным желаниям. Нет. Дилюк не был опытным партнёром и любовником, партнёром в принципе, но он был готов учиться – и начал явно не с того.

Шаг назад.

Шутливо, так, что каждый из них понимал, что никакой шутливости нет и в помине, он поклонился и галантно предложил Кэйе локоть – Кэйа прыснул, но не возразил. И дело было вовсе не в ноющей боли в голени, не в желании исправиться и произвести хорошее впечатление, а потому что хотелось. Вдвоём, бок о бок, плечом к плечу. Как раньше – но намного лучше. И даже дурацкий цветок в волосах и мысли нитяным узлом не ухудшали ситуации.

– Не боишься, что нас увидят? – хмыкнул Кэйа, на ходу играючи толкая его бедром.

– Нет, – тряхнул волосами Дилюк. – Но неужели боишься ты?

– Боюсь только одного. – Навалившись всем весом, он вздохнул и уронил голову, как если бы ощущал себя безгранично несчастным и искал опоры и утешения. Недоверчиво хмыкнув, Дилюк едва удержался от того, чтобы потормошить его. – Что сейчас ты вежливо напоишь меня чаем и выпроводишь восвояси. Имей в виду, я буду вне себя от ярости!

– Предпочитаешь чёрный или зелёный? – Дилюк не дрогнул лицом. – Кажется, у меня имеется коллекционный чай из Сумеру: с персиком зайтун, – должен быть необычайно ароматным. Попробуешь?

– Предпочитаю один особенный сорт, – проурчал Кэйа, боком теснее прижимаясь к нему и сбивая им обоим шаг. Искоса взглянул из-под ниспадающих на лицо прядей. – Но, говорят, на вкус он прескверный.

– Уверен, те, кто так говорят, не умеют заваривать его правильно. – Дилюк остановил их, бережно убрал волосы с лица Кэйи и поцеловал его в уголок губ. – Не возводи меня в ранг святых, договорились? Никакого чаепития. Совсем. Будешь слушать мой храп до рассвета, если тебе так хочется.

– Ты храпишь? – широко распахнул глаз Кэйа.

– Вот ты мне и расскажешь. – Дилюк щёлкнул его по носу и неспешно направился дальше.

Нога болела всё сильнее, и он был особенно рад, что Кэйа самим собой отвлёк его от планов обежать и Шепчущий лес, и обледенелые горы Хребта. Едва ли он сумел бы сделать это, не навредив самому себе. Было подозрение на трещину кости, но и это должно пройти, ни к чему отвлекать сестёр.

Были дела поважнее.

– Эй, меня подожди!..

***

Они ввалились в дом, целуясь и на ходу стаскивая с себя одежду. Кэйа сбросил сапоги, повесил накидку мимо крючка, и Дилюк последовал его примеру. В прихожей и гостиной было намного светлее, чем на улице, но и это не спасало: коленом ударившись об угол стены, грудью Дилюк влетел в грудь Кэйе, выбил из него и выдох, и сухой отрывистый смешок, и что-то крылатое-шелестящее – уже где-то за периферией зрения. Всё шло так нелепо, так торопливо и в чём-то даже смешно; как если бы их вот-вот могли уличить за непристойностями и требовалось украсть как можно больше сладких запретных поцелуев, прикосновений кожа к коже, пока этого не случилось. В этом не было необходимости. Они давно это переросли. Никто не посмел бы потревожить их – потому что на винокурне никого и не осталось.

Но ни один из них не смеялся и не считал нужным прекратить, хотя бы замедлиться.

С каждым заплетающимся шагом дальше, к спальне, с каждым новым горящим поцелуем Кэйа становился смелее и словно бы отпускал себя – а Дилюк прижимал его к груди, вёл, но ведомым ощущал себя сам. Так странно, так будоражаще.

Он ведь был и учтивым господином, и хватким дельцом, и «гордостью рыцарей», и хладнокровным убийцей, и даже отцеубийцей – десятки масок клеились на лицо одна поверх другой, ссыхались, так что уже не отодрать от кожи бесследно; а вместо клея кровь, размытая дождевой водой, – но никогда раньше он не был тем, кем ощущал себя сейчас.

Человеком, которого любят и которого страстно желают заполучить.

Без белого платья.

Без свадебного контракта с пустыми строками имён молодожёнов.

Без неподъёмной тяжести, которую могла создать одна-единственная знакомая ладонь на плече; незримый отпечаток которой едва ли мог быть сведён окончательно.

Но Кэйа приглашающе распахивал объятия, коленом нагло втискивался между бёдер и мешал передвижению, целовался глубоко и жаляще; с какой-то отчаянной самоотверженностью, с обречённостью на грани, как если бы сражался и с Дилюком, и с самим собой, и с целым миром. Противостоял неподвластной стихии в одиночку. Кристальные бабочки вспыхивали цветом вместе с каждым его вздохом, текучим стоном – и сердце сжималось от сладостной боли. Момента прекраснее Дилюк не мог себе вообразить.

Когда же они сшибли стул и разворошили письма, хранящиеся на столике у дивана, с усилием он отогнал мысли о том самом диване в двух шагах. Хозяйская спальня располагалась на втором этаже и нужно было до неё добраться. На диване тесно, яркий свет от недавно растопленного камина бил в глаза, и Кэйе могло быть попросту неудобно. Как и Дилюку – обнажаться и показывать шрамы.

Он не то чтобы стыдился их, просто… не сейчас. Их вид мог отвлечь Кэйю, повести за собой разговоры, сострадание, в котором он давно перестал нуждаться. Они обсудят это позже.

Не сейчас.

– Поднимайся. Я быстро. – Дилюк за плечи отстранил Кэйю от себя, шумно вдохнул и вытер ладонью мокрый рот. Челюсть заломило от усталости, на губах появился горьковатый привкус травы, и он повторно вытерся – уже тыльной стороной. В Бездну приличия, в самом-то деле!

– Так-так, – широко ухмыльнулся Кэйа, но продолжить не успел: Дилюк уже развернул его и подтолкнул в спину.

– Не выдумывай. Хочу вымыть руки.

Ложь далась легко, а Кэйа, не видя выражения его лица, лишь демонстративно стянул с рук перчатки и браслеты, звякнул шипами о стол. Следом скользким блеском упала глазная повязка – и он, своенравно передёрнув плечами, направился к лестнице.

А Дилюк удостоверился, что тот без труда отыскал спальню, и развернулся в сторону ванной комнаты. Ложь была ложью лишь наполовину: ему действительно нужно было вымыть руки. Умыться. И сменить бельё, Архонты, он не смог бы подобрать правильных слов, если бы Кэйа забрался руками к нему в штаны и нащупал жёсткое подсохшее пятно.

Ещё одно «не сейчас», которое возможно было перевести в «никогда». Чем Дилюк не преминул воспользоваться.

Когда со всем было покончено, уже на выходе он мельком взглянул на себя в зеркало и остановился, так и не взявшись за дверную ручку. Хмуро вгляделся в отражение. Привлекательным себя Дилюк никогда не считал; не придавал своей внешности какого-то сакрального значения – он есть и он такой, достаточно размышлений. Что, впрочем, не мешало ему в одной только таверне краем уха слышать о себе… разное. Порой сальное и клейкое; грязь, к которой хотелось никогда не прикасаться и не иметь с ней ничего общего. Чужие шепотки, влажные причмокивания губами. Постукивания пальцев по столу, а поверх них – долгие блуждающие взгляды, проникающие словно бы под одежду. Неприятные издержки работы, ничего более. Справляться с чужими «раздевающими» взглядами Дилюк научился лет с шестнадцати.

Что ж, даже отец, по-видимому, считал его внешние данные соответствующими.

Плотно сжав губы, Дилюк шагнул от раковины, но тут же вернулся и вгляделся ещё придирчивее. Впервые посмотрел на себя со стороны потенциальной красоты.

И едко оскалился самому себе: о чём он вообще? чем занимается сейчас? на что тратит время, в особенности, когда Кэйа скучает в одиночестве? Глаза с узловатыми плетениями расширенных капилляров, их нездоровый лихорадочный блеск, и растерзанные припухшие губы, ярким пятном выделяющиеся на бледном лице, привлекательными считаться не могли. Как и тёмные круги под глазами, от которых не избавиться уже никогда. Невытравимо усталый вид. А от уложенных волос – одно лишь название. Смятый цветок парой загнутых лепестков ещё цеплялся за завиток пряди – Дилюк сорвал его и бросил в раковину.

Новая мысль вспыхнула зажжённой спичкой и словно бы осветила ванную комнату: стоило больше внимания уделять собственной внешности. Не для себя или языкастых сластолюбцев в таверне, а чтобы Кэйе было приятно смотреть на него. Чтобы он не испытывал неловкости, находясь радом с ним – напротив, был горд и счастлив. Чтобы соответствовать. Впервые соответствовать Дилюк желал сам. К счастью, ночь скрадывала контуры и цвета, оставляя напоказ лишь жёсткие силуэты, и собственное лицо, как и иссечённое тело, не могли стать проблемой. Не должны были.

Не сейчас.

Поколебавшись, Дилюк всё же взял два чистых полотенца, покосился на антисептик и порошок болеутоляющего, но встряхнулся и оставил их. Вот же, он не нервничал так, даже когда вырезал целые лагеря Фатуи в одиночку на чужбине. Он был бойцом. Увы, и только. В любовных ласках у него преступно мало опыта, осторожность и чуткость едва ли компенсирует его нехватку. Оставалось надеяться, что Кэйа будет снисходителен к неловкому любовнику, и плохого секса будет всё же недостаточно, чтобы оттолкнуть его.

Вот же глупости, стоило бы уже подняться: Кэйа наверняка пожалел, что отпустил его; что хуже, он мог пожалеть, что согласился остаться, – и Дилюк спешно покинул ванную комнату.

Дверь в спальню была приоткрыта, и своей тенью он закрасил узкую полосу света, ведущую внутрь.

Задержал дыхание на мгновение – и шагнул вперёд. Бесшумно ступил на ковёр.

Полумрак придал комнате сизых тонов, растушевал тени, и серебряными осколками на острых углах – лунный свет. Кэйю Дилюк отыскал без особого труда: тот уже сидел на его постели, в ладонях комкал одеяло и рассеянно разглядывал гобелен на стене; при таком освещении едва ли он мог разобрать узор, но выглядел сосредоточенным настолько, что Дилюк дрогнул улыбкой. Кэйа нервничал не меньше его. Очаровательно. Но вот он встрепенулся чужому присутствию, поднял голову и посмотрел на Дилюка – и Дилюк, нелепо прижав к груди полотенца, замер. Во рту пересохло, а горло спастически сжалось. Сквозь слои ткани собственное сердцебиение ощутилось неожиданно глухим, тяжёлым, словно сердце оказалось слишком массивным для груди, застряло, затиснулось в клети рёбер. А ладони, больше не обтянутые огнеупорной тканью перчаток, мгновенно нагрелись.

Глазная повязка, Кэйа же снял её. А вместе с ней он словно бы снял с себя ледяной панцирь, расписанный язвительностью и показной дерзостью. И выглядел таким же хрупким и уязвимым, как кристальные бабочки, расправлявшие крылья в его груди. А ещё они могли располосовать горло, пустить кровь в лёгкие – об этом также забывать не стоило. Дилюк осторожно опустился рядом с ним на кровать, отложил полотенца не глядя. Вымученно улыбнулся.

И на правах хозяина сделал первый шаг.

– Показывай. – Он надавил ладонью Кэйе на грудь, и тот понятливо откинулся на кровать, удержал себя на весу локтями.

– Что? – лукаво сощурился Кэйа.

– То, что ты делал с собой в комнате. И так хотел, чтобы я зашёл проверить, что за звуки ты издаёшь.

– О, так ты хочешь поиграть... – Глаза Кэйи предвкушающе заблестели. Румянец залил щёки тёмным. – Я согласен! Вот только, есть ли у тебя… кхм, что-нибудь?

– Я не подумал, прости. – Настал черёд вспыхнуть Дилюку. – Кажется, где-то оставалось гвоздичное масло, Аделинда мажет им руки.

– Сгодится. Стой! – И прежде, чем Дилюк успел подняться, Кэйа выпрямился и ухватил его за рукав. Удержал рядом с собой. – Эй, я знаю, о чём ты думаешь.

– Удиви меня.

– Прекрати всё усложнять. Хотя бы сейчас, ладно? – Он пересел ближе, прижался боком тепло и плотно. И пристально заглянул в лицо, словно бы заранее зная, как отреагирует Дилюк, и самим собой стремясь заземлить его. – Здесь только ты и я.

– Я был бы безмерно удивлён, если бы под кроватью или в шкафу обнаружился кто-то ещё, – фыркнул себе под нос Дилюк и сконфуженно отвернулся. Порой он забывал, насколько проницательным бывал Кэйа. Но тот потянул его за рукав, вновь возвращая внимание к нему.

– Не бойся облажаться, показаться неидеальным или чем ещё ты успел накрутить себя. Ночь длинная... – Проникновенный шёпот Кэйи касался шеи теплом, щекотно стлался по мелким волоскам, и мурашки проступали сами собой. Дилюк повёл плечом, как если бы это могло помочь, и ничего не ответил. Слушал. – И, если будет совсем плохо, мы попробуем ещё раз. И ещё раз! Я открыт к экспериментам, знаешь ли, – не встретив сопротивления, уже кокетливо и смело подмигнул Кэйа. И тут же округлил глаза и свободной ладонью в наигранной тревоге прикрыл рот. – О. Ну разумеется, если ты не собирался сразу же выставить меня за дверь!

– Не собирался, – хмыкнул Дилюк и коротко поцеловал его в губы – через его же выставленную руку. – Даже если тебя вырвет на подушки пирожными.

– Ну, знаешь! – толкнул его в плечо Кэйа и оскорблённо отполз подальше, подогнул под себя ноги. – Я начинаю скучать по тем временам, когда в ответ на любую мою фразу ты делал сложное лицо и говорил «гм».

– Гм, – поджал губы Дилюк, и Кэйа расхохотался.

– Иди уже, – бросил он в Дилюка декоративной подушкой и вытер проступившие слёзы. – А я пока открою окно.

– Зачем? – перехватив подушку на лету, Дилюк покрутил её в ладонях и озадаченно нахмурился. Но Кэйа странно на него посмотрел, и он лишь пожал плечами. Вернул подушку точным броском. – Как тебе хочется.

Возвращался он быстрее, чем в первый раз. Причин задерживаться больше не оставалось.

Уже на лестнице Дилюк понял, что окно действительно оказалось приоткрытым: свежий воздух холодил ноги; приятно остужал, но вместе с тем как будто бы тревожил. И мурашки вновь игольными уколами усеяли затылок и шею. Вонзились в плечи, предплечья, дотянулись до запястий. Не мог же Кэйа сбежать через окно?.. Не мог же открыть его именно с этой целью? Окажись оно так, он не поставил бы Дилюка в известность о своих планах и улизнул бы тайком. Под языком словно бы скопилось горькое, а полупустая склянка в ладони показалась насмешкой – предлогом спровадить его прочь.

Дверь в спальню он почти что распахнул. Но едва заглянул внутрь, как всего его тревоги опали осенней листвой: Кэйа не исчез. Он всё так же находился на его постели и, кажется, чувствовал себя гораздо увереннее. Времени напрасно он не терял: уже избавился от нескольких предметов одежды, самых броских и громоздких украшений, и оставался в полупрозрачной нательной рубашке и брюках. Сражаясь с застёжкой ремня, поглощённый сложной борьбой, Дилюка он не замечал. И не воспользоваться этим не получилось – Дилюк бесшумно приблизился к нему и бросил склянку с маслом к нему на колени. Кэйа ойкнул и уставился на неё, затем поднял взгляд – и тогда Дилюк поцеловал его.

Одной рукой он нежно придержал его за подбородок, другой более напористо и жёстко стиснул плечо – и не спешил менять не самое удобное положение. А Кэйа обхватил его руками за шею, дёрнул на себя, и Дилюка качнуло к кровати; он упёрся в матрас коленом, а Кэйа тут же бёдрами туго сдавил его. Прижался пахом. Негромко плеснув маслом, флакон затерялся в складках простыни. Кровь зашумела в висках, губы вновь загорелись – в темноте ощущения будто бы становились только острее, ярче; не оставалось ничего, кроме них. На губах Дилюк не задержался – поцеловал их уголок, щёку, висок, носом зарылся в гладкие волосы и с наслаждением вдохнул. Ощутил и остаточный запах травы, в которой они так беспечно и бездумно извалялись, и отдельные ноты угасающего аромата парфюма, и его, Кэйин, запах; запах с тонкой примесью порошка от свежих простыней Дилюка. Как будто бы с запахом самого Дилюка. Невозможное сочетание.

И он отстранился, опустился перед Кэйей на колени, как тогда, в гостиной. Взял его руки в свои и прижался губами к костяшкам пальцев; обнажённые руки, с жёсткими струнами-сухожилиями и петлистой вязью вен, словно бы отлитые из тёмного золота, – языком он обвёл каждый палец, оставил несколько лёгких поцелуев поверх. Узкий продольный шрам на мизинце ощутился губами особенно грубым. Но задать вопроса Дилюк не успел: Кэйа удивлённо выдохнул, крепче сжал его руки и мягко, но настойчиво потянул на себя. Он подчинился. Под рёбрами трепетало ломким и сыпучим, горло спастически сжималось, а глаза отчего-то слезились. Не подчиниться не получилось бы никак.

Сбросив с себя жилет, выдернув ремень вместе с Глазом Бога, Дилюк толкнул Кэйю на простыни. Подобрался к нему вплотную.

– Одно условие, – поджал губы Кэйа, высвобождая собственные плечи из рубашки и пальцами теряясь в пуговицах.

– Слушаю, – лязгнул зубами Дилюк, уже не замечая ничего, кроме любимого человека перед собой. Не чувствуя ничего, кроме жара гремящего огня в крови. Оглушённый его рёвом, собственным дыханием и тяжестью в груди, от которой уже успел отвыкнуть, – оглушённый как есть.

– Когда я делал… это с собой, то представлял тебя без одежды. – Взгляд Кэйи заострился, заблестел неприкрытым желанием. А пальцы, вытолкнув последнюю пуговицу из прорези, поддели шлёвку брюк Дилюка и замерли. – Окажешь мне честь?

Вместо ответа Дилюк решительно сорвал с себя рубашку и отбросил её в сторону; разорванным парусом та вздулась в воздухе и опала на пол. Кэйа же быстро расстегнул ему ширинку, приспустил брюки – и потяжелевший член, натянув ткань белья, частично вывалился ему в ладони. Кэйа охнул, а Дилюк взялся за его бёдра и рывком подтянул к себе вплотную; навалился всем весом, ощутимо притёрся пахом. Ещё один изумлённый выдох – когда ладонями Дилюк забрался ему под поясницу, протиснулся между рубашкой и разгорячённым телом. А Кэйа заёрзал под ним, высвободил руки и ухватился за его локти; спустился ладонями и крепко сжал браслеты мелких прерывистых шрамов на правом предплечье.

– Я помню, – вдруг негромко выдохнул он, и в его голосе прозвучала звенящая надорванность.

Дилюк ничего не ответил. Он тоже помнил.

Небо было чёрным из-за туч, дождь лил как из ведра, ослеплял и оглушал, как и ярость, как и боль, как и отчаяние, с которыми невозможно было справиться. Ледяной щит Кэйи лопнул, осколки брызнули смертоносными снарядами, ударили его в лицо, Дилюка – в предплечье, и выбили клеймор из рук. Пылающий меч упал в мокрую траву и погас со оглушительно громким шипением. Так всё и закончилось.

Так всё и началось – теперь.

Он щекочуще поцеловал Кэйю в лоб, в бровь над правым глазом, в веко с узкой раздвоенной линией шрама, разглядеть которую в полумраке не было возможным. Никак не получалось подобрать слов, чтобы оправдать себя: их не существовало, а сам Кэйа больше не нуждался в них – но нуждался в Дилюке. И словно бы в подтверждение он дрогнул под ним, сжал бока коленями и потянулся руками. Ладонями жадно обследовал плечи и грудь, провёл по спине кончиками пальцев и завернул к животу; хрипло усмехнулся, не то с горечью, не то со злостью, когда ногтями задел протяжённый грубый рубец, – Дилюк не особенно разбирался в значении этого смешка, вытряхивая его из брюк и нижнего белья. А Кэйа уже нащупал утерянный в простынях флакон, щедро плеснул себе на ладонь масла. По ощущениям – по комнате разлил пряного гвоздичного аромата.

Сощурившись, закусив губу и словно бы с вызовом вздёрнув подбородок, он коснулся себя – у Дилюка в глазах потемнело на мгновение от желания.

Ладонью Кэйа плавно размазал масло между ягодиц, оставил широкую блестящую полосу на коже; он не спешил, сразу двумя пальцами проникая в себя в первый раз. Дилюк перебрался к его паху, щекой потёрся о колено. Губы жгло от желания проследить ими след масла, а дыхание расслаивалось в горле нетерпеливым рыком. Ни мгновения упустить не хотелось.

Кэйа – это же Кэйа, Архонты! – взволнованный, разгорячённый, с неуверенно разведёнными коленями и Бездной во взгляде, был необычайно красив. Вздымающаяся крепкая грудь. Плоский живот с рельефом мышц. Узкая цепочка волосков, ведущая к паху, и налитый возбуждением член, лежащий чуть наискось. Тёмная глянцевито-блестящая головка с проступившей каплей предэякулята, ствол с выразительными венами и гладко выбритая, туго поджатая мошонка. Разглядывать его можно было долгими томными минутами, часами – и не наглядеться, – но частыми щиплющими поцелуями Дилюк спустился по внутренней поверхности бедра к паху. Быть только наблюдателем он больше не желал.

Второй рукой Кэйа обхватил собственный член у основания, сдавил. Дилюк добавил масла и себе в ладонь, накрыл ею головку, и колени Кэйи дрогнули, он тонко, сипло рассмеялся, с чем-то стыдливо дребезжащим и будто бы разламывающимся на части. Это Дилюк на части разламывался от возможности прикоснуться к нему, от сорванных замков и стёртых границ, от поощрения в кривой улыбке и бёдрах, разведённых уже шире, смелее. Для него. На пробу он провёл ладонью от головки к основанию, коснулся руки Кэйи – и вновь двинулся вверх. По горячей, упругой плоти, твёрдой внутри и словно бы в складку обёрнутой нежным подвижным атласом. Под языком скопилась слюна, и он шумно сглотнул, наклонился ещё ниже и сменил ладонь на рот. Ощутил его вкус. Крылья носа дрогнули, улавливая запах тела, запах возбуждения, и в груди вновь стало тяжело и тесно. Почти так же, как и в паху.

– Эй, эй, давай не будем спешить! – Живот с узкой полосой волос перед взглядом Дилюка дрогнул. – Вообще-то я рассчитывал на другое завершение ночи!

– Ты говорил, что открыт к экспериментам. – Широким протяжённым мазком Дилюк провёл языком по стволу, по сплетению расширенных вен, и Кэйа дёрнул коленом, словно бы в попытке заслониться. – Так открывайся. – И ладонью он надавил на бедро, заставил его вновь широко развести ноги.

– Так хочешь отсосать мне? – нервно хмыкнул Кэйа, прячась в подушках.

«Так хочу, чтобы ты замолчал». – Правдивых вариантов было больше, чем Кэйа мог себе вообразить. – «Так хочу тебя». «Да, так хочу тебе отсосать, что ты на это скажешь?»

Отец уже рухнул бы в кресло как подкошенный: там, обессиленно цепляясь руками за шейный платок и путаясь в сложном узле, хватая ртом воздух и краснея от ярости, он клял бы Дилюка; называл неблагодарным, невоспитанным ничтожеством; выродком. Аделинда хлопотала бы над ним и со всевозрастающей тревогой обещала вызвать лекаря, попеременно озиралась на молодого мастера.

Который прятал бы бессердечную насмешку за непроницаемым выражением лица.

– Гм. – Дилюк мотнул головой, прогоняя едкий злой оскал. Губами обхватил головку, прижался языком к мягким складкам уздечки.

– Как красноречиво, господин Рагнвиндр, – нервно ухмыльнулся Кэйа и добавил третий палец. – Ах да, у тебя же занят рот… О, нет, подожди!

С влажным звуком он высвободил собственные пальцы, обеими ладонями упёрся Дилюку в плечи и вынудил отстраниться. Ничего не оставалось, кроме как вытереть мокрый подбородок и недовольно уставиться на него. Но вид открытого Кэйи: разгорячённого, смущённого за показной дерзостью, – окатил изнутри валом огня, жадностью, вожделением. Невзирая на протесты, Дилюк вновь принял ртом его член. Горчащее на языке гвоздичное масло будоражило не хуже алкоголя; алкоголь Дилюку не нравился, но масло на тонкой подвижной коже оказалось на удивление восхитительным. Он сам обхватил основание члена Кэйи пальцами, ладонью прижался к мошонке. Надавил. И вновь проследил языком упругий член, ощутил его рельеф; вернулся к прежнему ритму. А Кэйа взбрыкнул под ним, активно запротестовал. Дилюк почти зарычал, когда он снова оттолкнул его и чуть ли не отполз к спинке кровати.

– Подожди-подожди, да чтоб тебя!

Его тёмный блестящий член качнулся, дрогнул, ещё раз, ещё раз – капля спермы вязко скатилась по стволу; головкой мазнуло по животу, оставило влажный след. Он был на грани, он был готов вот-вот кончить и зачем-то отказывал себе в удовольствии. Потому Дилюк вывернулся из-под его ладоней и наклонился, обхватил губами член и языком толкнулся к головке. А Кэйа крупно содрогнулся, предплечьем закрыл себе лицо и откинулся на подушки; с силой, с отчаянием и злым не то стоном, не то криком ударил его в плечо кулаком. Больно не было. Но Дилюка качнуло назад, тёплая жидкость уже хлынула в рот, а головка выскользнула изо рта, испачкала губы, несколько потёков оставила на животе Кэйи. В два коротких глотка справившись с ней, запястьем Дилюк вытер рот и подбородок, оглянулся на полотенца – и раздражённо выдохнул: до них ещё следовало добраться. А Кэйа, горячий и взмокший, свистяще дышал на расстоянии вытянутой руки. Он уже отбросил подушки от лица и остановившимся взглядом взирал на Дилюка.

И под пронизывающей бессмысленностью этого взгляда Дилюк медленно, вдумчиво вылизал собственное запястье; наклонился и языком собрал влагу с живота Кэйи, мягко коснулся опавшего члена, но Кэйа встрепенулся, ворчливо замычал и втиснулся задницей в матрас, – Дилюк не решился настаивать. Он и без того позволил себе слишком много.

Но в мыслях разверзался шторм, собственный член распирало от желания и ни о каком раскаянии думаться не могло. Он сдерживался. Пока ещё.

– Куда ты так спешишь? – утомлённо, но благостно выдохнул Кэйа. – Что мы теперь?..

– Что, уже устал? – поддразнил Дилюк. – Может, заварить тебе чай?

– Когда ты уснёшь, я задушу тебя подушкой.

– Буду благодарен, если это окажется не подушка. И если предварительно разбудишь меня, чтобы я ничего не пропустил.

– Что я и сделаю предварительно, так это заткну тебе рот, милый.

– Фатальная ошибка. Подавлюсь, смокну зубы – впрочем, если предпочитаешь острые ощущения…

Кэйа со стоном толкнул его пяткой в грудь. А Дилюк поймал его за лодыжку, помассировал голень, бедро; приятной податливостью расходились под ладонями крепкие мышцы, волоски оставляли лёгкое щекочущее ощущение. Затем он взялся за вторую ногу – размеренные, плавные движения отвлекали, расслабляли и его, и самого Кэйю. Тот обмяк в постели и с разнеженным урчанием потянулся, больше не пытаясь пинаться. Дилюк поцеловал колено напоследок – и отпустил его ногу. Выплеснул остатки масла себе в руку, протёр жирную плёнку между пальцами и отбросил флакон. Аккуратно проник в Кэйю пальцем. А Кэйа, до этого плавкий и согласный на всё, тотчас же пружинно напрягся. Резко, отрывисто вздохнул. Мышцы туго обхватили фалангу, влажным теплом стиснуло пальцы, – захотелось ощутить это же членом, с нажимом пройтись им по плотным эластичным стенкам.

Но спешить не следовало. Кэйа подготовил себя недостаточно.

Свободной рукой Дилюк неудобно стянул с себя брюки и бельё, членом прижался к его бедру и ввёл второй палец без особого сопротивления. Безболезненно ввести третий получилось только спустя несколько минут.

Кэйа сладко вздыхал, прогибался в пояснице и жался ягодицами навстречу проникающим ласкам. Завершённость его линий крал полумрак, смягчал движения и благоухал насыщенным гвоздичным ароматом. Голову кружило от обилия ощущений, а руки ломило напряжением. Вынужденным контролем. Но с каждым новым вздохом Кэйи, с каждым замутнённым наслаждаем взглядом, казалось, сотни и тысячи бабочек распахивали узорные крылья в груди, резали рёбра, рассекали сердце горячим и топким – не позволяли полноценно вдохнуть. Задыхаясь, Дилюк открыл рот – Кэйа оскалился ему ответно. И бесстыдно широко развёл ноги, ладонью дерзко и дразняще провёл по собственной груди, по животу и тёмной линии волос. Кончиком пальца изящно обвёл головку твердеющего члена, лениво приласкал себя. Намеренно игнорируя почти болезненную эрекцию Дилюка. Ох, вот же сволочь. Но только удостоверившись, что Кэйа готов, Дилюк позволил себе высвободить пальцы. Он перекатил его набок, лёг к его спине грудью; одной рукой подобрался под него и обнял, второй придержал собственный член.

– Говори мне… – Произнести хоть слово оказалось неожиданно трудно. Собственный голос скрипел и царапал горло, точно бабочки, запертые в его стенках. – Говори со мной. Пожалуйста.

– Я буду в порядке, – дёрнул плечом Кэйа, не оборачиваясь. – Давай уже.

Дилюк размазал остатки масла ладонью по собственному члену. Масла оказалось недостаточно, и тогда он толкнулся ниже, членом скользнул Кэйе между скользких бёдер, головкой задел его мошонку, и Кэйа свёл бёдра туже и хихикнул. Стало лучше. Он прижался головкой ко входу и несильно надавил, отстранился и повторил вновь, постепенно проникая всё глубже. Сладкие вздохи иссякли – теперь Кэйа тихо всхлипывал, цеплялся за скомканное одеяло и подгибал колени к груди. Волосы струились по его спине, стлались по разбросанным подушкам великолепным беспорядком. Дилюк не видел его лица, но замечал напряжённо сведённые лопатки и старался не торопиться. Пусть и был на грани срыва. На висках липкой влагой проступал пот, челюсти сжимались, а дыхание скрежетало сломанным механизмом; он не должен всё испортить. Но ощущения нарастали, становились интенсивнее, и желание продлить их, усилить, ускорить делалось непреодолимым. Кэйа согнулся в спине, чуть отодвинулся, меняя угол проникновения, и негромко зарычал; тазом он подался назад, словно бы всё понимая и приглашая Дилюка ускориться. Ладонью уже взялся за собственный член, но Дилюк рукой обогнул его бок, крепко обхватил запястье и вынудил убрать руку – Кэйа протестующе зашипел сквозь крепко стиснутые зубы.

– Дилюк!.. – С какой-то броской обидой, мольбой, почти что злостью.

Крупная кристальная бабочка с хлопком распахнула крылья у Дилюка перед глазами, её сияние на мгновение ослепило.

Этого оказалось достаточно, чтобы сорваться.

Он резко перевернул его на живот, рывком подтащил к себе и заставил приподнять таз; лицом Кэйа уткнулся в собственные скрещенные руки, его бёдра дрогнули, когда Дилюк вонзил в них пальцы. От силы и частоты движений Кэйю встряхивало, пригибало к постели; его член тёрся о складки простыни, наверняка оставляя влажные промасленные следы. Кэйа что-то шептал, кажется, звал Дилюка по имени и тянул гласные. Дилюк не слышал – ничего, никого; и даже собственная муть в душе, наделённая отцовским голосом, затихла, ошеломлённая происходящим.

Пальцами собрав гладкие синие волосы, те, до каких сумел дотянуться, он дёрнул на себя. С тихой руганью Кэйа запрокинул голову и подался к нему назад, врезался ягодицами в пах. Дилюка пошатнуло. Наслаждением прошило насквозь, разбежалось ветвисто до кончиков пальцев, как прицельным электрическим разрядом ударило, – и тогда-то он окончательно отпустил себя. В ушах гремело, биение пульса перебивалось частыми влажными звуками фрикций; крылья носа раздувались от насыщенного запаха секса, а волосы прилипали к взмокшей шее. Крупная капля пота щекотно прокатилась между лопаток. Дилюк рычал громко и нетерпеливо, удерживал Кэйю, мощно вталкиваясь в его разгорячённое трясущееся тело; проявлял силу, в которой не было необходимости: Кэйа не пытался сбежать или закрыться. Он больше не драл подушки и простыни, не стремился подстраиваться под заданный темп, но отдавался на милость Дилюку. Его выразительные возгласы падали в разлитую полутьму спальни, хрустально разбивались на гласные.

А Дилюка самого уже вело дурманящим: от желанной близости, от самого Кэйи и доверия, которое тот проявлял, – и мышцы полыхали от непривычной нагрузки, истлевали болью. Но остановиться он уже не был в силах. Сладостными ощущениями прожигало от паха до солнечного сплетения, как острым ножом Бао Эр взрезало до костей – и он был согласен истечь кровью, но остаться в этой постели, здесь, сейчас, с человеком, которому безоговорочно отдал своё сердце.

Прогнувшись в пояснице, Кэйа свёл бёдра – давление на член Дилюка усилилось; ещё несколько размашистых проникающих движений, и ощущения обрушились неподъёмным, невыносимым. Дилюк задохнулся собственным голосом и, кажется, вонзил ногти Кэйе в бедро. Потерянный, растравленный и взведённый до предела, он вышел из Кэйи грубо и наверняка больно, с нажимом протащился членом по покрасневшим ягодицам, по влажному следу между ними, и обильно кончил ему на поясницу. Запустил руки к нему в пах, одной ладонью вновь стиснул мошонку, а второй сильными размеренными движениями заставил выкрикнуть в подушку грязные нечленораздельные ругательства, излиться тёплым.

Нужно было отдышаться.

Выдохнуть.

Вдохнуть.

Кое-как распрямившись, Дилюк дотянулся до полотенец и одно подоткнул Кэйе под пах. Тот с усталым благодарным стоном опустился на кровать, вытянул ноги и замер. Повторять первоначальный опыт и слизывать уже свою сперму Дилюк не стал – вторым полотенцем вытер Кэйе спину, промокнул собственный член и лёг набок рядом. Выгреб Кэйино лицо из подушек: такое же помятое, утомлённое и измученное, каким Дилюк ощущал себя сам.

– Как ты себя чувствуешь? – аккуратно отбросил он волосы с его лба. Ответ мог ему не понравиться. Но спросить было необходимо.

– Мгм, – неопределённо вздохнул Кэйа и прикрыл глаза.

Это обнадёживало. Дилюк хмыкнул, оставил его в покое и перекатился на спину. И тогда-то растерянно замер; моргнул в неверии, как если бы сонную поволоку сгонял, но увиденное не исчезло: потолок словно бы оказался кристаллизован сверкающими сталактитами – бирюзовыми бабочками, тёмными проталинами среди которых выделялись павлиний глаз. Сложившие крылья острыми треугольниками, разные и по форме, и по цвету, они казались абстракцией, многократно повторяющей саму себя. Часто. Много. Беспорядочно и явно больше, чем можно было вообразить за раз. И понимание, облегчение настигли запоздалой волной: так вот зачем Кэйа открывал окно – уже явно не с целью сбежать; страшно представить, во что превратилась бы комната, не сделай он этого и запри всех бабочек в одном помещении с ними. И той их части, что не выпорхнула прочь, хватало, чтобы оторопеть.

Надо же.

Нежность вместе с приятной тяжестью заполонили Дилюка, усмирили, и ладонью он бережно провёл по спине Кэйи, по пояснице с остаточной подсыхающей плёнкой, удобно устроился на ягодице. Следы собственных пальцев наливались темнотой под кожей на бёдрах – вина зародилась под сердцем червоточиной. Позже он извинится за свою несдержанность.

Кэйа снова вздохнул.

– Всё… так, как ты себе представлял? – повторно подал голос Дилюк, всё же надеясь получить ответ.

– Даже не знаю... – вяло протянул Кэйа.

– Что, настолько плохо? – нарочито небрежно бросил Дилюк. «Не знаю»? Неужели? Это прозвучало обиднее, чем могло бы.

– И на этот вопрос я не могу ответить.

– Вот как, – нахмурился Дилюк и искоса взглянул на него. Кэйа выглядел растерзанным, но довольным и разнеженным сексом. Казалось бы, ответ очевиден, но… «не знаю»? Что-то здесь не сходилось. Дилюк не понимал его.

Не понимал ровно до того момента, пока Кэйа неожиданно бодро не выбрался из подушек и не забрался к нему на бёдра. Скользкой задницей потёрся о не менее скользкий пах Дилюка и положил ладонь ему на живот. Ногтями с нажимом, который невозможно было посчитать случайным, задел шрам – Дилюк против воли дрогнул животом.

Глаза Кэйи отразили кристальный бирюзовый блеск.

– Но точно отвечу, если мы повторим!

***

Дилюка разбудил холод.

Ночная свежесть приливной волной прокатилась по его обнажённой спине, задела высунутую из-под одеяла ступню, и он с недовольным вздохом потянулся поправить одеяло – и замер, нащупав тяжёлые складки ткани рядом с собой, но не Кэйю. В постели он был один.

Но не один – в комнате.

Штора трепетала на сильном сквозняке, билась о подоконник, и к этому звуку добавлялся другой шорох, тоже тканевый. Окатив пенной прохладой вновь, сквозняк-волна привнёс с собой ощущение мурашек, как колючих песчинок. Дилюк открыл глаза, но подниматься не поспешил – привычка не выдавать собственной осмысленности в моменты уязвимости; избавиться от неё не получится уже никогда. И пусть. Не так уж это было и важно. Окно действительно было распахнуто настежь, и на фоне свинцового неба Кэйа, уже полностью одетый, мостился на корточках на подоконнике. Одной рукой он придерживал штору, чтобы ту так не рвало ветром, второй – створку окна, и выглядывал на улицу.

– Что, даже не попрощаешься? – вытер ладонью лицо Дилюк и сел. Свесил ноги и поморщился от прохлады ковра.

 – Не хотел тебя будить. – Кэйа не обернулся. – И да, ты прав: ты ужасно храпишь.

Дилюк нашарил подушку, вяло бросил в него – не долетев, та глухо ударилась о пол, закатилась под кресло. Кэйа наконец обернулся к нему и рассмеялся.

– Я собирался вернуться до твоего пробуждения, – миролюбиво поделился он, поправляя шипастый наплечник. – Похитители сокровищ, забыл? Я обещал тебе очистить лес к рассвету.

– Я с тобой, – тряхнул волосами Дилюк, прогоняя остатки сна. – Дай мне пятнадцать минут.

– Отсыпайся, – покровительственно взмахнул рукой Кэйа. – Ценю твои благородные порывы, но, уверен, помощь мне не потребуется. А потом я вернусь и приготовлю завтрак.

– Десять минут.

– Восемь, и я ухожу.

Дилюк справился за шесть с половиной – расчёской пришлось пренебречь, но и за пятнадцать минут он едва ли одолел бы жёсткие спутанные пряди, стараниями Кэйи превратившиеся в настоящие колтуны. Так что волосы он стянул на затылке недопучком-недохвостом и оставил как есть. А Кэйа в притворном недовольстве цокнул языком, но тщательно расправил плащ на его плечах и первым выпрыгнул в окно. Дилюк оглянулся на комнату, на разворошённую постель, которую привести в порядок они не удосужились. Тепло улыбнулся свежим воспоминаниям. И, набросив капюшон, спрыгнул вслед за Кэйей.

Ночь ещё темнела индиговым, но розово-оранжевое свечение уже напитывало её край, как пролитое вино – бумажную салфетку. То тут, то там тускло вспыхивали светлячки, а от резкого запаха сырой травы Дилюка неожиданно разобрал голод. Начинался новый день. Обычный и в то же время – самый необыкновенный в его жизни. День, в котором он больше не чувствовал себя одиноким и преданным целым миром; день, где лёгкая хромота не могла доставить трудностей, потому что теперь была рука помощи, которую он не постеснялся бы принять. А Кэйа уже успел оторваться, затеряться в тенях, но белый мех его накидки светлым пятном безошибочно указывал направление.

Как путеводная звезда.

Дилюк затолкал под капюшон норовящие рассыпаться волосы, полной грудью вдохнул ночной свежести – и ускорился.