Четверги Дилюк ненавидел.

Казалось, только по четвергам искусственный свет таверны ощущался слишком ярким, слишком белым, и слепил – тоже слишком. Приятной горчинкой благоухал меховой воротник Кэйи, зеркальным лоском ложились на его пряди отблески, как гладили, и Дилюк склонился ближе – потому что четверг, потому что хотел, потому что ему было позволено. Не только сегодня, разумеется, но сегодня – в особенности. Облокотившись о столешницу, Кэйа будто бы растёкся по ней, сам придвинулся к нему. Вздёрнул подбородок и бокалом отсалютовал кому-то на втором этаже. Дилюк, носом уже скользя по гладким волоскам воротника, не всматривался кому. Розарии, должно быть. И пусть.

Что же, ранее это были особенные дни в компании особенного человека, когда желание сунуть голову под поток кипящей лавы почти перевешивало необходимость остаться.

Когда-то четверги Дилюк ненавидел.

Но не теперь.

И пусть на корень языка усиленно давило шершавым, горло распирало, а в подреберье дробилось мелко и часто, это было тем, с чем он мог бы справиться. Ненавязчивая боль ощущалась отчасти приятной. Ещё приятнее – мимолётные, намеренные прикосновения губами к шее; он украдёт их больше, когда они останутся наедине – но, к сожалению, не сегодня. В Шепчущем лесу были замечены следы Похитителей сокровищ, и Полуночному герою требовалось провести расследование, пока вездесущие искатели приключений не затоптали их все. А на обратном пути неплохо было бы сделать крюк и заглянуть на Драконий Хребет, проверить, что в итоге наворотил Кэйа и не оставил ли следов сам.

Тратить время в угоду собственным желаниям и ждать следующей ночи для вылазки – роскошь, которую он не мог себе позволить. Как бы ни хотел.

А Кэйа склонил голову набок и щекой потёрся о его лоб – не успел. Потому что Дилюк уже распрямился и невозмутимо вернулся к приготовлению коктейля. Щёки покалывало жаром, но губы были плотно сомкнуты, храня на себе остаточный привкус его кожи и не пропуская шальную ухмылку; броскую дерзость, которую он не посмел бы продемонстрировать при всех, пока ещё нет. Кэйа же громко, обиженнее, чем мог бы, вздохнул и тоже выровнял спину. Убрал локоть. И поднял бокал, глубокомысленно всмотрелся в содержимое и кончиком пальца повёл по краю, как если бы ощутить след собственных губ пытался – или стереть.

Из-под полуопущенных ресниц Дилюк пристально проследил за его жестом. Под языком скопилось хрупкое, и он вынужденно сглотнул.

– Жду не дождусь, когда эти пьянчуги разбредутся по домам, – почти не шевеля губами, так, чтобы с расстояния понять, о чём он говорит, не было возможным, проворчал Кэйа.

– Это ты о ком? – хмыкнул Дилюк и поправил заколку в волосах.

Откровенно неискренне Кэйа пожал плечами и качнул бокалом, вновь пригубил напиток; индигиво-синий, густой и непроницаемый на просвет, он выраженно пах сладостью даже на отдалении. Сок волчьих крюков. Неразбавленный. И полностью безалкогольный. Глотнув и слабо скривившись, Кэйа поставил бокал и придвинул его Дилюку.

– Надеюсь, оно того стоит, – вместо ответа пожаловался он.

Дилюк сделал вид, что не понял его намёка. И долил в бокал ещё сока. А Кэйа страдальчески поморщился, но напиток покорно забрал; и смешно становилось оттого, как он старался и как у него совершенно не получалось делать вид, что он здесь исключительно ради сока и приятной компании. И в то же время теплело под рёбрами, шелушащейся сухостью рассыпалось, потому что он действительно старался. Набрав в грудь воздуха и резко выдохнув, Кэйа сделал ещё глоток. Удержал на лице постное спокойствие, одни лишь губы дрогнули на мгновение – если бы Дилюк не смотрел на них, не заметил бы.

– Может, всё же вина? – смягчился он и потянулся забрать у Кэйи бокал. – За счёт заведения.

– Обойдусь, – буркнул тот и вцепился в ножку так, словно готов был драться за ненавистный сок.

– Ничего со мной не случится, – покачал головой Дилюк. Но руку послушно убрал.

– С чего ты взял, что я делаю это ради тебя? – Кэйа оскорблённо наставил на него бокал, точно ножом пригрозил.

– У тебя на лице написано, – не впечатлился угрозой Дилюк.

– Неправда!

– И ты не любишь сок. – Помедлив, Дилюк всё же склонился к нему и подбородком коснулся края бокала, немного липкого от напитка, как если бы под лезвие горло самовольно подставил. Понизил голос и решился добавить: – Но любишь… может быть, гм, меня. Не так ли?

Показалось, на одно бесконечно долгое мгновение Кэйа перестал дышать. Расширенный зрачок крест-накрест очернил его глаз, а уголок губ дёрнулся шальным. Там же, на уголке губ, полупрозрачной плёнкой сверкнуло лиловое.

Клыком Дилюк машинально прикусил собственную губу. А у Кэйи взгляд сделался глубоким и магнитно-чёрным, как портал в Бездну, который Дилюк однажды обнаружил вместе с Путешественницей и едва не свалился туда. Ресницы затрепетали, задрожали влажные блики, как отражения звёзд в воде, и он почти потерял себя в этом портале. Почти упал, как тогда, но по-настоящему.

Почти, потому что…

– Не льсти себе, – опомнившись, взъерошил собственные волосы Кэйа, так, чтобы они сильнее закрывали лоб и глаза. Отвёл магнитный взгляд и убрал бокал. Неровно, не с первого раза стукнул ножкой о столешницу. – Я больше не пью, вот и всё.

Ответить помешал Брюс, так некстати подошедший за заказом. Дилюк подал ему коктейль, а когда вернул внимание Кэйе, тот с победной улыбкой, немного надломленной, многим больше – всё такой же страдальческой, отдал ему пустой бокал. Его губы, раздражённые ягодным концентратом, покраснели, а в их текстурном узоре насыщенно блестело остаточной синевой. Наверняка прохладной и ужасающе кислой. Дилюк облизнулся, не сдержался. А Кэйа тут же кокетливо подмигнул ему, но сразу же побледнел и уныло, болезненно расстелился над столешницей.

Похоже, сок волчьих крюков действительно оказался не лучшим выбором. Следовало бы извиниться перед ним за столь неудачное «на твой вкус, сладкий», но Дилюку нравился вкус этих ягод. Впрочем, и без него он с удовольствием целовал бы Кэйю ночами напролёт; жертва Кэйи была совершенно излишней. И всё же он очень старался. И очень страдал. Бедолага.

– Мог бы не мучиться, – со вздохом качнул головой Дилюк. Поставил перед ним стакан воды. – К тому же сегодня я остаюсь до закрытия, а затем…

– Нет уж, – насупился Кэйа и вновь принял вертикальное положение. Он отодвинул стакан и поманил Дилюка пальцем. Сощурился нагло, с хитрецой и знакомой бесовщиной, так, как когда знал, что Дилюк не сможет ему отказать. Тот и не собирался. Отказаться было невозможно. – Позволь мистеру Полуночному герою сегодня отдохнуть, – мягче, ласковее проурчал он на ухо. Кончиками пальцев щекотно тронул волосы, поддел воротник и потянул на себя, обнажая шею; кажется, где-то там должен был остаться липкий след сока. – И, эй, я просто так весь вечер здесь штаны просиживаю, по-твоему, и пью эту гадость?

– Это сок, – теряя нить разговора, ладонями тяжело опёрся о столешницу Дилюк.

– Ты не ценишь моих жертв!

– Для чего это всё?

– Собираюсь затащить тебя в постель после закрытия. – Долгий влажный мазок языком по подбородку развеял сомнения Дилюка относительно того, испачкался он напитком или нет; развеял и мысли в голове; а шумное дыхание, и тише, неприятнее – как будто бы шелестом крыльев в унисон, заполонили образовавшуюся пустоту. Резонировали с сердцебиением. – Ну, или можем прямо здесь, ха-ха, представляешь, какие воспоминания будут посещать тебя все последующие смены? Соглашайся, оно того стоит!

Даже музыка бардов как будто бы смолкла и растворилась в фоновом гомоне.

– Допустим, нет. – Дилюк дёрнулся назад, но Кэйа крепче вцепился в воротник.

– Ну хоть раз подыграл бы мне, – демонстративно разочарованно вздохнул он и свободной рукой поправил Дилюку волосы, тронул заколку и звонко щёлкнул по ней ногтем. – Или затащил сам... м-м, так, к слову: я не слишком сильно сопротивлялся бы. А если бы ты был достаточно нежен и терпелив, то и не сопротивлялся бы совсем – а очень даже наоборот. – И сжал вдруг пальцы на горле, проникновенно зашептал ему куда-то под линию челюсти, в бьющуюся жилку: – О, ха-ха, держу пари, тебе не хватило бы терпения!

– К-как-нибудь в другой раз.

– Если хочешь знать, я лет с пятнадцати представлял тебя без одежды. – Ещё одно мажущее прикосновение губ к влажному от слюны подбородку.

В кровь словно влили крутого кипятка, иначе отчего ещё и лицо, и грудь, и даже руки ощутимо пульсировали жаром. И не только они. Штаны показались тесными: грубый шов врезался в головку, и приятной болью рассекло, как туго намотанной проволокой – нежную кожу. В глазах потемнело. От столешницы, из-под ладоней Дилюка, поднялся тонкий завиток дыма.

– Вынужден узнать, раз уж ты сказал, – хрипло пролаял Дилюк, оседая до сухого рыка. Сожми Кэйа пальцы на его горле крепче, и он кончит. Здесь. Сейчас. При всех. Бездна, какой стыд! – Развей свои фантазии: не на что там смотреть.

– Добрая половина Мондштадта с тобой не согласится. – А Кэйа снял с него заколку, и освобождённые волосы скатились Дилюку на лицо, короткой ржаво-красной ширмой отгородили их от общего зала. – К слову, я ведь однажды уже видел тебя голым, помнишь?

– Продолжим обсуждать, гм, отсутствие одежды на мне или всё же то, что ты задумал на этот раз?

– Я бы с удовольствием выбрал первый вариант. Лучше с наглядной демонстрацией. – Быстро, жадно и жгуче-больно Кэйа поцеловал его, наверняка оставив отпечаток зубов на нижней губе. Ногтями на мгновение вонзился в шею, протащился ими и оцарапал – и одновременно изнутри в горло шрапнелью врезались бабочки, ободрали слизистую и окатили мучительным жжением, как кислотным ядом. Слёзы брызнули из глаз; Дилюк зашипел Кэйе в рот, конвульсивно содрогнулся всем телом и до ломоты сжал кулаки. Блядство, какой ужас! А Кэйа отпустил его горло, сел расслабленно и невинно подбросил в ладони украденную заколку. – Ладно-ладно, не сердись, – по-своему истолковал он выражение его лица. Поймал украшение и бессовестно вдел себе в волосы. – На самом деле я просто хотел поговорить.

– К сожалению, сегодня не выйдет, – с трудом сглотнул болезненное Дилюк. Опустил взгляд, чтобы не встречаться им с ответным; чтобы дать себе минуту и опомниться. В штанах неприятно липло, остывало. А в груди кололось и крошилось, и в этой мешанине сердце билось чужеродным. Он уже не был уверен, что сумеет дождаться окончания смены. О, Архонты. – Я вынужден остаться до закрытия, ты же знаешь. Можешь вернуться часа через три, но не обещаю, что…

– Чтобы стукнуться лбом о закрытую дверь? Ни за что не поверю, что ты не сбежишь делать «свои важные дела», – закатил глаз Кэйа и крутанулся на стуле; уже спиной он прижался к краю стойки и оглянулся на Дилюка. Сощурился. – Нет уж, драгоценный, я подожду на втором этаже. Подай-ка мне бутылку одуванчикового вина, будь добр – да не для меня, эй, ну что за взгляды!

– Возьми лучше ликёр из лепестков сакуры, дама должна оценить, – сдавшись, коротко потёр лоб Дилюк. Следовало как можно скорее отлучиться и хотя бы немного привести себя в порядок.

– Что-то новенькое?

– Чрезмерно сладкое для тебя.

– Ну-ну, – вдруг хищно усмехнулся Кэйа. – Едва ли слаще, чем… О, посмотри, ты такой неаккуратный, милый, успел испачкаться!

И он быстро вскочил на ноги и прильнул к стойке. Вынул из кармана платок, нахально прижал к губам Дилюка – и пальцами поверх, по ткани. Намеренно надавливая на кожу, там, где укусил; оставляя ощущение колючей прохлады, как снежный поцелуй или прикосновение ледяным языком. Дилюк и сам словно бы ледяной корочкой покрылся на мгновение. А Кэйа уже отнял руку и спрятал платок в нагрудный карман. Порочно, многообещающе взглянул из-под полуопущенных ресниц и, захватив ликёр, удалился наверх. Его накидка покачивалась, словно бы призывно похлопывала по бёдрам закруглённым концом. А Дилюк отвёл взгляд, ладонью прижался к губам и тут же опомнился, отдёрнул руку, взглядом быстро окинул зал – кажется, никто не заметил его замешательства. Брякнув лирой, таверну покинул Шестипалый Хосе; надо же, Дилюк был настолько увлечён… поглощён работой, что даже не заметил его присутствия.

Пусть идёт, бестолковый сплетник, Селестия с ним.

Наверху Кэйю ждала Розария, кто же ещё. Давняя подруга; его ничего не связывало с ней, кроме короткой и откровенно неудачной попытки построить отношения после бегства Дилюка. «Меня вырвало ей прямо на подушки. Бабочками! И вином! И даже пирожными, которыми… ладно-ладно, молчу! Так вот, она выставила меня за дверь быстрее, чем я успел натянуть штаны!» Ревность, приглушённая рациональностью, мерно подогревалась от одного лишь взгляда на неё. Глупости, в самом деле. Дела минувших дней не должны омрачать настоящее.

И Дилюк заставил себя вернуться к работе. Сосредоточиться на ней, а не на том, что происходило наверху.

Но изредка он всё же проигрывал самому себе и поглядывал на второй этаж; не часто, но когда давление чужого взгляда на плечи становилось почти осязаемым. Кэйа с готовностью улыбался и подмигивал ему, после чего вновь отворачивался и словно бы увлекался беседой с Розарией. И так до следующего раза.

Что же, следовало отдать ему должное: он действительно дождался; отлучился лишь ненадолго – проводить Розарию. Дилюк проследил за ним хмурым взглядом, но от комментариев воздержался. Кэйа всё сделал правильно, безусловно, а ревность – мелочное чувство, слабость, которой позволять себе не пристало. Но когда он вернулся и, закружив в весёлой болтовне Нимрода, пересадил того к столику у окна, а сам занял его место у стойки, Дилюк словно бы выдохнул. Несмотря на саднящую тяжесть, минуту от минуты становящуюся всё ощутимее и неприятнее, дышать стало и правда легче.

Предстоящий разговор не пугал, не вселял зудящей тревоги – и он не тянул время намеренно. Но к тому моменту, как они оба выбрались на улицу, стояла уже глубокая ночь.

Хитрым прищуром из-под плешивых туч подглядывала луна, а мелкие звёзды света давали в разы меньше, чем газовые фонари. Яркими жёлтыми кругами те рассыпа́ли его, свет, по брусчатке, но не добирались до промежутков между камнями – и оставляли их так, грубыми чёрными швами. Дилюк придержал Кэйю за локоть, когда тот чуть было не запнулся об один такой, но и после этого руки́ не убрал. А Кэйа коротко благодарно улыбнулся ему и замедлился, подстроился под шаг.

В этот раз Дилюк решился выбраться в город без трости: пора было приучать себя обходиться без неё, – и внимание Кэйи к этой детали показалось особенно ценным.

Так, плечом к плечу, неспешно и в мягком обволакивающем молчании они добрались до ворот. Но вместо того, чтобы распрощаться или предложить покинуть пределы города вместе, своего спутника Кэйа утянул к торговой площади. Он же приготовил разговор, верно. К своему стыду, умиротворённый прогулкой и приятной компанией, Дилюк почти забыл об этом.

Покорно преодолевая ступени, осыпанные всё тем же жёлтым светом, как блёстками, он смотрел ему в спину и будто бы согревался сам. Не светом фонарей или теплом Кэйиной ладони, а его близостью; тем доверием, с которым он подставлял спину. Ни разу не обернувшись, он всё же упорно стискивал собственные пальцы на запястье Дилюка и вёл его вверх, к воде и тишине; казалось, к тем же плешивым тучам и бледным бисерным звёздам. К самой Селестии.

Дилюк заворожённо следовал за ним.

Возражать он и не думал.

Ночь была тёплой и одуряюще пахла ветряными астрами; это из магазинчика Флоры благоухало, конечно же: воры цветами не интересовались, а любители цветов не грешили кражами, – и пусть магазинчик был давно закрыт, букеты под замок не убирались. И воспоминанием, таким же красно-оранжевым и острым, как крутящиеся головки астр: а ведь Кэйа уже дарил ему цветы. Смешно, сам Дилюк был к ним по большей части равнодушен, но, может быть, Кэйе понравился бы такой знак внимания. Он улыбнулся ему в спину, уже размышляя, выбрать нежные сияющие фонтейнские ромарины или ледяные тюльпаны из Снежной. Впрочем, со вторым вариантом могли возникнуть проблемы: цветы – о, какой неприятный инцидент! – могли оказаться отравленными, а то и вместо них, завёрнутый в многослойную хрустящую бумагу, мог прийти старательно заточенный медвежий капкан. Едва ли имя заказчика «г-н Рагнвиндр» оставит снежнайцев равнодушными. Но ради Кэйи он мог бы рискнуть и попросить о помощи Долорес. Что же, не попробует – не узнает.

Кэйа заслуживал всех цветов мира.

И даже этого будет недостаточно.

Но вот последняя ступенька осталась позади, а Кэйа наконец отпустил его руку. Полубоком он сел на бортик фонтана и зачерпнул воды в ладонь. На ночь фонтан выключался, поэтому водная гладь была спокойной и тихой.

– Не трать остаток ночи на Похитителей сокровищ. – Вода просочилась сквозь пальцы тонкими неровными струйками и с плеском уронила саму себя в зеркальную гладь. Кэйа смотрел на неё, на узкие серебряные круги, разбегающиеся по ней; не на Дилюка. – Побудь со мной. Пожалуйста, хах? А ими я займусь завтра с рассветом – ты проснуться не успеешь, как с ними будет покончено.

– Откуда ты знаешь о моих планах? – Подошвой Дилюк опёрся о бортик рядом с ним и локтем надавил на собственное бедро, умостил подбородок на ладони –удобная, но дурацкая поза, за которую он всегда гонял новобранцев.

Забавно, некоторые из его бывших новобранцев больше не здоровались с ним. Рыцари, что тут ещё сказать.

– Как только раскрою тебе все свои секреты, боюсь, я перестану быть тебе интересен – о, или ты всё-таки убьёшь меня! на этот раз по-настоящему! – Не было понятно, серьёзен Кэйа или дурачится. Отражение его лица исказилось, когда несколько оставшихся капель сорвались с кончиков пальцев и упали на него.

– Сам додумался или подсказал кто? – невпечатлённо выдохнул Дилюк. Он наклонился и тоже зачерпнул воды, бросил пригоршню мелких брызг Кэйе в лицо. – И, кстати, когда это ты видел меня голым?

– Мы купались в озере, – смешливо отмахнулся от капель Кэйа. – Ты только-только получил повышение, помнишь?

– Ах, это… Я помню, у тебя тогда кровь из носа пош… ла. О.

– Ты наклонился, чтобы показать мне что-то на песке, – лукаво сощурился Кэйа. – А показал явно больше, чем собирался.

– Ужасно. – Одним размашистым движением Дилюк стряхнул с пальцев влагу и убрал ногу. Поспешил отвернуться. Скрестив руки на груди, он незаинтересованно уставился на главные ворота. Щёки неприятно кололо стыдом; это было действительно давно, и он никогда не подумал бы, что Кэйа… Архонты!

– Нет, – рассмеялся Кэйа ему в спину. – Ужасно то, чем я ночью занимался в своей спальне, представляя твою круглую розовую…

– Остановись.

– …и сильно жалел, что стены достаточно крепкие, а ты так и не пришёл спросить, что за звуки я издаю.

– Я ничего не слышал, – потёр переносицу Дилюк. Справившись с собой, он всё же вернулся к Кэйе и сел рядом с ним. – Гм, может быть, это из-за того, что обычно на ночь я запирал спальню на ключ?

– О… блядь, ну конечно, – мгновенно потемнел лицом Кэйа.

– У него были ключи от всех дверей, – неопределённо повёл плечом Дилюк, уже жалея, что попытался объясниться. – Это скорее… я не знаю зачем. Не имело смысла.

Кэйа отвернулся от него и бессовестно погрузил ноги в фонтан; вода всколыхнулась, облизала его сапоги чёрным и блестящим, как лаком покрыла. Оперевшись ладонями о бортик, он наклонился вперёд. Волосы свесились неровно остриженными вороньими перьями, остро блеснула заколка, и его лица Дилюк видеть уже не мог.

– Он почти никогда не приходил ко мне ночью, так что… – не слишком успешно попытался исправить он ситуацию. Настроение Кэйи стремительно портилось, и он не хотел бы расстраивать его сильнее, чем расстроил уже.

– Почти.

– Почти. Иногда. Да. Когда думал, что я сплю. – Дилюк тоже уложил ладони на каменный бортик. Главных ворот он уже не видел – не видел ничего, кроме собственной тёмной спальни. И силуэта у своей постели, закрывающего окно и отрезающего Дилюка от бледного лунного света. Отрезающего от света. – Садился рядом, смотрел на меня. Он не делал… ничего особенного. Гладил мои волосы или целовал… м-м, в лоб. Почти никогда не трогал под одеждой.

– Я ненавижу твои «почти», – с шумом процедил воздух сквозь зубы Кэйа и саданул ногой по воде. Волна поднялась со звенящим плеском, холодные брызги полетели Дилюку за шиворот, и он с шипением поднял воротник.

– Прости. – В этот момент Кэйа яростно крутанулся и высунул ноги из фонтана; зачерпнул ещё воды и превратил её в льдинку прямо в ладони – с силой швырнул на камень перед ними. Лёд раскололся, рассыпался по брусчатке алмазным, и Дилюк запнулся на мгновение, как если бы об его острые грани. Вдохнул. Выдохнул. И терпеливо начал сначала: – Прости. Не слушай меня. Всё в прошлом. Я не хотел портить тебе настроение. – Он подсел ближе к Кэйе и накрыл рукой его, ещё мокрую, в полупрозрачных узорах изморози на костяшках пальцев.

Одним источником света стало меньше: очевидно, не дождавшись своего постоянного покупателя, а может, не желая беспокоить их, Тимей погасил свет в лавке и ушёл. И площадь стала полностью безлюдной. Словно бы завершённой, конечной. Как одна из картин Альбедо после нанесения последнего мазка кистью; как он определял, какой из мазков должен стать последним, – неразрешимая загадка.

– Твои «прости» я ненавижу ещё сильнее, – с силой, до боли сдавил Кэйа его руку. – Прекрати обесценивать свои чувства. Извиняться за них. И говори столько, сколько хочешь – или считаешь нужным.

– Не думаю, что это стоит…

– Ой, заткнись, а! – взвился Кэйа, но тут же погасил самого себя: – Хотя нет, сначала ответь, а потом можешь заткнуться. – Он нервно облизнул губы. Свободной рукой потянулся к собственным волосам, накрутил прядь на палец и дёрнул. – Тогда, у тебя на ужине…

– Не напоминай, – поморщился Дилюк, но Кэйа вонзил ногти ему в ладонь.

– Когда тебе стало плохо, я видел… Тебя тошнило. Ими. И я хотел бы знать, думаю, я имею право знать, да? Ха-ха. Не занимаю ли я сейчас… глупость какая, но, знаешь, может быть – ну а вдруг, правда, – чьё-нибудь место?

– И ради этого вопроса ты давился соком и тратил свой вечер на ожидание? – Напряжение, до этого сковавшее его не хуже изморози на ладони Кэйи, мгновенно истаяло. И Дилюк хотел рассмеяться, но поперхнулся – его разобрал кашель. Самый обыкновенный сухой кашель, без них.

– Что, снова? – вспугнутой птицей встрепенулся Кэйа. Он подскочил и заметался перед Дилюком звенящим-блестящим. – У тебя ничего с собой нет? Я могу сбегать в Собор за напитком? Или к Тимею? Я догоню его, я… Да я просто выломаю сраные замки́, жди здесь! Я сейчас!

И он уже бросился бежать, но Дилюк не разжал пальцев и насильно удержал его рядом с собой. Поднялся сам. Волнение кружило голову, сердце ухало тяжёлым и болезненным, как сломанный маятник, но боль ощущалась предвкушением чего-то восхитительного. Окрыляющего. Не чувствовались ни бабочки, ни сухость их чешуек – только густая и топкая, как песчаная вязь, неподвластная ему самому нежность.

– Есть средство получше.

Которой хотелось поделиться.

Выносить в одиночестве которую не хотелось ни минуты больше.

А в горле зудело и драло першением, на глаза слёзы наворачивались, но Дилюк взял и вторую руку Кэйи в свою. Заглянул ему в глаза удостовериться, что и он смотрит на него. И пропал. Пропал. Пропал. Потому что в единственном видном глазе у Кэйи – лиловые всполохи, как в перевёрнутом небе на самых нижних этажах Бездны, и звёздное кружево, и надежда – влажными бликами в уголках; ресницы затрепетали тревожным, глубокая складка залегла между бровями, а губы приоткрылись, словно он собирался возразить, но едва-едва сдерживал себя. Ждал ответа, но как будто бы приговора.

И приговор – нет, признание, – незамедлительно последует.

В своём решении Дилюк был уверен как никогда.

– Я люблю тебя.

И Кэйа ахнул, шатнулся назад, но Дилюк удержал его и здесь. Он не видел его – больше ничего не видел: со щёлкающим шелестом в небо взвились бабочки, крупные, тёмные, как диковинные цветы; роняющие жемчужную пыль им на головы. На какое-то время они отделили их друг от друга подвижной, ширящейся стеной. И в животе, в груди словно образовалась дыра, как недостача органа, нехватка чего-то жизненно важного. Пустота и лёгкость ошеломили. Вот так будет всегда, вот так и должно быть на самом деле. Без гнущей к земле тяжести, без зудящего мучения, некогда бывших неотделимой его частью. От новизны ощущений хотелось кричать. От восторга, от безудержного пьянящего счастья: своих рук Кэйа так и не отнял, но впился в пальцы Дилюка ногтями до режущей боли.

И пусть.

А небо всё темнело, шуршало и возилось живым – кипело. Дышало чувствами, которым больше не было препятствия. Казалось, счёт бабочкам перевалил за сотни, за тысячи – и Дилюк смотрел на них, на своих мучителей, которых зачастую проклинал, и нежно гладил руки того, по чьей милости они всё это время ломали крылья о его рёбра. И самому себе не верил. Что решился. Что смог. Что это оказалось до смешного легко, как клетку распахнуть.

Каким же глупцом он был. Трусом. Лжецом.

«Ничтожеством», – со злостью добавил бы окровавленным ртом отец, но его здесь не было.

Были только они вдвоём. И тысячи, тысячи бабочек под звёздным куполом.

Наконец, спустя долгие минуты, живая кипящая масса рассеялась. Одна из бабочек заинтересовалась серьгой Кэйи, подставила свету диковинные крылья: кирпично-красные с тёмной, словно бы обожжённой, каймой, и круглыми чёрно-синими отметинами у кончиков, – павлиний глаз.

Ну конечно.

Дилюк улыбнулся. А Кэйа вдруг затрясся, выдернул руки из его ладоней и закрыл лицо. Выплюнул как ужалил:

– Я ненавижу тебя.

Взмахнув массивными крыльями, бабочка скрылась в тени позади него, а Дилюк – быстрее, чем сам подумать успел, – шагнул к нему и крепко обнял.

– Неправда.

– Ненавижу, – продолжил яростно шептать ему в шею Кэйа, никак не среагировав на объятие. Его дрожь усиливалась, зубы стучали. – Ненавижу, что ты заставил меня плакать. Я обещал себе больше никогда… ты ужасен. Я ненавижу тебя. Ты слышишь? Ненавижу.

– Я люблю тебя, Кэйа, – мягче, спокойнее повторил Дилюк и скрепил собственное разошедшееся трещиной сердце; провёл пальцами по его волосам, приласкал, утешил как мог. У виска скрипуче расправила крылья новая пёстрая бабочка, но тут же упорхнула и оставила их одних.

И всё стихло. Стало по-настоящему завершённым, здесь, сейчас. Ни отнять, ни прибавить.

И секрет перестал быть секретом: вот как Альбедо определял эту грань.

Мондштадт дремал, ветряные астры пахли сладко и крепко, как вином, а Дилюк баюкал Кэйю в объятиях, бережными прикосновениями успокаивал его и чувствовал себя – впервые в жизни – по-настоящему счастливым.

Размыкать объятий не хотелось, он длил минуты как мог – и всё же. Когда они отстранились друг от друга, никто так и не издал ни звука: не пошутил, не уронил тяжёлое и неловкое, не смягчил подслащенной банальностью, нет. Но что-то изменилось безвозвратно. Хватило мгновения глаза в глаза – и они бросились друг к другу. Схватились, сцепились и срослись в монолитное, неотделимое. Целовались жадно, пальцами до боли впивались друг другу в спины, в плечи – и сами же эту боль не ощущали; и смешанным дыханием – как рокотом затихающей грозы вдалеке. У Кэйи губы головокружительно мягкие, раздражённые выпитым соком и от него же кислые. Дилюк, нетерпеливо нажимая на них языком, не возражал бы, если бы привкус был винным. И пусть вино он возненавидел из-за губ отца, из-за долгого горького послевкусия, с которым порой ему приходилось засыпать, с Кэйей всё ощущалось иначе: интересно, желанно. Без ядовитого парализующего страха.

А Кэйа переступил с ноги на ногу и потащил его куда-то в темноту – Дилюк не сопротивлялся. Завлеки тот его в Бездну, опутай её чёрными петлями, он не сказал бы ни слова против. Но Кэйа, природная кошачья грация и ловкость, вдруг изменил самому себе: он запнулся о борт фонтана, с удивлённым громким возгласом отделился от Дилюка и грузно завалился назад; ладонями схватился за его плечи в неудачной попытке удержаться на весу. От неожиданной тяжести дёрнуло вперёд, накренило, но Дилюк тут же широко расставил ноги, каблуками врезался в камень и согнулся в пояснице – удержал Кэйю над водой. С громким смешливым плеском в фонтан обрушился край накидки, кручёной верёвкой ударилась о его намоченный пласт прядь волос.

Они замерли друг напротив друга, ошеломлённые, растерянные – и больше не пытались пошевелиться.

Свою ношу Дилюк держал крепко, не отпускал. А Кэйа вдруг обмяк в его хватке, отпустил плечи и раскинул собственные руки в стороны. Полностью отдавая себя в его власть. Пахом, животом он плотно притиснулся к нему, а спиной и головой повис над водой. Его подбородок был запрокинут, и Дилюк видел только вырез рубашки, острые черты адамова яблока, сам подбородок и губы. Влажные, со смазанным контуром, припухшие и зацелованные – губы, к которым нестерпимо захотелось прикоснуться вновь. Слезы ещё катились по его вискам, пропитывали волосы, но Кэйа улыбался. Улыбался своими восхитительными перламутровыми губами, как будто все бабочки Дилюка – на них, как будто он дотронулся до каждой, поцеловал крылья. И оскалился звёздам над головой. С неприкрытой угрозой Селестии, столкнувшей их друг с другом, как догорающие кометы.

А Дилюк опёрся ногой о бортик для большей устойчивости, прижал Кэйю к себе всего – и всё-таки поцеловал в истерзанный рот. Потому что больше не мог ждать. Потому что больше не мог жить, не прикасаясь к нему. И пусть в груди, животе было спокойно, легко, но всё то место, какое прежде занимали бабочки, казалось, теперь заполонил сам Кэйа.

Дилюк целовал его над водой, под её тихий плеск, и вминал в себя, впускал под кожу, под рёберными дугами прокладывал штрихами, как стежками нити – и заполнял каждую царапину, оставленную бабочками. Плотно, кожа к коже, кость к кости, так чтобы не разомкнуть, чтобы сам Кэйа увидел и понял, как много места занимал в его сердце всё это время. А Кэйа поднял руки и обнял его. Ладонью размашисто провёл по спине, добрался до затылка и надавил; зубы звякнули, нетерпение загорелось усталостью в измученных ртах. Усталость значения не имела. Потому что Кэйа был по-прежнему расслаблен – разожми Дилюк объятия, и тот с шумом ударится о дно фонтана, наверняка отобьёт и локти, и копчик – и он держал его крепко, словно над пропастью. Дробил его грудь собственным сердцебиением, мучил губы и язык настойчивой лаской, которую никак не мог сдержать. А Кэйа был отзывчив и голоден не меньше, чтоб его! И ничуть не помогал успокоиться.

Спину ломило, болезненно сковывало напряжением плечи, как ременными петлями стягивало. Но каждую минуту собственной жизни Дилюк повторил бы снова и снова, столько раз, сколько потребуется, если это приведёт его к мгновению, в котором он находился теперь.

Сместив ладонь вверх, он пропустил через пальцы гладкие прохладные волосы; придержал затылок, чтобы Кэйе было легче на весу. Украденная заколка сорвалась с прядей, ушла под воду почти беззвучно. Никто не вспомнил о ней. Кэйа сладко вздыхал ему в рот и не пытался высвободиться – напротив: теснился языком, губами прикипал, и от ягодного привкуса осталось уже одно воспоминание. Прекрасное воспоминание. Всю свою жизнь Дилюк хотел бы склеить из таких, как цветные картинки-пазлы – и увешать ими целую стену. А Кэйа, словно за его путаные мысли зацепившись, уже и сам сжал его в объятиях, но более нежных, утешительных и как если бы что-то обещающих. Поднял ногу и коленом мягко толкнулся Дилюку куда-то в бок.

Грозы как будто бы не предвещалось, но что-то произошло, и на лицо Кэйи упала прозрачная капля. Дилюк разорвал поцелуй и растерянно моргнул, задрал голову к небу, но Кэйа ладонью поймал его за щёку и заставил вернуть взгляд.

– Ох, ты...

– Нет. – Рывком Дилюк вернул их обоих в вертикальное положение. Удостоверился, что Кэйа обрёл опору под ногами, и только тогда отпустил его.

Отвернулся и быстро вытер ладонью мокрые ресницы. Ну что же, погода и впрямь портилась.

– Ты тоже плачешь, дурень! – со счастливым смехом Кэйа без предупреждения запрыгнул ему на спину, цепко ухватился за шею. Дилюк ухнул и покачнулся, но подхватить его под коленями успел.

– Сэр Кэйа! – безуспешно изобразил он негодование. – Разве так капитану полагается привечать простого горожанина?

– Капитану полагается объезжать строптивых жеребцов! – Кэйа сдавил пятками его бёдра, весело заулюлюкал, совершенно не боясь разбудить горожан и привлечь к себе внимание. – Вперёд, неси меня на край света! И, может быть, я буду достаточно доволен своим новым скакуном, чтобы угостить его сахарком.

– Что за молодёжь пошла, – возмущённо закряхтел Дилюк. Он слегка подбросил его, точно рюкзак, и перехватил поудобнее. – Даже не смотрят, кого пытаются седлать. Этому келпи ты на один зубок, знаешь ведь?

– Ну тогда съешь меня скорее, – потянув его за волосы, с коварным смешком прошептал на ухо Кэйа.

– Как прикажете, сэр!

Наклонившись вперёд для равновесия, Дилюк неспешно зашагал к городским воротам. Нога тотчас же противно заныла, но свою драгоценную ношу он бы не бросил. Больше никогда.