Сквозь стекло свет искажается. Падает неровно наискосок и ломает изображение надвое грубыми кусками. Распадается на резвые блики и перескакивает куда-то ещё, дразнясь. Можно следить за ним, беглым солнечным зайчиком, попытаться поймать за хвост, принимая условия беззаботной игры.
Одно только помни – свет перестает быть настоящим, стоит ему лишь коснуться стекла. Дальше уже мчится фантомный отклик, сбежавший от первого луча сквозь призму тонкую, мчится и манит, играет с твоим сознанием. Ты уверен, что можешь четко видеть вещи, но стоит случиться чему-то необычайному, и будь уверен – зрение тебя подведёт. Подкинет смазанный силуэт на краю, спутает между собой детали, вообразит нечто новое, чего и в помине нет. Ты видишь отражение, и прозрачность только рассыпает его осколки.
Лёд тоже прозрачный. Только более глубокий и мутный, морозным узором подернутый. Лёд смягчает сияние и размывает, размазывает вдоль реальности иллюзию. Алфедову глаза режет.
Он смыкает, как может плотно, веки, ладони вдавливает в глазницы до разноцветных точек. Холодно, аж до боли. Виски тихо-тихо трещат слабым инеем, на них нездоровая синева наползает и пронзает куда-то внутрь черепа. Перед Алфедовым непростая задача стоит – одновременно убедить себя в том, что все нереально, и в том, что он не сходит с ума.
Серебро сыплет на плечи, и он их сжимает бережно тонкими пальцами и дышит горячо. Не смотрит. Вообще ни на что. От края зрачка ползет мороз, Алфедов бездумно корку с кожи сдирает. Зеркало в его комнате тяжёлой белой тканью завешано.
Он не хочет смотреть на себя.
Или, возможно, в принципе воспринимать любую зрительную информацию. Если не открывать глаз, ты не увидишь смерти, чье дыхание как будто бы хрипит у тебя за плечом. Не настоящее, конечно, а просто ошибка измученного мозга, уверенного, что мир стоит у края. Края в абсолютный ноль, откуда морозным дымом несёт, оседающем в носу и в горле. Оставляющим за собой боль.
Алфедов роняет безвольно лицо в подушку, собирает в узел, в клубок всего себя, чтобы каждую секунду ощущать, что он ещё здесь и никуда не пропал, не распался на миллионы фотонов. Дурное предчувствие царапает ребра и лопатки, твердит, что нужно встать, проверить оазис. Что-то тяжёлое и темное нависает над ним грузно и не даёт даже пальцем дёрнуть. Только губы движутся и лихорадочно шепчут что-то, напоминающее колыбельную из детства.
Луна не помогает больше. Она безразлично светит в окно, холодная и высокая, далёкая, как никогда до этого. И столь же близкая, словно он проглотил огромный ее кусок и сам стал Луной, ко всему равнодушной.
Как будто преломление случилось. Как сквозь стекло.
Гул мерно гудит где-то далеко-далеко и баюкает, отчасти успокаивая. Он не похож на голоса и шелест фраз, а напоминает скорее гигантский шумный водопад, рассекающий горную реку. Алфедов сосредотачивается на нем, как может, ловит ритмичность, ведёт и шмыгает оглушительно носом. Успевает ухватиться за какой-то условный край, над которым без страховки балансировал.
Могильное присутствие все норовит утянуть вниз, отражается от зеркальных стен противным эхом. Мелькает где-то теплая и шальная мысль о том, что это духи явились забрать его долг. У Алфедова даже судорожный смешок на это в ответ вырывается. Глупости, у него нет никакой связи с миром духов, совершенно.
«Это не имеет значения», – подсказывает глухой здравый смысл, рассыпаясь на снежинки.
Имеет, твердит себе лунный принц. Имеет.
Без слетевших опор одиноко и страшно. Без них руки безвольно опускаются, прерывая жестикуляцию, а улыбка, губы, идут уродливыми трещинами по швам. Это больно, словно сосулькой в грудь. Кровь, однако, не стынет, потому что ее нет.
Нечто скрипит. Робко и тихо, но отчётливо. Где он и откуда этот звук? Закричать и позвать на помощь не выходит, воздух лишний только горло дерет. Нужно вспомнить, что может быть источником звука.
Шаги о снег по-другому скрипят, не так совсем. Дверь. Должно быть, это дверь. Конечно же, он ведь сейчас у себя, верно? Только он запирался надёжно и не позволял никому входить, так почему…
Что-то горячее опускается ему на макушку, осторожно поворачивает голову и дотрагивается до щек. Обжигает. Трогает бережно и ласково лицо, откидывает со лба челку поглаживанием. Алфедов к теплу льнет, рукой его хватает, чтобы никуда не ушло, произносит нечто резкое. Тепло гладит по руке, будто бы велит успокоиться.
Матрас неслабо прогибается как под большим весом – кто-то присаживается на край кровати. Спустя сорок четые секунды Алфедов чувствует способность услышать и различить права. Его бездумно зовут по-имени:
– Алфедов, – держат тревожную паузу. – Ну же, ваше высочество, скажи, что ты хотя бы меня понимаешь.
Алфедов выдыхает и кивает очень медленно и осторожно.
– Хорошо, – чужой голос испуганно подрагивает едва уловимо. – Хорошо.
Его аккуратно прижимают в объятия, целиком окуная в спасительный жар. Он позволяет себе уткнуться в мягкую шубу и вдохнуть до боли родной запах. Алфедов начинает потихоньку осознавать.
– Отец, – почти беззвучно выговаривает он. Виновато.
– Ну-ну, а ну-ка успокойся сейчас же, – мягко и полушутливо, но требовательно велит тот. – Что я тебе говорил по поводу всяких истерик?
– Отложить их до момента, когда настанет пора уйти на покой и передать племя в руки своих детей, – слово в слово чеканит Алфедов уже более внятно.
– Правильно. Вот так.
Альцест его молча на кровати садит и поддерживает надёжно под лопатки. Свободной рукой перебирает бледные пальцы и сжимает хрупкие ладони. Намеренно даёт немного времени на то, чтобы вернуться мыслями.
– Открой глаза, – после этого просит.
У Алфедова на лицо дрожащая разбитая улыбка наползает, будто проказливая. Паническая. Он мотает убеждённо головой.
– Алфедов, – Альцест пробует добавить в интонацию сталь, но Алфедов только ближе к нему придвигается. – Шторы закрыты, и зеркало закрыто. Не бойся, ты ничего не увидишь.
Это, должно быть, ложь. Уловка, вроде: «Я покажу тебе парочку приемов вечером, если сейчас ты отвалишь и не будешь мешать». Он не поведется на это, ни за что.
– А если не закрыты? – поджимает губы он.
Живо удается вообразить, как великий вождь Альцест закатывает глаза, одновременно щёлкая языком. Это неожиданно забавляет и ободряет.
– Ты чувствуешь на себе лунный свет?
Алфедов хмурится, замирает и прислушивается. Сначала понимает, что внутри его неконтролируемо бьёт дрожь, а потом – что лучи с улицы действительно больше не попадают в комнату сквозь оконце. Шумно наполняет и опустошает лёгкие.
– Я могу смотреть в пол? – боязливо уточняет.
– Просто открой глаза. Как угодно, – умоляет отец.
Алфедов открывает.
И…
Ничего страшного не происходит. Он рвано поднимает голову и натыкается на белую тряпку, прячущую зеркало и на темные шторы, скрывающие Луну. Что-то мерзкое и скользкое, что цепко душило грудь все это время, сползает по ребрам и облегченно ухает вниз. Сердце Алфедова, живое сердце, оглушительно бьётся.
– Хорошая работа, ваше высочество, – облегченно смеётся Альцест.
Смеется, кажется, потому что и сам был на грани священного ужаса только что. Алфедов трёт щеки и лишь теперь замечает на них одинокие дорожки слез. Моргает, позволяя своим глазам привычно загадочно зажечься, и улыбается наконец легко и непринужденно, как всегда. Позволяет себе встретить чужой взгляд . Он у вождя усталый и тяжёлый, видно морщинки над бровями и вокруг глаз.
– Благодарю, отец, – Алфедов склоняет голову и делает жест в знак почтения. Небрежно и явно излишне высокопарно играет.
Все ради того, чтобы родное и любимое лицо разгладилось и посветлело, как когда-то.
Они приказывают придворным унести прочь зеркало.