Лесоруба встречал староста поселения.

Старосту звали Смирен. Конечно, как же иначе: здесь жили исповедники, а они любили выдумать небывалые имена — строки из проповедей и гимнов, наставления, обеты, проклятия. Это показывало силу их веры. Это отделяло от всех остальных. Старосту звали Смирен, но имя его семьи было Зегерщьерна, и никто в здравом уме не ждал бы от него смирения.

И всё же он стоял перед воротами и встречал лесоруба.

— Брат Иефвария! — сказал он, раскрывая лесорубу объятия. — От всего сердца, от всего сердца рады возлюбленному брату. Добро пожаловать в наше скромное Царствие-Господне-на-земле. — В его словах, пожалуй, воплотилась вся суть этих людей: скромные и смиренные, они называют свои поселения Господними царствами.

Лесоруб скованно принял объятия. Смирен заметил, отпустил. Объяснил, как уже привык:

— Скоро четыре года, как я отболел. Пусть возлюбленный Иефвария не страшится, у нас в Царствии заразы нет.

Евар знал. Он не соглашался на работу, не расспросив заранее, где и кому придется служить; знал он и о том, что Смирен Зегерщьерна пережил колвочь. Но все равно было трудно видеть его белые глаза и кожу, которую местами обесцветила болезнь, и не шарахаться от объятий.

— Глянул я на ваш лес, — сказал Евар. — Вовремя меня позвали. Скоро зима. Зима — хорошая пора для работы. Лес уснет. Рубить будет легче. Завтра как рассветет, схожу разведаю.

— Пойдем все вместе.

Евар нахмурился, но спорить не стал. Завтра как-нибудь отбрешется.

Взяв за руку, Зегерщьерна повел его ужинать — в самое большое строение в Царствии, длинный, добротно сколоченный дом на сваях, где размещался гарнизон. Разумеется, господин Зегерщьерна не сказал «гарнизон». «Наши добрые ребята», — назвал он их с нежностью.

— И я обретаюсь здесь, — добавил он. — Ведь я вдовею, а вдовцу неблагопристойно жить одному с прислугой.

«Исповедники», — только и подумал Евар.

Господин Зегерщьерна сам с усилием отворил перед лесорубом дверь, окованную железом; запер за ними на тяжелый засов. В темноте сеней Евар стянул с себя шапку, спустил с плеча топор и снял шубу, разулся, стараясь не завалиться на стоящие здесь кадки и бочки. Зегерщьерна только сбил с сапог снег. Как только они вошли в общий зал, двое «добрых ребят» бросились ему помогать, и Евару пришлось дожидаться, пока они стянут сапоги с Зегерщьерны. Отличные у него сапоги, и пряжки — настоящее серебро.

— Спасибо, возлюбленные. — Господин Зегерщьерна поднялся со скамьи и жестом пригласил Евара за стол.

Уже накрыли, но за стол не садились: ждали господина старосту.

— Пусть возлюбленные садятся, — улыбнулся он, усаживаясь в узкое резное кресло со спинкой как шпиль собора.

Все шумно расселись. Господин Зегерщьерна сложил руки в молитве, склонил голову, и за ним повторили остальные. Евар побоялся, что будут молиться хором — а он-то не помнил молитв кроме тех, что помогали ему в ремесле. Но говорил один Зегерщьерна, а другие лишь внимали.

Говорил он долго. У него был приятный негромкий голос — и казалось, он искренне благодарен за эту пищу и за этих славных людей, что собрались за одним столом.

— Мы благодарны тебе, Господи, за нашего возлюбленного брата Иефварию, которого ты в безграничной заботе своей привел к нам на помощь и на изгонение нечистого владычества с дарованной тобою земли, — заключил Зегерщьерна, слегка пожимая Евару руку.

Ели в необычном молчании. Евар и сам не любил языком трепать, но сейчас ему стало не по себе: с чего бы двум дюжинам здоровых парней молчать за едой, будь они хоть трижды исповедники? Господин Зегерщьерна на него не смотрел, но Евар чувствовал себя так, будто за ним наблюдают. Оценивают. И, несомненно, остальные чувствовали то же. Хотя ужин был отменный — Зегерщьерна не поскупился на мясо и хлеб — и Евар, прикончив тарелку, подумал с сожалением, что съел бы еще одну, и еще, и хорошо бы запить всё это ржаным пивом. Но исповедники, конечно, не варили пива.

Господин ел медленно и закончил последним — и опять все терпеливо ждали.

— Сердечная благодарность за угощение, брат Фоназ, брат Велик-Господь, брат Почитай. — Двое мужчин и юноша поклонились в ответ. — Доброй ночи, возлюбленные. Призри вас Бог.

— Призри Бог, брат Смирен, — отозвались все как один.

Зегерщьерна встал из-за стола и кивнул Евару:

— Если брат Иефвария последует за мной, покажу его почивальню.

— Мою почивальню?

Зегерщьерна взял со стола сальную свечу.

— Закут денщика, — объяснил он, ныряя в проход, такой узкий, что в нем едва ли разминулись бы два человека. — Но у меня нет денщика. Мы рассудили, будет лучше для всех, если брат Иефвария получит отдельное пристанище.

Евар как всегда промолчал. Вежливые, благожелательные исповедники, готовы выделить закут, лишь бы не замараться о полуязычника-лесоруба.

У двери Зегерщьерна обернулся. Он колебался, но все-таки сказал — очень тихо, почти шепотом:

— Не принимай близко к сердцу, они хорошие люди. Суеверные, но хорошие… Есть присловье, что Север слабых ломает, а сильных — закаляет, но эти места… эти места не щадят никого. Не держи на них обиду. Их жизнь тяжела, у них не остается сил на понимание. — Он стоял так близко, что Евар видел, как блики от свечи дрожат в зрачках белых глаз.

Зегерщьерна моргнул и отвернулся. Открыл дверь в крохотную камору.

— Я оставлю свечу. — Он посторонился, пропуская Евара. — Доброй ночи, брат Иефвария. Я прямо здесь за перегородой, если возлюбленный брат захочет исповедаться.

Смирен вежливо подождал, пока лесоруб прикроет за собой дверь. Он постоял еще немного — всего несколько вдохов и выдохов — и ушел к себе, раздумывая, отчего лесоруб не распрощался как полагается, а только кивнул, не говоря ни слова. Угрюмый человек, этот лесоруб. Все они себе на уме — уж такое у них ремесло, обрекает на скрытность и одиночество. Но Смирен поймал себя на том, что испытывает нечто похожее на обиду…  или разочарование… а на деле — уязвленное самолюбие. Он проявил скромность, приветил лесоруба как равного (хотя какое уж равенство между высокородным господином, которому сам властитель Севера — тесть, и наемником-лесорубом!), а тот будто даже не заметил, что до него снизошли.

«Гордыня — грех», — одернул себя Смирен. Он снял с шеи цепь с Оком Господним, повесил над изголовьем кровати и опустился на колени. Коснувшись кончиками пальцев груди, лба и губ, он упер локти в тонкий тюфяк и начал свои ежевечерние молитвы. По две на каждого, кто отправился к Господу: отец и старший брат, казненные в столице, сыновья и дочь, умершие младенцами, жена и пятеро детей, которых забрала колвочь в тот страшный год, когда весь Север охватило страданием и смертью. Последняя молитва была за живых — и Смирен, поколебавшись, все-таки добавил «брата Иефварию».

Когда он разделся до исподнего и забрался под одеяла, вздрагивая от холодного постельного белья, ему пришло на ум: помолился ли лесоруб за него? Если тот вообще молится… О лесорубе говорили, что он с ними одной веры — тоже Отринувший скверну. Оттого Смирен его и выбрал. Но он оказался непохож на них: держится так, словно не принимает их уклад, не отвечает учтивостью на учтивость, не улыбается, когда улыбаются ему. От него так и веет чужим — в этих шкурах, с амулетами, с бородой и нестриженными волосами, с сумрачным взглядом из-под черных, с проседью, бровей. Его продубленная непогодами кожа слишком уж смугла — кто знает, может, это не загар, может быть, он вообще полукровка? Сколько их в здешних забытых Богом местах… «Даже если и так, в том нет его вины, — поспешно сказал себе Смирен. — Не осуждай. Судить будет Всевышний».

Он вздохнул, закрыл глаза. Было слышно, как шумят, укладываясь, солдаты; но из лесорубова закута не доносилось ни звука. Должно быть, уже уснул. Он проделал нелегкий путь сюда, на самый край Божьего мира. Смирен снова вздохнул, раздраженный собственным разочарованием. Он предложил лесорубу исповедаться из обычного гостеприимства — на что Смирену его исповедь, он и без того выслушивает от здешних людей больше постыдных секретов, чем желал бы знать. Но сейчас, в кромешной темноте, ему отчего-то стало жаль, что никто к нему не придет.

Евар действительно заснул, как только улегся — усталость, тепло и непривычно обильный ужин сделали свое дело. Сквозь сон он слышал, как за перегородой молится староста, и его голос путался со сновидениями. Евар спал неспокойно. Снились эчхи, с которыми он жил когда-то: будто он помогает им сколачивать убежища на деревьях, да так высоко, как никогда не делали. Поднимает наверх узлы с припасами, а его муж — еще не муж тогда, просто один из эчхи — говорит ему сверху: «Ты ночью вниз не смотри, не смотри, а то увидишь…»

Евар вздрогнул и проснулся. Бил набат. Раздавались громкие голоса, топот, из-под двери тянуло холодом — похоже, выбегали наружу. Евар схватил суму и топор. Не одеваясь, бросился вон. Пожар — первое, что пришло ему в голову; но в общем зале, где они давеча ужинали, солдаты вооружались, надевали доспехи. Господин Зегерщьерна стоял тут же, в нетерпении наблюдая за сборами своих людей; в кирасе и шлеме, с мечом и длинным кинжалом на поясе. Его взгляд остановился на полураздетом Еваре.

— Ты в своем уме — как ты выходишь к людям — бьют в набат — не до ваших ходарьских причуд! — выпалил он на одном дыхании. Вся его вежливость слетела, он покраснел так, что светлые пятна на лице почти слились с нетронутой болезнью кожей.

Лицо Зегерщьерны все еще пылало, когда Евар, наспех одевшись, вышел из дому, на ходу обматывая предплечья и запястья оберегами. Солдаты запалили факелы, но от скачущих отсветов еще чернее казалась промозглая осенняя ночь. Подождав, когда Евар с ним поравняется, Зегерщьерна вытащил меч из ножен и почти бегом двинулся по безупречно прямым улочкам поселения.

Из темноты неслись возгласы, взволнованные, испуганные, разгневанные голоса. Заходились лаем собаки. Господин Зегерщьерна прибавлял шаг. Они вышли к домишке, у которого столпились люди — свет факелов выхватывал из темноты чепцы и высокие исповеднические шляпы. Перед Зегерщьерной мигом расступились, и Евар увидел свежий кровавый след на земле.

— Кто… Кого это..? — У Зегерщьерны пропал голос.

— Свиная кровь, брат Смирен, — ему указали дальше, где в нескольких шагах лежала распотрошенная свинья.

Евар подошел, присел над тушей, разглядывая рваные раны, оставленные когтями и зубами. Господин Зегерщьерна приближаться не стал.

— Мы пойдем вдоль стены, — отрывисто произнес он. —  Отыщем место, где оно пробралось. А вы держите наготове огонь и железо, — обратился он к поселенцам. — Сторожите скот и друг друга. На случай, если эта тварь до сих пор здесь.

Евар поднялся.

— Я обошел вашу стену вчера. Добрая стена. Отчего ты веришь, господин, что дело в лесе? Дикий зверь тоже мог…

— Это лес, — перебил его Зегерщьерна со злостью, за которой скрывались страх и усталость. — В здешних проклятых краях это всегда лес. Кому как не лесорубу это знать. Идемте! — бросил он солдатам. — Отыщем изъян в стене, покуда к нам не проникла вся нечисть добожьего мира.

Они дотошно осматривали стену, пока не занялся рассвет, принесший с собою проливной дождь. Смирен окинул взглядом размытую ливнем кромку леса, обманчиво умиротворенного в этот ранний час. Лес выжидал. Лес наблюдал. Подобно отдаленному гулу, Смирен ощущал его упрямую, враждебную волю. Лес простирался насколько хватало глаз, и Смирена вновь, как всегда, ужаснуло ощущение собственной беспомощности перед этой древней громадой.

— Довольно, — махнул он своим людям. Он спустился со стены, по-прежнему чувствуя лес за спиной. — Быть может, то и в самом деле был дикий зверь. Будем молиться, чтобы так… — Он посмотрел на лесоруба. — Подкрепимся и отведем тебя за ворота, брат Иефвария. Дни становятся коротки, надо поспешать.

За трапезой только и разговоров было, что о ночном нападении. Солдаты уже успели наслушаться рассказов поселенцев: мальчишка будто бы видел бледного козла на песьих лапах, жена кузнеца до смерти перепугалась, когда к ней в окно заглянули два глаза, горящих огнями Преисподней, а сам кузнец обнаружил странные следы на размякшей от дождя земле — вроде оленьи, но как если бы олень шел на двух ногах… Смирен ел молча, не поднимая головы, чтобы не встречаться глазами со встревоженными людьми. Назавтра начинался пост, и сегодняшний день следовало провести в радости и единении с друзьями и соседями. Теперь же все мысли его людей занимала злосчастная распотрошенная свинья. Вопреки всякому здравому рассуждению, Смирену мнилось, что он подвел их, вверенных его заботам. Они ждали его слова — он же малодушно прятал взгляд, не зная, как прогнать их страхи. Потому что и сам был напуган — возможно, больше других, привыкших к жизни на краю света.

Покончив с едой — на этот раз кормили сытной просяной кашей, сваренной на костях, оставшихся с вечера, — Евар наскоро поблагодарил и ушел к себе. Надо было разобрать узлы, подготовить снадобья и амулеты, убедиться, что ничто не отсырело, не поржавело, не прохудилось: в лесу даже самая крохотная оплошность может стоить жизни. Еще и староста, судя по всему, увяжется за ним и всех своих «ребят» погонит следом, даром что они и так полночи на ногах.

Как будто в наказание за мысли о нем, господин Зегерщьерна возник на пороге. Евар не любил, когда пялятся на его приготовления. Скрывая недовольство — неумело, не привык он любезничать со знатью — Евар повернулся, заслоняя собой разложенные на полу связки, мешочки и свертки.

— Что, господин?

Зегерщьерна опять начал краснеть — так стремительно, как краснеют рыжие. Хотя, может, он и был рыжим до своей колвочи — сейчас брови, ресницы и отросшая со вчерашнего дня щетина белы, а волос его Евар не видел: как все мужчины у исповедников, Зегерщьерна не снимал капюшона, плотно прилегающего к голове, шее и плечам.

— Я всего лишь хочу попросить возлюбленного брата, — начал он, сжимая и разжимая пальцы на Оке Господнем у себя на груди, — хочу попросить со смирением… и искренним раскаянием… простить меня за злые слова. Я обидел брата Иефварию, безвинного, и от всего сердца, от всего сердца о том сожалею.

— Что? — Евару стало и смешно, и неловко. Давеча исповедник назвал его на «ты» и говорил без этой их напускной благожелательности — Евар о том и не вспомнил бы, не приди Зегерщьерна каяться.

— Завтра первый день поста, — напомнил тот. — Возлюбленный проявил бы великодушие, если б очистил меня от этой вины. — Неожиданно господин Зегещьерна опустился перед Еваром на колени.

Евар отшатнулся. Вот еще не хватало…

— Было б о чем толковать, — выдавил он из себя, стараясь не смотреть на коленопреклоненного Зегерщьерну.

Тот наконец встал — легко, как юнец; видно, наловчился в своих молитвах с зари до зари.

— Брат Иефвария истинный Отринувший скверну, — похвалил он Евара. Он опять смотрел свысока, как и пристало властительному господину, и Евар перевел дух.

— Пусть возлюбенный брат заканчивает со сборами, — приказал Зегерщьерна, переступая порог. — У нас в Царствии праздность не в обычае.