Смирен проснулся от шума людских голосов. Евара рядом не было, но постель еще хранила его запах — Смирен перевернулся на живот, уткнулся в смятые простыни и с наслаждением вдохнул. Наверное, Евар спозаранку отправился в лес. Смирен осознал, что тревожится за него. Это было непривычно. Стыдно… Но в то же время и отрадно — беспокоиться о ком-то, ждать его назад. Прежде Смирен даже не представлял, как славно, когда есть кого ждать.

Он откинул одеяло и вмиг начал мерзнуть. Мелко вздрагивая, стянул с лежанки простыню и очистил, как мог, измазанный жиром и семенем член. Угол простыни тоже был в засохшем семени: верно, ночью Евар вытер себе между ног. От этой мысли на Смирена накатило возбуждение; он согнулся пополам, надеясь просто переждать. Но в памяти уже одно за другим вспыхнули воспоминания — ощущения прошедшей ночи: крепкие Еваровы бедра, звук, с которым они отзывались на удары, жар и теснота между ними, сильный запах жира, свежего пота, волос Евара, в которые Смирен зарывался лицом, одеяла из овечьей шерсти.

Сплюнув себе на ладонь, Смирен размазал слюну по члену. С силой провел указательным и большим пальцами, оттягивая крайнюю плоть, сжал в кулак. Другой рукой поднес комок простыни к носу и рту и втянул в себя запах. Как жаль, что Евар не разбудил его перед тем, как уйти. Смирен мог бы… Он вновь сделал глубокий вдох, двигая кулаком быстрее. Да, он мог бы вычистить Евара сам, языком и губами. Вылизал бы его бедра и поднялся выше, к участку кожи между мошонкой и анусом. Поцеловал бы, а может, прихватил бы слегка зубами. Раскрыл бы Евару ягодицы и вдавился туда лицом, облизал, отыскал языком анус, на мгновение отстранился, чтобы набрать воздуха и посмотреть, как он сжимается в густых жестких волосах, влажных от Смиреновой слюны. А потом вновь припал бы к нему и не прекращал, пока Евар не взмолился бы о пощаде — или о том, чтобы Смирен им овладел.

Представив это, он громко застонал — благо, простыня, которую он закусил, заглушила стон. Он упал щекой на постель, наспех облизал средний палец на левой руке и, заведя руку назад, засунул его в себя. Получилось неглубоко, но от одного лишь этого ощущения Смирена затрясло. В последний момент он успел снова вцепиться зубами в комок простыни. Смирен закричал в него, дергаясь между пальцем в заду и рукой на члене — и залил семенем ладонь.

Ему пришлось полежать, чтобы прийти в себя. Он вытер руки о все ту же простыню, натянул шерстяные чулки, исподние штаны и рубаху. Судя по голосам снаружи, гарнизон уже проснулся. Смирен приоткрыл дверь, опасаясь, что наткнется на кого-то из солдат; но на его счастье коридор был пуст. Прихватив с собою простыню — надо будет исхитриться и незаметно подбросить ее в прочее грязное белье — он проскользнул из закута Евара в свою почивальню.

На полу стоял таз с водой — Смирен посмотрел на него, раздумывая, попросить ли на кухне горячую. Не хотелось совершать омовение холодной. Но он живо вообразил, как взглянет на него Велик-Господь: вот, мол, заспался, еще и воду ему грей — и решил ничего не говорить. Пускай думают, что он умылся ледяной ради усмирения плоти. Однако он обмакнул край простыни и еще раз тщательно протер палец на левой руке, стараясь не прислушиваться к уколу совести: отмываться после рукоблудия в воде для молитвы…

Одевшись, Смирен снял с крюка над изголовьем Око Господне. На ходу укладывая его на груди, он направился в общий зал, гадая, как долго проспал. Со стола уже убрали. В зале оказался только старый Фоназ — он подкладывал дрова в очаг.

— Призри Бог, возлюбленный, — поприветствовал его Смирен, против всякого здравого смысла волнуясь, что Фоназ догадается, почему он так задержался — и что он в очередной раз не помолился. — Что за шум?

Фоназ с кряхтением разогнул спину.

— Призри Бог, брат Смирен. Да это Прах — собирает людей поехать выгнать ялежей. Они всё еще стоят там лагерем. Ялежи, значится.

Смирен похолодел. Он вылетел на двор: солдаты уже выводили лошадей, а среди них крутились другие поселенцы, вооружившиеся кто во что горазд; Прах сидел в седле и поторапливал.

— Господь с тобой, брат Прах, без моего приказа?! — крикнул ему Смирен, еле сдерживая ярость.

Прах взглянул на него сверху вниз.

— Не желали тревожить сон возлюбленного брата, — сказал он, растягивая губы в ухмылке. — Благочестивый Смирен, должно статься, ночь напролет беседовал с Богом.

Смирен так и обмер: что, если Прах знает? Мог ли он их услышать? Или видел, как Смирен вошел вчера к Евару? Просто-напросто догадался? Уж не Праху его осуждать: Смирен как-то выслушал исповедь молодого солдата, что Прах посулами и угрозами склоняет его к непотребству — и будто не его одного. Смирен припугнул Праха судом общины, если он не оставит свои гнусности, — видно, тогда-то он и затаил на него злобу.

Охваченный ужасом, Смирен молча смотрел, как конные и пешие окружают Праха, точно это он был их старостой. Кто-то побежал вперед и растворил ворота. Люди выехали за стену, не обращая внимания на лесоруба, что показался перед ними. Но Смирен заметил — и ему захотелось сбежать, спрятаться, как в юности в монастыре, когда он увиливал от послушаний, — чтобы не объясняться с Еваром. Конечно же, он будет за своих ялежей. Конечно, он станет винить Смирена, что не остановил людей. Как будто Смирен недостаточно рисковал ради него — своим добрым именем, уважением в глазах поселенцев… душевным покоем. Он же ради него забыл об осторожности — и вот теперь трясется от страха, что треклятый Прах станет распускать слухи; а ведь Смирен всегда, всегда был так осторожен, считал недалекими тех, кто попадался…

Евар ничего ему не сказал. Пройдя мимо Смирена, он направился к конюшне.

Смирен не выдержал:

— Куда ты?

— За ними. — Евар даже не оглянулся.

Он вбежал в конюшню следом — Евар уже закинул седло и забирался на лошадь. Смирен перехватил удила.

— Куда ты один?! Ты их не остановишь…

Евар посмотрел на него тяжелым взглядом.

— Ты мог бы остановить.

У Смирена кровь прилила к голове, оглушительно забилась в висках.

— Почему я должен защищать твоих ялежей?! Может, кто-то из них убил Почитая! Я помню ту косичку! Ты упорно их выгораживаешь — хотел бы я знать, почему! А впрочем, я знаю: ты питаешь слабость к этим безбожникам, потому как твой разлюбезный «друг» был одним из них, о да, слыхали мы о ялежских «друзьях», которые ложатся с любым мужчиной, кто ими не побрезгует…

Евар вырвал у него удила. Смирену показалось, он его ударит; он хотел, чтобы Евар его ударил — тогда Смирен пустил бы в дело кинжал, который так и просился в руку.

Но Евар просто сказал:

— Мой муж был достойным человеком. Подостойнее тех, кто зовет на исповедь, чтобы отсосать.

Смирен покачнулся как от удара.

— Один лишь Господь будет меня судить, — процедил он сквозь зубы, — а уж никак не каторжанский выблядок-полукровка.

Евар вскинул плеть — Смирен заслонился рукой, но Евар только хлестнул лошадь и поскакал к воротам. Сам не зная, что творит, Смирен взнуздал своего коня и бросился за ним.

Они нагнали Праха и его ополчение на самых подступах к становищу. Костры больше не горели, круг пепла припорошило снегом. Стояла странная тишина, крытые оленьими шкурами жилища казались покинутыми. Лошади забеспокоились. Уняв свою, Прах проехал между жилищ, тоже поставленных по кругу; за ним потянулись остальные.

Раздались вскрики. Смирен толкнул пятками коня — тот заупрямился, не хотел идти. Когда Смирен наконец управился с конем и въехал в круг, его глазам открылось побоище.

Повсюду лежали растерзанные, распотрошенные тела; многие с оружием в руках, некоторые обожженные — верно, подпалились, когда пытались защищаться огнем. На снегу замерзала кровь. Копыта лошадей скользили на кишках. У ялежа, что лежал неподалеку от Смирена, было сорвано лицо, глазное яблоко повисло на мышцах.

Солдаты медленно двинулись вперед, подняв взведенные арбалеты; поселенцы пошли следом, озираясь, то и дело спотыкаясь о мертвые тела. Смирен пожалел, что забыл про меч. Да что там — он пожалел, что вообще помчался за Еваром сломя голову. Дневной свет сменялся закатным. Будет худо, если их застигнет темнота: как знать, вдруг тот, кто сотворил это с ялежами, рыскает где-то поблизости? Дожидается своего часа… Смирен припомнил, что Евар рассказывал о звере из легенд. Что он убивает ради того, чтобы убивать, и никогда не насытит свою жажду крови.

Он оглянулся в поисках Евара. Тот отделился от толпы; шел, вглядываясь себе под ноги, будто высматривал следы. Хотя какие уж следы — всю ночь шел снег и до сих пор летит, ослепляя глаза. Вот Евар, откинув полог, нырнул в одно из жилищ — Смирен вытащил кинжал и пошел за ним.

Что-то прянуло вглубь жилища, прячась от света. Смирен остановился — после снега долго не мог приноровиться к сумраку. Он услышал, как Евар заговорил по-ялежски, тем успокаивающим мягким голосом, каким еще недавно говорил со Смиреном. Назвал его агнцем… Смирен вздрогул от тонкого поскуливания. Нечто большое, горбатое выбралось из темноты и подползло к Евару, прислонилось бугристым лбом к его руке. Смирен проморгался.

— Господь милосердный, — прошептал он, глядя на создание, словно выползшее из горячечного кошмара — или сошедшее с пугающих истинноверских картин о демонах из Преисподней. Оно было белесое, красноватое, в наростах и язвах. Оно было костлявое и в то же время раздутое, как утопленник. Оно было богохульством, оскорблением всему созданному Всевышним, попранием всех Его законов. И в то же время… В то же время в нем проглядывало нечто человеческое, словно насмешка над Творением. Оно повернулось на шепот — и на Смирена уставился совершенно человеческий глаз из-под косичек в черных бусинах.

Смирен попятился.

— Это он, — произнес Смирен, сам не веря своим словам. — Это он, твой потерянный друг. «Не в себе», — ты сказал. Теперь я вижу. — Он направил на них острие кинжала, хотя и понимал, как жалко его оружие. — Я верил тебе, — выговорил Смирен, давясь рыданиями. — Боже, Евар, я ведь… Ты был для меня… Ты единственный, кому я доверял! — Он прижал к глазам кулак, в котором сжимал рукоять кинжала.

— Пожалуйста, — сказал Евар. Он накрыл голову чудовища ладонями, словно пытался его заслонить от Смирена. — Пожалуйста, не зови своих людей. Он ранен, он… может быть… умирает. — Голос Евара пресекся от слез.

Смирен молчал. Евар поднялся на ноги, подобрав с пола свой топор.

— Пожалуйста, позволь нам уйти, — взмолился он — чудовище жалось к его ногам. — Он не понимает… Не его вина, что он переродился. Такие как ты — поселенцы, исповедники — напали на его род. Убили всех, сожгли… сжигали их заживо… Детей, Смирен! Детей бросали в огонь…

— Очищение Мезы, — узнал Смирен. — Тамошние ялежи разносили колвочь.

— Не было у них колвочи, — сказал Евар устало — и перехватил топор обеими руками. — Дай нам уйти. Мы отправимся на север, никто из ваших больше нас не увидит. Я даю свое слово.

Смирен посмотрел на топор. Вытер слезы, выпрямился, справляясь с собой — Евар вновь увидел безупречного старосту исповедников, каким Смирен предстал перед ним в день их встречи.

— Да будет так, — кивнул он. — Жди здесь. Я уведу людей — и тогда вы вольны идти, куда пожелаете.

Он вложил кинжал в ножны, нагнулся под низким проемом и вышел из жилища. Евар сказал ему в спину:

— Ты хороший человек, Смирен.

Ничего не ответив, Смирен пошел навстречу солдатам.

— Зверь — там, — сообщил он Праху. — Он изранен, но лесоруб будет его защищать.

Он не стал смотреть, как люди окружают убежище Евара и его чудовища. Подняв голову, он подставил лицо морозу. Солнце садилось; в холодном бледно-алом небе зажигались звезды. Вчера, когда они с Еваром лежали в постели, Евар спросил:

— Где эта звезда — Зегерщьерна?

Смирен улыбнулся его неведению.

— Нет такой звезды. Мы звались Хвидщьерна, потому что у нашего предка была белая звезда на щите. Моя бабка сменила имя после приказа императора о ссылке — дабы показать, что не стыдится изгнания. Поэтому Зегерщьерна. Звезда изгоев.

— Твоя бабка изменила родовое имя в отместку императору? — хохотнул Евар. Потом сказал задумчиво, перебирая пальцы Смирена: — А было бы славно, если б изгоям покровительствовала своя звезда. Есть же звезда мореходов. Или звезда влюбленных. А у изгоев была бы собственная звезда. Мы бы смотрели на нее — и знали, что мы не одиноки.