— Если найти и съесть цветок с пятью лепестками, на следующей контрольной поставят пятёрку – это вообще железно.
С тех пор как в далёком детстве едва не умерла, подавившись заветным цветком сирени, Мариника не могла выносить её удушливый аромат. Слишком густой, практически осязаемый, запах наваливался на грудь, заставляя отчаянно кашлять. Когда у Мариники был выбор, она всегда огибала засаженный сиреневыми кустами сквер по широкой дуге. Теперь выбора нет. И пышный букет у кровати.
— Ну как ты тут?
Повернув голову, Мариника могла видеть не по-мужски хрупкое запястье мужа. Муж возился на старом скрипучем стуле, устраиваясь удобнее. Как бы ни пыталась, она не могла найти подходящий ответ. Ничего нового. Ничего такого, о чём бы могла ему рассказать.
— Я… книгу читаю. Мне Ники читает, когда приходит. Он часто приходит. – Упрёк повис в воздухе. Мариника не собиралась его подвешивать, но горькая обида просочилась сама собой.
— У меня нет никакой возможности бегать к тебе по каждому, — муж крякнул, закончил: — Зову. Ты ведь должна это понимать.
Мариника понимала. Конечно же, понимала. Она никогда и ни в чём не хотела ему перечить. Тем более сейчас, после травмы. Ведь кто Мариника – кусок бесполезного мяса, бревно на больничной койке. А муж – волшебник, исследователь – важный, значимый человек.
В молчании скрипнул стул.
— Тебе… Ничего не нужно? – муж спросил примиряюще, сглаживая неловкость. Мариника медленно перекатила голову из стороны в сторону, выказывая отрицание одним из немногих движений, которые теперь у неё остались.
— Видеть тебя почаще? Я знаю, знаю, что это эгоистично. Я… просто… Скучаю?
Дверь приоткрылась.
— Мам?
Муж будто этого ждал – встрепенулся, поднялся. Пора уходить. Сейчас он скажет, что пора уходить, хоть и нескольких минут не прошло, как зашёл в палату. Хрупкая фигурка сына застыла в дверном проёме.
— Пришёл, отец… — Ники констатировал сухо. Муж скупо коснулся ладонью лба Мариники, и она ощутила холодную влажность кожи.
— Останься… ещё… ненадолго, — попросила одними губами, и даже себе самой показалась жалкой.
Сын тихо приблизился.
— Паки* сирень, отец? Мама, почему ты не говоришь, что не любишь сирень?
— Ники, не надо. Папа… совсем не обязан об этом помнить.
Сын дёрнул букет, и простенькая ваза покачнулась со звоном.
— Обязан. Не правда ли, отец?
Что-то почти ощутимо трещало в воздухе, как перед грозой, как за секунду до первого громового раската. Могла ли Мариника хоть что-то исправить?
— Спасибо, за цветы. – Она прошептала негромко – никто не слышал.
Злыднева сирень. Это происходило вне зоны видимости, но Мариника услышала, как муж выхватил у сына проклятый букет. Размашистые шаги и, перед хлопком двери, вместо прощальных слов:
— Почитаешь… маме.
***
Старые доски поскрипывали, хоть Николай и шагал со всей осторожностью, на которую был способен. В огромном зале горела одна-единственная тусклая лампочка, но Николай не споткнулся бы даже в кромешной тьме, потому что этот зал был знаком ему с ранних лет.
Здесь пахло пылью тяжёлого бархата, сыростью, горечью и тоской. В свои четырнадцать Николай уже очень хорошо знал, чем пахнут тоска и горечь, и этот унылый запах ни с чем бы не перепутал.
Николай спускался по широким ступенькам, считая ряды ладонью. Обитые шершавой тканью спинки кресел кое-где вытерлись до неприятной гладкости. Театр заброшен почти пять лет.
Последний ряд, массивная громада высокой сцены. Занавес поднят, а механизм, наверное, заржавел. Из далёкой сценической глубины в лицо улыбается плотная темнота. Николай быстро пересёк оставшееся пространство, взбежал по расшатанной лесенке, уселся на самом краю, свесив ноги.
Позади тревожная мёртвость просторного закулисья, перед глазами – пустынная старость кресел. Здесь Николая не найдут. Именно то, что нужно, чтобы собраться с мыслями, чтобы сгрести в кулак всю свою скудную волю. Он вцепился в колени пальцами. Нужно решаться. Пора решаться, идти туда, где страшно. Потому что клятва – это не просто слово, потому что вот уже пять лет, как детство Николая закончилось.
— Мама, смотри, я еду без рук! Мама, я могу на одном колесе!
Её называли Ника, его – Ники. Сколько себя помнил, всегда был её хвостом. Он засыпал, крепко держась за её палец, а, просыпаясь раньше, тихонько лежал, боясь потревожить сон. Он мог прибежать, заливаясь слезами, и ласковые мамины объятья врачевали любые раны. И не было мамы лучше, и мальчика счастливее не было на Земле.
Они жили в светлой, просторной квартире на пятом этаже почти в центре города, и, взбегая по лестнице, Ники непременно прижимал ладошку к гладкости ярко-зелёной краски. Краска приятно поскрипывала под пальцами. Ники оставлял за спиной пролёт за пролётом, а мама всегда отставала, но Ники её не ждал – добравшись до самого верха, перевешивался через перила – мама казалась маленькой с высоты.
У мамы было белое платье – лёгкое, длинное и летящее, платье превращало маму в сказочную княжну. Мама была актрисой, и когда она танцевала на театральной сцене, Ники забывал обо всём на свете. Он хлопал в ладоши так, что они немели, а после каждого спектакля взбегал по узенькой лесенке, и мама, смеясь, поднимала его на руки. Зрители смотрели на них из зала, и Ники был страшно горд.
А потом всё рассыпалось в одночасье. Теперь Николаю остались только вина и боль в гулкой бесприютности заброшенного театра.
Николаю уже четырнадцать и он достаточно взрослый, чтобы всё хорошо понимать. Он давно не тот девятилетний Ники, который когда-то мчался на новом велосипеде, пытаясь подняться на заднее колесо.
— Ники, не надо, пожалуйста. Ники, уйди с дороги.
Тогда он даже не понял, как это произошло. Он не успел понять. Так много и быстро – серый асфальт впереди блестел от утреннего дождя, руль в руках подрагивал, белые полоски уходили за поворот. Мама ругалась, но Ники её не слушал.
— Мам, я могу, смотри! Мам, я умею!
Потом были автомобильный гудок, мамин крик, толчок, боль содранной кожи на локте, раскалённый бордюр под ладонью, яркий фургончик мороженщика неподалёку, велосипед на обочине… А мир раскачивался, и Ники снова и снова повторял единственное важное слово: «мама».
Тогда ему было девять. Он сидел на земле, и голова кружилась. Подняться сумел не сразу, медленно побрёл в неведомом направлении. Тотчас остановился, споткнувшись – увидел мать.
Когда-то, всего однажды, мамина героиня умирала в конце спектакля. Ники тогда испугался, хоть мама предупреждала, что это игра и, конечно же, понарошку.
Сейчас понарошку не было. Мама лежала, раскинувшись, на спине в какой-то неестественной, страшной позе… и не шевелилась.
Ники помнил, как бросился к ней, помнил, как вопил, и помнил большие руки. Руки хватали, тащили от мамы прочь. Ники, как мог, отбивался и даже эти руки, наверное, покусал. Затих, лишь когда кто-то сказал, что мама жива и дышит.
День был красивый, тёплый, пахло дождём, влажной травой и листьями… а перестать рыдать совершенно не получалось. Счастливое детство закончилось навсегда. С мамой в больницу на скорой отправился Николай. Маленький Ники остался рядом с позабытым всеми велосипедом.
Отец смог приехать только через несколько часов, когда в лаборатории завершился эксперимент. Всё это время Николай сидел в коридоре на неудобном стуле. Белые стены давили, под пластырем и бинтом саднило обработанный йодом локоть. Рыжая медсестра принесла стакан яблочного сока и твёрдый бублик. Николай грыз механически. Думал о том, что эксперимент для отца почему-то важнее мамы.
…а сахарный бублик казался ужасно горьким.
Врачи говорили, что мама уже не встанет. Часами сидя у её постели, Николай всё ярче и яснее осознавал, что в этом – его вина. Если бы не его глупость, баловство, тот злыднев велосипед, мама бы танцевала в театре в своём белоснежном платье, а летом бы выезжала с маленьким Ники за город, и там бы они собирали сладкую землянику.
— Ты обязательно поправишься. Хочешь, поклянусь? Чем хочешь поклянусь, мам.
— Ники, мой милый… всё хорошо. Ведь ты же в порядке. А главное – это ты.
— А я всё равно поклянусь.— И топнул ногой. – Ты встанешь! Ты будешь ходить!
Мама тогда утешала, а он кричал.
Позже кричал на отца.
— Ну ведь ты волшебник!? Сделай хоть что-то! Почему ты совсем ничего не делаешь?
Отец сделал.
— Маме здесь будет лучше.
Светлая одиночная палата в больнице на окраине города, постоянный присмотр врачей.
И снова безумно горько.
— Теперь я буду жить здесь. А ты можешь приходить, Ники… когда… захочешь.
Больница была крохотной, в два этажа всего. Здесь содержали людей, непоправимо пострадавших во время работы с магией. И здесь же теперь предстояло остаться маме. Николай проводил в больнице дни напролёт, но всё равно чувствовал, что этого недостаточно. С самого утра в школе он ёрзал за партой, а после уроков мчался через весь город бегом так быстро, что кололо в боку и ветер свистел в ушах.
Его узнавали, жалели.
— Бедняжка... как любит мать.
— Ты должен жить, как раньше. Гулять с друзьями, в походы ходить. Не сиди у меня в палате. – Мама просила мягко, а Николай непременно спорил.
— Буду сидеть. Потому что хочу. И кто запретит?
Отец пригрозил, что, если Николай не вернётся к нормальной жизни, маму отправят в больницу куда-то в Киев. Пришлось покориться, но, пусть и на короткое время, Николай всё равно продолжал приходить практически каждый день. И что-то тащил: необычные камни с реки, листочки, жуков в коробках. Читать научился красиво и быстро, для мамы. И плёл венки.
Но этого было мало.
Мама худела, старела, а он – взрослел. И яростно учился: уже к одиннадцати годам прочёл всё, что сумел найти о физиологии и медицине, обогнал сверстников, проглатывая школьную программу вместо походов, отдыха и прогулок. Николай ещё был ребёнком, но уже твёрдо знал, к чему и ради чего стремится.
Ведь он обещал, он клялся. А клятвы имеют силу.
А значит, он должен. И сможет. Любой ценой.
Когда, протиснувшись сквозь погнутые прутья решётки, Николай выбрался из театра, на город спускались влажные весенние сумерки. Бажана, нанятая отцом стряпать и прибираться, наверняка уже разогрела ужин и, засветив кухонное окно тоненькой тусклой свечкой, поджидает возвращения Николая. Снова доложит отцу, что явился поздно.
Но на отца плевать.
Бажану Николай совершенно не выносил. Не потому что в этой открытой, добросердечной бабе было что-то дурное, а потому что она заняла место матери. Там, где раньше в вихре длинных волос мама танцевала, согревая квартиру своим теплом, теперь неторопливо и чинно двигалась дородная Бажана. Николай с первого дня обозначил, что ей не рад, и вот уже шесть лет, как его позиция неизменна.
— Ты мне не мать. Стряпай и скреби, а меня не трогай.
Она не трогала, хоть по заключённому с отцом договору и должна была докладывать о каждом действии Николая. Толку в надзоре, впрочем, от Бажаны не было никакого. На занятия в школу Николай собирался затемно, обед предпочитал пропустить, зная, что добросердечные мамины сиделки накормят каким-нибудь супом. Домой приходил уже ближе к ночи и, скупо поздоровавшись, запирался на ключ в своей угловой комнатёнке. Ходу сюда ни отцу, ни Бажане нет. Ужинал поздно, и пусть оставленная на столе еда успевала заветриться и остыть, это было конечно же лучше, чем сталкиваться с Бажаной.
Газовые фонари разгорались медленно, и их спрятанное за толстыми зеленоватыми стёклами пламя заливало улицу призрачным, тусклым светом. Разросшийся вокруг магическо-исследовательского центра городок был тихим и малолюдным. Большинство его жителей составляли семьи волшебников и обслуживающего персонала, но за почти три десятка лет существования Припяти здесь обосновались и такие необходимые для формирования инфраструктуры люди, как медики, учителя и ремесленники самых разных отраслей. Здесь было всё: портняжные и скорняжные мастерские, маленькие хлебные лавочки и несколько соблазнительно пахнущих пирожковых, огромный спортзал с бассейном, библиотека. Не прижился только театр. Без мамы у маленькой самодеятельной труппы хоть что-то продолжать не осталось никакого смысла.
Улицы уже опустели. В некоторых окнах мерцали свечки, в других – газовые светильники, а кое-где – яркие магические лампы, сохранившиеся ещё со времён империи. Николай смутно помнил, что когда-то и в их квартире была такая – светила тускло, мигая и отключаясь, а иногда и вовсе отказываясь работать. Как пояснял отец: существо, заключённое внутри лампы, было уже на грани своих возможностей. А вскоре вообще издохло, и лампа отправилась на помойку вслед за породившей её империей. Что же, ничто не вечно, и свой срок эксплуатации есть даже у магических артефактов. Что уж говорить об империях?
Мимо прошёл фонарщик. Николай отрешённо кивнул в ответ на его приветствие. Этого стремительно лысеющего дядьку Николай нередко встречал, ещё будучи дошколёнком. Фонарщик носил при себе длинный прут и тяжёлую с виду сумку. Хоть фонари и зажигались по часам без посторонней помощи, им, как и любому устройству, требовался контроль.
Деревянная дверь скрипнула. Паки заело петли, и Николаю пришлось навалиться всем весом, чтобы злыднева развалюха сдвинулась, пропуская его в подъездную темноту. Завтра до школы обязательно нужно успеть смотаться в лабораторию, а после уроков – к маме.
Что отец дома, Николай ощутил на последних пролётах лестницы. Как и все исследователи, отец насквозь пропах благовониями и всюду за собой оставлял густой, удушливо-пряный шлейф. Притормозив на повороте, Николай втянул воздух носом: мята, лаванда и можжевельник – слишком знакомый запах. Паки заказ на русалку*. Особый заказ. Внутри всколыхнулась ярость.
Вместо того, чтобы содействовать Николаю, отец промышляет предоставлением особых услуг для толстосумов, охочих до опасных сексуальных экспериментов, и с этой своей подработки содержит мать.
Призыв и контроль русалок отец отшлифовал до поразительной филигранности. И кто он теперь? Демонический сутенёр? А сам Николай – сын этого сутенера. Ведь так говорят. И пальцами тычут. Все.
В коридоре было темно, пахло раскалённой духовкой и сладкой выпечкой – значит, Бажана была осведомлена, что отец ночует, и к его приходу затеяла свежий пляцок.* Раньше Николай любил выпечку и когда-то давно, наверное в прошлой жизни, с удовольствием и усердием помогал маме раскатывать тоненькие коржи. Теперь всё напоминало тот памятный сахарный бублик, и Николая от сладкого воротило.
Он слишком устал. Хотел прошмыгнуть мимо кухни, но чиркнувший о стену рюкзак выдал его.
— Поди-но* сюда, Николай.
Кухня, проклятая, помнила слишком много. Отец выкрутил газовый светильник на половину мощности. Сидя за столом, что-то читал.
— Я слушаю, отец.
Николай чувствовал напряжение каждой мышцей, готовый то ли броситься в драку, то ли метнуться прочь. Отец захлопнул книгу, пошарил за спиной в неразборчивом полумраке и аккуратно положил на столешницу перевязанный бечевой прямоугольный свёрток. Придвинул к Николаю небрежно.
— Знаю твою благодарность. Спасибо говорить не трудись.
И снова уткнулся в чтиво. Крепкий узелок Николай развязывал аккуратно. Бережнее того отгибал вощёную бумагу, чтобы заглянуть, хоть уже и знал, что именно для него сумел раздобыть отец.
— С раскопок привезли. И да, я их украл. Иначе бы мне не дали. Нормальные люди в такое не лезут, Ник, — отец пробормотал негромко, отвечая на вопросы, которые Николай ещё не успел задать.
— Я лезу туда ради матери.
— И тащишь меня на дно. И подставляешь мою шею.
— Если дело дойдёт до шеи, ты всегда можешь подставить задницу. — Отец хлопнул по столу, и Николай поспешил отодвинуть бесценную хрупкость в сторону. – Ладно. Забудь. Спасибо за таблички.
— Гнилое твоё спасибо. Изволь, реставрируй сам.
В комнате тускло мерцал накопитель света. Хорошо, если его достанет хотя бы на два часа. Николай расчистил столешницу от конспектов. Впервые за два последних года отец действовал по собственной инициативе. Неужто всё-таки поверил, что Николай на что-то способен? Или напротив – окончательно разуверился? Вина вгрызалась в глотку мелкой зубастой злыдней. Николай паки не сдержался, снова не смог сдержаться, как было почти всегда. Уж слишком много плескалось под сердцем едкой, противной злобы, и слишком болезненно скручивалось нутро. Но ведь сегодня отец раздобыл таблички. А всё, что сумел Николай – уколоть его.
Переложенные тонкими слоями мягкой защитной ткани, таблички пахли глубокой древностью. Придётся долго сидеть над ними, переписывая всё, что удастся понять, и множество раз повторяя одно и то же. Николаю однажды уже довелось заниматься такой работой. В тот день отец нависал над плечом, угрюмо молчал, лишь барабаня пальцами, если Николай ляпал совсем уж непростительную ошибку, и это ощущалось почти как тогда, когда они оба друг друга ещё любили.
Ведь было же такое когда-то, до катастрофы?
Тогда отец учил Николая складывать слова из кубиков, ставил руку, помогая разборчиво выводить первые в жизни буквы, а ещё раньше катал на своих плечах, и маленький Ники безумно гордился папой.
Что стало первой каплей, подточившей казавшийся незыблемым фундамент любви к отцу? Чувствовал ли Николай холодное отчуждение, которое всегда пролегало между родителями пугающей, тёмной пропастью? Или причиной всему стали шепотки, которые впервые услышал ещё в театре?
Припять была очень маленьким городком, и в нём абсолютно все обсуждали всех. А отец был уж очень заманчивой фигурой для обсуждения. Самый неперспективный волшебник во всём исследовательском центре. Каждый его грандиозный провал обсасывали неделями. Отец не довёл до ума ни один из своих проектов, но всё же почему-то продолжал держаться в рядах высокопоставленных волшебников с полным допуском, личной лабораторией и гвардией подчинённых.
Ведь не в поставляемых же им русалках всё было на самом деле?
Светонакопитель стух окончательно. Пришлось зажигать свечу.
Когда-то, давным-давно, всё было совсем иначе. Тогда ещё не было ни границ, ни вооружённых застав на выездах, а Земли Киевские звались Российской Империей и простирались гораздо, гораздо дальше. Правил тогда волшебник-император, и монополия на магию была у него в руках. Знания оберегались ревностно, но всё-таки, как ни странно, магия тогда применялась на благо простых людей. От магии работало всё – ею заряжали самые разные предметы: от детских игрушек до каких-нибудь тестомесов, её перерабатывали в электричество, только благодаря ей ездили автомобили и поезда. Кроме того, создавалось магическое оружие.
Это ли привело империю к трагическому финалу?
Нежная и хрупкая, как цветок озёрной лилии, который для маленького Ники когда-то добыл отец, мама любила грубость военных песен. Мамин отец, дедушка, которого Николай уже не застал в живых, видел войну и участвовал в ней – от начала до поражения. Выжил лишь чудом. От него мама переняла умение играть на гитаре тяжёлым боем и петь – с хрипотцой, надрывно – о страхе, потерях, о боли и о борьбе.
Николай слушал с восторгом и восхищением. Мамой он всегда восторгался и восхищался, к маме всегда тянулся. А папа, наверное, ревновал. В какой-то момент отдалился во всяком случае. Или первым от него отрешился всё-таки Николай?
Мама учила находить красоту в деталях, разбираться в деревьях, замечать солнечных жуков, порхающих по листве. Мама говорила, что Николай – её золотой, исключительный, милый мальчик. Наверное, тогда он вправду таким и был.
Потом произошла катастрофа. И всё разрушилось.
Кем бы Николай стал, если бы не яркий фургончик, разрисованный цветными вафельными рожками и непременно надкусанными тёмными эскимо?
Практически уткнувшись в древнюю глину таблички носом, Николай до рези в глазах всматривался в скрупулёзно процарапанные, полустёртые временем письмена. Мысли опять и опять уводили его к отцу: к первому разговору и к первым брошенным обвинениям, к первой обиде и к привкусу первой злости.
Николай хорошо запомнил то промозглое, дождливое утро: запах отцовского кофе и подгоревшей на сковороде яичницы.
— Зачем нужна магия, если она не может исцелить маму? – Николай спросил угрюмо, ковыряя кое-как приготовленный отцом завтрак.
— Магия сейчас в состоянии стагнации. Как бы тебе объяснить-то, чтобы ты понял? – Отец отложил ломоть хлеба, который намазывал маслом. Подпёр подбородок руками. – Она нужна для иного.
— Зачем? Чтобы светились лампы?
— Ну… как-то так. Мы многого ещё не знаем о магии, но магия не лечит. Она не должна лечить. Это ведь жизнь, понимаешь? А в жизни всё немного не так, как в сказках.
— Значит, это не волшебство. Значит, ты совсем не волшебник. – Николай ударил ладонью о стол с досадой. – Правду они говорят… что волшебник Отава совсем бесполезный. И как только место своё занимает так долго, если такой неудачник?
Усталый и осунувшийся, отец помрачнел.
— Они говорят? Они – это кто?
— Да все. Я слышал. – И Николай надолго уткнулся в чашку. – Я буду учиться. И я изобрету такую магию, чтобы мама поправилась, — произнёс после паузы тихо. Отец вздохнул. Он снова намазывал масло.
— Послушай, Ники…
— Я больше не Ники.
— Ну ладно. Сынок, послушай. Есть вещи, над которыми люди не властны: смерть, жизнь и такие вот травмы. Мне… очень жаль, что тебе, что нашей семье пришлось столкнуться с этим. Но ничего не поделать. Мы будем жить дальше. Как-то уж будем. Придётся работать больше, придётся… — и он запнулся на полуслове. – Ай… ладно, не нужно это. Тебе. – Красивые, длинные отцовские пальцы ласково сжали запястье Николая. – Всё будет в порядке, мой мальчик.
Николай выдернул руку рывком.
– Да как же в порядке, если мама совсем не ходит! – Он разозлился, вскочил. – Как ты можешь говорить, что всё будет в порядке? Ты маму совсем не любишь?
Отец молчал. У Николая во рту клокотала горечь, и грубые слова дрожали на языке, но он просто бросился вон из кухни. И даже не услышал, что отец говорил всугонь.*
К разговору о магии отец и Николай вернулись гораздо позже. Тогда Николаю было уже почти тринадцать, и он окончательно уверился, что уповать ему остаётся только на волшебство.
Тоже говорили на кухне, но поздним вечером.
— Отец, я хочу учиться. – Николай заявил с порога.
Отец подкручивал вентиль газового светильника.
— Ты разве не учишься в школе, м?
— Я учусь всему, кроме магии. – Опершись руками на столешницу за спиной, Николай посмотрел на отца со всей твёрдостью, на которую был способен. – Ты волшебник. Возьми меня в ученики.
— Мал еси. Годков через пять подойди.
— Разве они у мамы есть, эти пять годков, и сколько ещё нужно на обучение?
Отец молчал долго. Медленно закончил возиться со светильником, поднявшись со стула, приблизился, сверху навис.
— Магия – это не панацея. Выброси из головы, Николай.
— Как ты маму выбросил?
— Не надо меня упрекать. Ладно? Я делаю, что могу.
Для того чтобы встретить глаза отца, пришлось запрокинуть голову.
— Ты к маме почти не приходишь, редко бываешь дома. Да я же многого не прошу. Книги хотя бы дай, я как-нибудь справлюсь сам.
Отец осел на стул и стиснул колени пальцами. Сейчас он казался Николаю совершенно опустошённым.
— Не заставляй меня оправдываться. Не заставляй. Ты совсем ничего не знаешь.
— Я знаю то, что вижу.
— Значит, ты слеп. Потому что мал. – Поставив локти на стол, отец скрестил пальцы под подбородком. – Не клади свою жизнь на то, что априори невыполнимо. Ей не поможешь, да и себя загубишь.
— А если у меня получится? Вот если?
— Самонадеян… — и тихо рассмеялся. – С магией не якшайся. В этом, как и во многом другом, у меня выбора не было. А если бы я мог, то в магию бы не полез ни за какие посулы. Тебе я совсем не желаю такого, Ник. Кем угодно будь – художником, театралом. Но только не в это. Сменится власть, и всех нас расстреляют к злыдневой матери, потому что впадём в немилость. Или в войну швырнут. А тебе оно надо, Ник?
Глаза начали слезиться. Конечно, от напряжения. Николай поставил свечу так близко, что чувствовал колебания огня теплом на своей щеке. Наверное, время уже перевалило за полночь, а он успел перенести на страницу лишь несколько хитрых рун. Завтра всё это придётся проверять, активировать в коле. Но Николай готов: ради улыбки матери, ради возможности снова смотреть, как красиво она танцует.
Нужно отдохнуть. Хотя бы немного, нужно. Задув свечу, Николай в темноте добрёл до своей постели. Рухнул, не сдёрнув покрывала и даже не раздеваясь.
Смог ли уснуть? Или всё-таки вспоминал?