Раньше, до катастрофы, дни своего рождения Ники с семьёй непременно праздновал на природе, ведь сразу за городом есть и река, и лес. В конце июня вода уже достаточно тёплая, чтобы плескаться всласть, а потом, развалившись в траве, слушать, как мама бренчит, подбирая гармонии на гитаре, а папа неумело возится у костра.
Николай хорошо запомнил своё трёхлетие. В тот день отец провёл церемонию имянаречения, отдав по прядке волос Николая четырём из пяти стихий. На пятый день рожденья Николай научился творить обережные руны, а на следующий год – высекать из щепоти искры. Это всё, что осталось от величия некогда могучей империи, это всё, что умели люди без потусторонних сил.
Потом был фургончик мороженщика, и несколько лет о праздниках Николай не хотел и слышать. Десять, одиннадцать, двенадцать – годы он отмечал механически, и мысленно подгонял. Чем скорее он станет старше, тем ближе цель.
В тринадцатый день рожденья Николай купил для мамы огромный букет пионов. Пионы стоили дорого, но Николай отложил немало карманных денег и с самого утра помчался на торжище, куда привозили цветы, молоко, клубнику, всякую зелень и вкусный домашний сыр. Последний, не сдержавшись, попробовал, хоть знал, что купить не сможет. Нежный, густой, чуть-чуть сладковатый вкус заполнил рот. Весь путь до ворот больницы Николай то и дело утыкался носом в упругость пионовых лепестков. Когда станет взрослым, он сможет покупать любые цветы для мамы. И каждое утро будет ходить за домашним сыром. А Злыднева Бажана и дальше пускай не знает, как сильно домашний сыр нравится Николаю. Лучше совсем без сыра, чем что-нибудь ей сказать.
Когда Николай вошёл, мама чуть-чуть приподняла голову и улыбнулась. Из-за того, что теперь ухаживать за длинными волосами мама самостоятельно не могла, их остригли коротко. Маминых волос было безумно жаль. Сам Николай решил, что не будет стричься.
Ветер врывался в палату, раздувая лёгкую занавеску полупрозрачным парусом, а солнце отражалось в оставленных на столике круглых очках сиделки.
— Привет, родной.
Мама любила пионы. Усевшись на пол, Николай аккуратно вкладывал в её пальцы жёсткие листья и духмяные, пышные розовые бутоны. Двигаться без помощи мама практически не могла, но едва заметно сжимала и разжимала ладонь, вбирая цветочную хрупкость прозрачной кожей.
— Знаю, что праздновать ты не любишь, но у меня для тебя кое что есть. Посмотришь под столом сам, ладно?
Николай хмыкнул. Он успел встать и теперь возился с цветами в вазе, пытаясь поставить букет так, чтобы мама могла без труда на него смотреть. Детское любопытство всё-таки подвело. Блестящая упаковочная бумага захрустела под суетливыми пальцами. Увесистая коробка, буквы незнакомого алфавита, на глянцевом картоне картинка – чёрный фотоаппарат на поле огромных маков.
— Это же контрабанда? Из-за границы? – Мягкая улыбка — ответом. – Да как ты смогла достать?
Ведь из-за границы почти ничего не ввозят. Киевским землям вполне хорошо живётся без злобной, прогнившей насквозь Римской империи со всеми её колониями, магическим произволом, сделками с Навью, жестокостью и развратом. Из Киевских земель никому и ничему не выехать. И так же кому-либо въезжать и что-либо ввозить нельзя. Впрочем, товары всё равно то и дело просачиваются. Правда, совсем безобидные: детские игрушки, одежда и обувь, странная еда, сухофрукты и алкоголь. Но в опечатанной, закрытой Припяти всё это добыть практически нереально. Тем более, если ты прикован к больничной койке.
— Отец для тебя достал по своим каналам. Откроешь сейчас?
Фотоаппарат был красивым и очень лёгким. В нём ощущалась энергия запертого внутри существа, и несколько минут Николай внимательно изучал устройство удивительной заграничной игрушки. Когда-то давно у отца был фотоаппарат со специальной плёнкой. Чтобы распечатать снимки, эту одноразовую плёнку требовалось заполнить. После случившегося Николай и думать забыл об отцовском фотоаппарате и по-настоящему дорожил лишь одной из сделанных им картинок – яркая, светлая, словно осколок детства, та фотография висела в комнате Николая. Отец распечатал её незадолго до катастрофы. Мама на фото смеялась, раскинув руки, а маленький Ники мчался по полю к ней.
— Это мгновенная камера, – пояснила мама, и вскоре Николай обнаружил, что фотоаппарат открывается. Внутрь можно было вкладывать маленькие прямоугольники плотной глянцевой бумаги. Этой бумаги в коробке обнаружилось несколько упаковок. Тут же нашлись и запасные флакончики с краской.
Шершавая кнопка качнулась под пальцем, стеклянное окошечко засветилось. Николай долго выбирал правильное расположение, и только когда ваза и букет поместились в окошко полностью, щёлкнул рычагом. Фотоаппарат тихонечко зажужжал.
Детский восторг. Хотелось захлопать в ладоши – такое чудо. Яркие розовые пионы на фотографии – тёплой, немножко липкой.
— Спасибо, мам! — Мама улыбалась искренне, широко, а Николаю хотелось плясать по комнате. – Я буду для тебя красоту приносить. Ты хочешь? Всё самое лучшее буду фотографировать. И только хорошее. Правда, я обещаю.
Это был лучший день рожденья со времени катастрофы. Когда мамина сиделка выпроводила вон из палаты, потому что пришло время каких-то таинственных маминых процедур, Николай не пошёл домой, а гулял до вечера, разглядывал всё придирчиво, оценивал каждый листочек и каждое облачко – стоит ли это запечатлеть и завтра принести маме?
На ужин отец принёс торт. Расковыряв кусок ради приличия и измазав тарелку кремом, Николай выдавил из себя сдержанное «спасибо». И тут же спросил:
— А ты из-за границы можешь достать и для мамы что-то? Чтобы её вылечить?
Вилка, которой отец ел свой кусок торта, резко звякнула о блюдечко.
— Это не я достал. Выбрал из того, что предлагали. Это просто везение.
— А сами почему мы не можем такое делать?
Тяжёлый вздох.
— Потому что сейчас нам не хватает знаний. Понимаешь, чтобы делать что-либо для обыкновенных людей, нужно быть точно уверенным в том, что заключённое внутри существо полностью безопасно. А мы сейчас не можем быть уверенными. К тому же, мы ставим ставку на прямую добычу энергии и… остолбень я… Не нужно оно тебе. Мал ты совсем. Да и…
— …Прежде же это делали? До войны?
— Вы ведь детально историю изучаете. – Отпив крепкого взвара, отец промокнул губы бумажной салфеткой и, не дождавшись ответа, всё-таки пояснил. — Когда мы проиграли войну…
— …мы не проиграли. Проиграла Российская империя, а народ восстал и Киевские земли возродились из…
— …ну да, ну да, — отец издал исполненный презрения звук. – Хорошо, пусть будет так, как в школе учили. Когда возникли Киевские земли, ты помнишь, что было? Ай, нет, не помнишь, ты этого не застал, а сейчас историю перекроили совсем по-новому. – Взяв со стола графин, отец долил взвара в обе чашки. Значит, собирается говорить долго. – Дурость я делаю. Дурость. Ну да и злыдень с ним. Тогда сжигали книги и уничтожали всё имперское наследие. Люди слишком устали от магии. Магическая война длилась десяток лет, и народ успел возненавидеть магию пуще, чем своего врага. И правительство шло на поводу. Книги сожгли, все памятки уничтожили, сделали ставку на электричество. А ставка не сыграла. И вот мы здесь. Возрождаем магию. А в школе у тебя что?
— Всё уничтожали, чтобы не быть, как Рим. Мы же – не они. Мы лучше. Они заключают сделки с Навью, продают души.
— Возможно. А может, и нет.
Отец казался усталым. Из всего, о чём он говорил, Николай смог понять в лучшем случае половину. Уютный полумрак располагал к откровенности и доверию.
— Если бы ради того, чтобы мама выздоровела, пришлось продать душу, я бы свою продал.
Голова отца медленно качнулась. В свете газового светильника коротко остриженные золотистые волосы казались зеленоватыми.
— Оставь это. Пожалуйста. Мариника бы никогда такой жертвы не приняла.
— Она бросилась под фургончик, чтобы он не задавил меня. Почему ей так можно, а мне ради неё – нет?
— Потому что ты… ты. – Отец не закончил. Схватившись за чашку двумя руками, стал медленно цедить свой взвар. Молчание затянулось.
— Возьми меня в ученики. Пожалуйста, отец, возьми.
Но он ничего не ответил, отставив чашку, коснулся макушки Николая скупой, мимолётной лаской.
— С днём рождения, сынок. Нам всем отдыхать пора.
— Я же всё равно добьюсь своего, отец!
— Добрых тебе снов. Не забудь погасить светильник.
И тихий хлопок закрывающейся двери.
Уроков и заданий не будет до сентября. Три месяца свободы — можно целыми днями плавать в реке до сморщенных от воды пальцев, можно убегать в лес с самодельным луком, а можно гонять с мячом. Если подумать, возможностей миллионы. Николай всеми ними пренебрегал. Он использовал лето, чтобы читать и учиться – за первый месяц исследовал городскую библиотеку, перебрав даже самые старые и пыльные книжки на верхних полках. В библиотеке не нашлось ничего, что могло бы приблизить к цели. Не стоило и пытаться искать – только время впустую потратил. Но как быть дальше? Как увязаться с отцом? Как выпросить книги по магии, которые для всех, кто не работает в Исследовательском центре, запрещены?
Идея пришла внезапно. Стоит начать с отцовского кабинета. Всегда надёжно запертый, кабинет, вполне вероятно, может предложить что-то получше библиотечной пыли. Ведь отец читает, возвращаясь домой с работы? И давным-давно, когда Николай, любопытствуя, заглянул, какие-то книжки, вроде, в шкафу стояли.
Несколько дней Николай вынашивал эту мысль, крутя её так и эдак. Как можно пробраться в помещение, которое всегда запирают? Незаметно взломать замок не выйдет, а ключ всегда у отца на связке. Значит, если не через дверь, то как-нибудь нужно попытаться пролезть в окно.
Прохаживаясь около дома и будто наблюдая за голубями, Николай углядел, что форточка одного из двух окон всегда остаётся немножечко приоткрытой. Этого вполне достаточно, чтобы сунуть руку и отпереть раму целиком. Но как до неё добраться? На пятый этаж по стене не влезть, значит нужно пытаться с крыши.
Чердачную дверь Николай проверил тем же вечером, и в озлобленном раздражении подёргал холодный, большой навесной замок. Злыднев кабинет. Неужто в него не проникнуть? Но лето ещё не кончилось. Николай своего добьётся. Главное, чтобы форточка не захлопнулась, главное, чтобы отец ненароком её не запер.
Изматывающая июльская жара набросилась после недели дождей, и в испаряемой отовсюду влаге даже дышалось трудно. Едкий пот заливал глаза, стоило выйти из дома. Скамейки на солнце раскалялись, как сковородки, а яркая зелень скукожилась и пожухла. Спасения всё живое искало у реки. Взрослые – на комфортном песчаном пляже, а дети везде, где ни попадя. Лес подкрадывался к реке близко-близко, и там, где крепкие ветви нависали над водной гладью, подростки приладили верёвочные тарзанки. Николай никогда не отваживался прыгать с таких. Он вообще редко развлекался так, как любили сверстники. Зато, отыскав для себя уютное местечко в развилке мощных корней, выступающих из земли, Николай повадился читать или думать, глядя на то, как играют другие дети. Иногда он плавал, бросив одежду на берегу, а порой углублялся в лес с фотоаппаратом, выискивая, чем бы мог удивить маму.
В тот день Николай плавал. Долго лежал на воде, раскинув руки, подчиняясь течению, глядя на редкие лёгкие облака. Мысли снова и снова возвращались к отцовскому кабинету. Завтра нужно попытаться проверить соседний подъезд. Или подъезды ближайших домов, хоть перебираться с крыши на крышу – это совсем сумасшествие и просто безумно страшно.
Он и не заметил, как далеко река унесла его от места, где было так удобно спускаться, цепляясь за корни и ветки. Пришлось возвращаться, внимательно оглядывая берег. Николай плавал хорошо – его научил отец, но всё-таки усталость брала своё. На берег выбрался с трясущимися коленями и тяжёлыми, как будто чужими, неповоротливыми руками. И тут же увидел, что около оставленных вещей толкутся пацаны, одетые в одни только мокрые панталоны. Стоило опознать чернявую макушку одноклассника Ефима, как в животе свернулся противный ком. Уныние и досада. Злыднева ватага отыскала прибежище Николая, и, что хуже того, в руках у Ефима камера.
— Это не твоё. – Николай подбоченился, вытянул шею и выпрямил спину, но Ефим всё равно был на полголовы выше. Зелёные глаза глядели с насмешкой.
— Я нашёл, стало быть, теперь моё будет. — И щёлкнул рычажком. Камера зажужжала. – Зело потешная штука. Заграничная, поди.
Николай зарычал, Ефимовы прихвостни загоготали. Владимир, Родим, Борис – Николай знал каждого. И каждого ненавидел так яро, как можно ненавидеть только своих врагов. Они не давали проходу, они не давали покоя – и вот теперь снова.
— Положи, где взял. – Николай произнёс по складам. Он знал, проверял не раз, что проиграет в драке. Один против всех них – это совсем без шансов.
— Это наше место. – Ефим насмехался. Высоко подняв руку с камерой Николая, прыгал с ноги на ногу. – Достанешь – отдам.
Не помня себя от злости, Николай бросился вперёд. Бросился не на Ефима – тот был крупнее и старше, — а на одного из прихвостней, который, Николай знал, боялся воды и до сих пор не научился плавать.
Чужое дрожащее горло ощущалось под пальцами странно. Сжать и толкнуть к самому краю обрыва. Хлопец кажется лёгеньким. Как бишь его, Борис? Гогот стих. Николай чувствовал пульсацию артерии..
— Он полетит с обрыва. – Произнести получилось хрипло. Во рту пересохло, а ладони мертвецки выстыли.
— Ты это брось. Брось говорю, Николашка.
Ефим сделал шаг вперёд, примиряюще подняв руки. В правой чернела камера.
— Оставьте. Меня. В покое.
Красная пелена. Всё, что видел по-настоящему – красная пелена. Самый мелкий из всей ватаги хлопец жалко всхлипнул. Кажется, именно его называли Борисом. Но важно ли это сейчас, на самом краю обрыва?
Николай на мгновение испугался, что не удержит. Он ведь совсем не хотел причинять вреда. Или хотел?
Повисшую тишину разбавлял только шёпот воды внизу.
— Это уже по-взрослому. Это уже не игра.
— Я… Никогда не играл. С тобой. Верни мне моё и уходи.
— Мир… Мы заключим мир. Отпусти его, и мы поговорим спокойно.
Борис всхлипнул громче и покачнулся. Николай напряг руки – слишком слабые руки. Что он делает? Что он творит? Это ведь и правда уже не игра. Если сейчас силы закончатся, кем он тогда станет? Убийцей? Из-за чего? Из-за какой-то игрушки, пускай и подарка матери?
— К злыдням вали. – Ослабив хватку, Николай подтолкнул хлопца подальше от берега. Лица Ефимовых прихвостней тотчас переменились. Николай не увидел – услышал, как Ефим отбросил камеру. Странно неуместной мыслью промелькнуло, что всплеска не было. Значит, возможно, удастся ещё найти.
— Вымесок божевольный, — Тихо произнёс кто-то. А потом были только злобные морды, ноги и кулаки.
Камера зацепилась за корень кожаным ремешком. Николай долго ползал, высматривая её, и даже не обрадовался, когда удалось найти. Места для радости не осталось. Всё заполняла горькая, солоновато-железистая усталость. Он ведь совсем, никогда никого не трогал. Он ведь не приставал первым, он не хотел ни дружбы, ни их внимания.
Во всём виноват отец. Николай знал. Остужая холодной водой синяки и ссадины, закусывал разбитые губы. Родители Ефима в прошлом году сумели заточить шишимору* в генератор и этого хватило, чтобы освещать исследовательский центр и несколько близлежащих домов почти две недели. Отец говорил, что родители Ефима – тщеславные дураки, и что подобные утечки информации просто недопустимы. Тем не менее Ефим мог чувствовать себя победителем, сыном родителей, которые продвинулись дальше многих. А кем должен чувствовать себя Николай? Он уже знал, что отец – поставщик русалок. Ну разве же можно гордиться таким отцом?
Вечером Бажана всплёскивала руками, пытаясь подступиться с зелёнкой, йодом и ещё какими-то дурно пахнущими бутыльками. Николай шипел, огрызался и отмахивался. Единственное, что заботило по-настоящему – как показаться маме. Ведь мама расстроится, увидев все эти ужасные синяки.
Слабак. Бесполезный слабак. Стоя перед зеркалом в ванне, с ненавистью смотрел на свои выпирающие ключицы. Он повёлся, не справился, не смог отстоять своё. И дать отпор не сумел.
Зубы заскрежетали. Подняв руку и стиснув кулак, Николай саданул костяшками в стену. Ссадиной больше, ссадиной меньше – уже плевать. К злыдням бы всё пошло. Нужно стать сильнее. Хотя бы в чём-то.
Николай научится магии. Если отец не может, научится Николай.
В тот вечер невинное, чистое желание спасти мать впервые омрачилось чёрной, противной злобой.
Николай тёр себя жёсткой мочалкой, сдирая кровавые корки с локтей и колен, и снова и снова воскрешал в памяти ржущую ватагу Ефима. Ефим заплатит. Николай ещё посмеётся. Он станет волшебником, самым лучшим волшебником. Он спасёт мать, а дальше, быть может, и всю страну. И больше никто не сможет покушаться на то, что принадлежит ему. И больше на него никто не поднимет руку.
Как бы обидно ни было, на следующий день появляться у мамы Николай не отважился. Он всё-таки обследовал соседние подъезды – всё было тщетно. Отец вернулся домой к обеду, и Николай, паче чаянья, был им застигнут на кухне.
— Ввязался в драку? – Хоть Николай и отворачивался, отец, приблизившись, аккуратно стиснул за подбородок. – Кто, говори. Из-под земли достану.
— Ты-то, конечно, достанешь. – Вырвавшись, Николай отступил к окну, встал так, чтобы врывающееся снаружи солнце мешало отцу глядеть. – Сам разберусь. Не важно. – Отец тяжело вздохнул. Зашумела вода, и он протянул краснобокое яблоко на ладони.
— Это серьёзно, Ники.
Николай схватил яблоко рывком, как дикий зверёк, вцепился в него зубами.
— Я должен стать сильнее. Я хочу стать сильнее.
— Кулаки ничего не решают. Насилие приводит лишь к новому насилию.
— Знаю и без тебя. – Яблоко было кислым. – Возьми меня в ученики. Я буду учиться магии. И я стану лучше. Лучше какой-то паршивой шишиморы в генераторе. Я всем им покажу.
— Покажешь, а как же…
В кухню вошла Бажана. Пышнотелая, заполнила всё свободное пространство, вынула из духовки золотистые вишнёвые пирожки. Николая чудовищно замутило.
— Велосипед на ходу? – Отец спросил тихо. Николай хрустнул яблоком, кивнул.
— Колесо подкачать – и нормально.
— Значит, после обеда в Центр со мной поедешь.
Раскалённый асфальт дышал жаром. Николай старался держаться вровень с отцом. С горки лететь было приятно, велосипед легонько поскрипывал.
Отец придерживал руль одной рукой. Он почти каждый день ездил этим маршрутом и знал каждую выбоину дороги, так что негромко насвистывал, легко огибая ямки. Николай наблюдал за отцом. Красивый – высокий, гибкий, с коротко остриженными светлыми волосами... Николай знал, что внешность унаследовал от него, но пока не замечал в себе ничего из тех привлекательных черт, которыми в тайне немножечко восхищался.
— Стало быть, это Ефим. Он на тебя набросился?
Руль в руках дрогнул. Николай сделал широкую дугу, объезжая выбоину в асфальте.
— Я сам разберусь, отец.
В исследовательском центре было много странных магических технологий. Прикрывая цифровые панели ладонью, отец снова и снова вводил на дверях различные коды доступа, а в нескольких местах быстро вырисовывал какие-то знаки пальцами. Всё светилось, жужжало, пищало и было призвано сдерживать посторонних. Николай прекрасно оценивал свои силы. Без отца он не смог бы преодолеть даже обыкновенные с виду ворота при въезде на территорию. Что уж говорить о том, чтобы пробраться дальше.
Повсюду витали ароматы различных благовоний, свечного воска и крепкого кофе. Когда-то давно кофе ввозили из Римских колоний. Тогда он пах иначе, его мололи в труху и только потом варили. Теперь от того кофе осталось только название. Новый напиток готовили из ячменя и корней цикория. И варить его не требовалось – он сам растворялся в кружке. Кофе Николай не любил. Наверное, этот напиток был для него пока ещё слишком «взрослым».
У очередной двери отец заставил Николая надеть длинный, не по размеру, халат и переобуться. Здесь же, в картонной коробке, лежали тёмно-зелёные стеклянные ампулы. Щёлкнув ногтем большого пальца по носику одной из них, отец отломил его.
— В шею вотри, — протянул. В нос ударило розмарином. Николай, не сдержавшись, чихнул.
— Ты на розмарин реагируешь, будто злыдень.
Какие-то люди сновали мимо, отец отрешённо здоровался. Масло чуть-чуть холодило кожу, стягивало подушечки пальцев.
— Зачем это нужно?
— Если какая-нибудь тварь вырвется, в горло вцепляться уже не станет. Они не выносят розмарин. А ещё серебро и некоторые другие... вещи. Закончил? Пойдём.
Лаборатория была просторной и светлой. И здесь совершенно не было книг. Велев Николаю ждать у стены, отец принялся возиться со свечами и мелом. Долго что-то чертил на полу, вырисовывал какие-то руны. Потом расставил свечи и несколько керамических кувшинчиков с благовониями. Николай наконец отважился, негромко спросил:
— Ты станешь меня учить?
Отец стоял на коленях. Рядом с его ладонью в одном лишь ему ведомом порядке лежали разноцветные мелки – точно такими Николай с матерью когда-то чертил на асфальте классики.
— Я покажу тебе магию.
— И станешь учить?
Вырисовывая на границе круга странную загогулину, отец сцепил зубы так, будто это причиняло ему боль. Николай отлепился от стены, осторожно приблизился.
— Не наступи на линии. Иначе всё придётся начинать с начала. — Щепоть земли, чаша воды. – Ты можешь зажечь свечи, если сдюжишь все.
Николай сосредоточился. В человеке тепла не много. Этого едва хватает, чтобы суметь высечь что-то получше искры. Пальцы выстыли, фитилёк вспыхнул. Второй, третий, четвёртый… во рту пересохло.
— Иди в круг. Тот, что поменьше — это обережное коло. Сядь на пол и не шевелись.
Отец встал за спиной. На плечах Николай ощущал его длинные пальцы. Пальцы сжимали крепко, почти до боли. Тихий, неразборчивый шёпот на странном, чужом языке. Покачивался ли отец, или это всего лишь казалось?
Шёпот баюкал, накатывал тёплыми волнами – минута, вторая. В лаборатории было светло, потолочные лампы горели расточительно ярким белым, но вдруг Николай обнаружил, что свет погас. Шёпот над головой стал сухим, свистящим, воздух как будто сгустился. Вдыхать его стало сложно до невозможности.
Что-то происходило в круге напротив. Сначала Николай думал, что это – игра воображения, но нет. Там вспыхнуло, замерцало, взвилось пламенем, свившись с потоком воды. Шёпот сошёл на «нет», и гулкая тишина заполнилась жутким визгом. Визг нарастал, вторгаясь в самую сердцевинку, на самое донце черепа, и Николай ощущал, что ещё немного, и уши его не выдержат. А в круге напротив ярилось и билось нечто. Воздух, вода и пламя, щупальца, вспышки, лапы…
Николай хотел зажмуриться, но не мог, хотел закрыть уши, но руки его не слушались. Обережное коло вспыхнуло, в лицо дохнуло жаром, а по позвоночнику прокатился мертвенный, страшный холод. Только живое тепло позади спасало от панического безумия. Только ладони отца на плечах не позволяли вскочить и мчаться отсюда прочь.
Николай дышал тяжело. Ему было страшно. Нечто надвигалось из круга напротив, как будто сама Навь готовилась вытянуть, высосать душу, а то и сожрать живьём.
Руны и знаки большого круга вспыхнули тёмно-синим, взвились стеной холодного света. Отец гаркнул короткое слово, выплюнул череду странных, отрывистых звуков, и жуткий визг сменился болезненным, диким воем. Тёмно-синий свет раздулся пугающим пузырём, а потом…
хлопок, тишина, пустота и лампы горят, как прежде.
Бешеный ритм сердца.
Пальцы с плеч исчезли. Отца трясло. Он тяжело осел на пол рядом, и Николай привалился к его спине.
— Мы зарядили лампы часов на пять.
— Столько усилий ради каких-то ламп?
И горький, усталый смех.
— А ты думал, магия – это просто и легко? Ты думал, это как-то иначе? – Отец медленно поднялся и подал руку. Там, где были меловые линии, теперь темнели лишь пятна копоти. – Покажу тебе больше. Пойдём.
Ладонь была холодной и влажной. Николай опирался на неё, потому что тряслись колени. Дверь лаборатории захлопнулась со щелчком. Отец оправился удивительно быстро – снова здоровался, обменивался короткими фразами со снующими людьми в униформах. Николаю подумалось: если отца считают плохим волшебником, то что же тогда умеют и могут лучшие?
В просторном зале были вода и закуски, но отец потащил Николая к стене, увешенной фоторамками. Молодые женщины и мужчины. Имена за стёклами.
Длинный палец отца ткнул вверх. Востроносый парень застенчиво улыбался со снимка.
— Один из именитых волшебников. Был сожран несколько лет назад. Он оговорился во время ритуала. А это Анюта наша. Она подавала надежды, но допустила ошибку. Её разорвали на куски. Те, кто увидел останки, уволились в тот же день. Сюда посмотри. Это Морозов Павел. У него нет обеих рук и ног, он глух на одно ухо и абсолютно безумен – не справился с дрековаком. А это Вадим… это Екатерина... это…
— …хватит!
Лица и имена, истории… люди. Николай отскочил к столу. На столе аккуратной горкой лежали лепёшки с мясом. Виделось иное. А руки и ноги ватные, почти и не подчиняются.
Ладонь – между лопаток. Похлопала – и исчезла. Протянутый гранёный стакан с водой Николай ополовинил бездумно.
— Магия умеет калечить и убивать. Спасать или лечить она не умеет вовсе.
— А мстить? – Жуткий рассказ стучал в голове, но сердца достичь не смог. Взгляд Николая медленно скользил от фотографии к фотографии, а зубы танцевали гопак на краю стакана.
— Стоит ли месть того?
Обратно ехали в молчании. Переднее колесо вспарывало густые вечерние сумерки, и Николай прикладывал все оставшиеся силы к тому, чтобы крутить педали.
— Почему ты тогда остаёшься здесь? Почему ты – волшебник? – спросил негромко. Фигура отца казалась туманной тенью.
— Я знаю латынь. Не очень хорошо, но знаю. Когда основали МИЦ, у меня не осталось выбора.
— Латынь… это же язык Рима.
— Ну да…
И пустая пауза.
— Я всё же хочу учиться.
— А я не хочу. И не стану тебя учить. Ни ради чего и ни ради кого я не хочу отдавать тебя магии, Ники.
Крутанув педали, отец прибавил ходу, показывая, что больше не хочет разговаривать.
Всю следующую ночь Николаю снились взметнувшееся синее пламя и жуткий визг.
А утром он краем уха услышал обрывок соседского разговора.
— …откуда бы взяться тому пятну? И дураку понятно, что крыша течёт. Сколько домоправителя уж дёргала, и как горохом об стену, — жаловалась фонарщику милейшего вида старушка в старомодной кружевной шляпке. — Ты бы слазал, хороший мой. Подмазать, посмотреть – труд-то совсем не великий.
Фонарщик, одетый в простецкую расстёгнутую рубашку, подкачивал переднее колесо велосипеда ручным насосом.
— Да мне же не жалко слазать, но замки сменили. Жена за голубями прибрать хотела, да не нашла ключей. — Фонарщик крякнул, выпрямляясь, а Николай застыл. Он боялся выдать свою заинтересованность, но сдвинуться с места не мог.
— Так перевесили же их, как подростки повадились. Чтоб понадёжнее было… Теперь за инвентарем надо в кладовке хорошенечко поискать. Что ж раньше меня не спросил-то, хороший мой?..
Сердце грохотало, хотелось сорваться с места, помчаться вприпрыжку, размахивая руками.
Этот разговор стал для Николая подсказкой свыше. Теперь он мог, наконец, добраться до злыднева кабинета. Оставалось лишь выбрать время, потому что никакие страшилки и никакие ужасы не заставят Николая отступить.
Ведь он клялся маме.