В июле начиналась пора добровольно-принудительных школьных мероприятий: походов с палатками, танцев вокруг костров, спортивного ориентирования с бегами по пересечённой местности и многого другого, что только успевали измыслить учителя. Николай это терпеть не мог.
В Припяти всё решалось родительской репутацией, и, вопреки высокому положению отца, а может из-за того, что этому положению отец не соответствовал, преподаватели смотрели на Николая косо, а сверстники навроде Ефима всячески задевали. Прежде Николай никому не давал отпор. Ссадины и синяки всё ещё болели. Ему уже десять. Он станет сильнее. И он, как Ефим, не будет похваляться родительскими высотами. Он просто возьмёт свои.
Для начала – крышу.
Перед первой вылазкой Николай очень долго сидел у мамы. Мама, ожидаемо, охала и вздыхала над синяками. Приходилось отмахиваться, замалчивать, утешать.
— Мама, ну я же мальчик. Для мальчиков драться – это вполне нормально.
И лазать по крышам – это нормально тоже.
Было страшно до подкашивающихся коленей. А ну, как гробанётся с пятиэтажки… костей ведь не соберёшь. Но самое главное – мама. Если Николай допустит ошибку и упадёт, мама навсегда останется прикованной к больничной кровати. Николай ясно осознавал ответственность за двоих, и эта ответственность делала его старше.
Николай выбрал полдень. Отец только что уехал на работу, а Бажана отправилась в продуктовую лавку. Значит, никто не услышит и не заметит.
Крыша раскалилась настолько, что даже слегка прогибалась, словно пружинила под подошвами новеньких мокасин. Николай ощущал головокружение. Он сорвётся, он совершенно точно сорвётся. Сердце отдавалось в ушах первобытным ритмом. Крохотные машинки, шелковичное дерево, одинокая фигурка какого-то человека – хоть всё точно таким же виделось из окна, сейчас, на плоской, просторной крыше, Николай впервые по-настоящему осмыслил, как далеко земля.
Как просто и легко было бы перебраться с балкона. Но до ближайшего далеко, а рядом с окном кабинета только водосток и магический улавливатель. После войны такими оснащались важные объекты, а вблизи МИЦ — и вовсе практически все строения. Даже с крыши театра, в котором когда-то играла мама, в небо устремлялась разветвляющаяся, похожая на оленьи рога конструкция.
Улавливатель Николай обошёл по широкой дуге. Потом отругал себя. Если он хочет взаимодействовать с магией, если собирается исполнить данную маме клятву, он должен быть сильным и смелым, должен наступить на горло своему страху. На ощупь улавливатель оказался обыкновенным. Просто уходящая с крыши в землю посеребрённая на кончиках железяка. Разве что раскалённая, но этому причиной – полуденная жара.
Зная, что ему понадобится верёвка, Николай загодя украл одну из тех, с которых, хорошенечко раскачавшись, ребята постарше прыгали в реку. Теперь эта верёвка заполняла рюкзак. Шершавую, местами вытертую множеством рук, Николай когда-нибудь обязательно повесит её обратно, туда, где снял. Но это случится, наверное, ближе к осени.
Едва ли не половину вчерашнего вечера Николай потратил, завязывая узлы по длине верёвки, чтобы была, как канат на спортивной площадке в школе. Надёжные узлы он научился вязать в одном из принудительных походов минувшим летом. Теперь вот, гляди, умение пригодилось.
Оставалось решить, где закрепить верёвку. Взгляд снова упал на улавливатель. Страшно, но ничего лучшего не придумаешь.
Опасливо приблизившись к краю, опустился на четвереньки. Зачем-то сотворил обережную руну пальцами. Хорошо, что раскидистые кроны деревьев снизу не позволят случайным прохожим увидеть происходящее. Но в то же время плохо. Что больнее – разбиться об асфальт или умереть, нанизавшись на острый сук?
Как-то запоздало подумалось, что кто-то из соседей может высунуться в окно. Тогда доложат отцу… И что Николаю делать?
Ладони вспотели. Он отёр их о штаны раздражённым жестом.
Достаточно колебаний, пора решаться, ведь дело уже за малым — спуститься по стене на широкий оконный козырёк. Козырёк покатый, сверкает на солнце сталью, наверняка раскалён так, что не прикоснуться. Нужно было надеть велосипедные перчатки. Да что уж теперь…
Хотелось закрыть глаза. Прежде всегда закрывал, если было страшно. Но Николай не слабак, Николай не трус.
Верёвка врезается в пальцы, подошвы скользят по стене. Ужас, прокушенная губа. Согнуться, удержаться, спуститься на карниз, сунуть руку в форточку – мозг отмечал действия механически, строго по одному они вспыхивали в сознании.
Задвижка щёлкнула, верёвка натянулась. Николай кулем ввалился в прохладу вожделенного кабинета. О том, как будет карабкаться обратно, пока что не размышлял.
Изнутри кабинет не был похож на то, что Николай помнил. Совсем небольшое помещение, на светлом полу следы от свечного воска, остатки плохо стёртых меловых линий. Разве такое не запрещено законом? Неужели отец проводил здесь эксперименты?
Николай запоздало осознал, как неестественно тихо вокруг. Тишина была густой, давящей. Николай на пробу легонько стукнул подошвой о пол — короткий и сухой, звук показался резким. А вот шумы снаружи сюда почему-то не доносились. Вернувшись к окну, Николай осторожно высунулся. Город ворвался в уши. Какая-то магия? Что-то не пропускает звуки снаружи? А изнутри пропускает? Если начать кричать в кабинете, соседи услышат, или лучше не проверять?
Книг здесь не было. Здесь вообще не было практически ничего. Один-единственный табурет, один-единственный стол. На столе – коробка благовоний, связка цветных свечей, несколько керамических кувшинчиков, чаша для подношений. Николай осторожно касался кончиками пальцев всего, что видел. Он ведь не ошибся окном? Он не мог ошибиться. Окон у отца в кабинете два, с двух сторон угла. Значит, это – лишь половина комнаты.
Выкрашенную в цвет стен дверь заметил не сразу. Слегка надавил на ручку, и дверь открылась. Она и впрямь разделяла кабинет на две зоны – для магии и для книг. К шкафу с книгами Николай метнулся, не помня себя от радости. Вот они – многообещающие, одинаково тёмные корешки.
«Рунический алфавит». «Бестиарий», несколько томов, озаглавленных буквами незнакомого языка.
Николай водил подушечкой пальца по приятной шершавости переплётов. Заметит ли отец, если взять с собой одну книгу? Настолько ли он внимателен? И, самое важное, какую из книжек выбрать?
— Ты кажешься мне встревоженным. Всё хорошо, сынок? – Мама читала роман. Николай осторожно держал его так, чтобы ей было удобно. Когда страница заканчивалась, он переворачивал её, и, прежде чем углубиться в чтение паки, мама расспрашивала Николая о жизни вне стен палаты.
— Тебе кажется. Всё в порядке. – Страница выгнулась дугой, переворачиваясь. Николай был не встревожен, а взбудоражен. Он вытащил из кабинета «рунический алфавит» и впервые нетерпеливо ёрзал, желая как можно скорее уйти из больницы, чтобы забиться в какой-нибудь тёмный угол с бесценной книжкой. Он не просто читал. Карманных денег хватило на стопку тетрадей. Вдумчиво, скрупулёзно и кропотливо Николай от руки переписывал «алфавит». Это было медленно, долго. Но как же ещё, иначе?
Июль почти закончился, книга перевалила за середину, но самое главное – отец не заметил кражи. Или не подал виду? Здороваясь с соседями, Николай всякий раз чувствовал, как всё внутри панически застывает. Вдруг видели? Вдруг спросят? Или доложат Бажане? Но время шло, страх отступал, сменяясь шальным азартом.
Вскоре Николай закончил переписывать алфавит. Со всеми сносками, получилось две толстых тетради мелким, убористым почерком. Но ведь это всё ещё предстояло запомнить.
Николай рисовал руны автоматически. Рисовал пальцем на скамейке, ногтем на столешнице в кухне, носком в пыли. Он ещё не знал, как правильно их использовать, но задался целью выучить каждую так же хорошо, как родную Кириллицу. Медленно но верно, руны откладывались в памяти.
Работа с книгой отнимала очень много времени, но всё-таки Николай продолжал каждый день проведывать маму. Стены её палаты были увешаны яркими фотографиями, которые он приносил почти каждый раз. Здесь были развалившиеся на солнце коты и уткнувшиеся в землю носами голуби, солнечные зайчики на реке и мелкая рябь облаков, подсвеченных медным закатом.
— Ты мог бы стать фотографом или художником, милый.
Он всегда в ответ лишь пожимал плечами. Точно зная, кем хочет стать, этим пока что не был готов делиться.
Несколько раз приходилось участвовать в летних мероприятиях. В июле все девчонки пускали венки по реке, а мальчишки постарше ловили их специальными крюками, гоняя на маленьких лёгких лодчонках. Второго августа традиционный купальный сезон закрыли, и все горожане собрались у воды, чтобы в торжественной атмосфере принести ей благодарность и всякие подношения. К своей вящей радости, в жестах, которыми все от мала до велика творили примитивные обереги, Николай опознавал всё больше знакомых элементов и изумлялся внезапному открытию. То, в чём когда-то заключался сакральный смысл, далёкими от магии горожанами сейчас вырисовывалось небрежно, а, следовательно, уже не имело силы.
Сам Николай подходил к рунам ответственно. Прежде чем сотворить выученные в детстве обереги, мысленно воскрешал узор в памяти. Теперь Николай знал, что отдаёт и что получает, если всё сделано так, как нужно.
К концу первой недели августа школьников выгнали на бахчу. Раньше Николай всегда любил там возиться. Можно было объедаться арбузами и дынями до отвала или убегать в сады за вяжущим рот кизилом. Работы было не много, а с собой удавалось унести то сливы, то «белый налив»*, то ранние сладкие груши.
Когда выезд на Бахчу совпал с отцовским экспериментом и выходным Бажаны, Николай сказался больным. Это было совсем несложно. Жаркое солнце так напекало головы, что ребятишек то и дело отпускали полежать, отдохнуть в теньке, а то и вовсе отправляли домой до срока.
На сей раз Николай ничего не боялся. Зная, что будет сложно и что верёвка поранит ладони, надел велосипедные перчатки. В голову пришла мысль: вместо того, чтобы переписывать, некоторые страницы можно попытаться сфотографировать, и Николай перекинул через плечо камеру, с которой последние недели почти и не расставался. Камера стукалась о бедро, но это совсем не страшно. Игрушка то заграничная. Такую разбить ещё поищи умельцев…
И снова крыша, магический улавливатель, узлы на верёвке, дробный сердечный ритм.
На козырьке Николай поскользнулся, с трудом удержал злыднево равновесие…
Тишина ударила по ушам, стоило ввалиться в распахнутое окно. Николай сбросил рюкзак, сделал шаг к двери и понял: она приоткрыта. Наверное, просто отец не запер, когда заходил в последний…
Движение! Николай шарахнулся к столу, едва не задев керамический кувшинчик. У отца ведь эксперимент, а Бажана сегодня не приходила. Значит, наверное, как и Николай, кто-то проник в окно? Но кто и зачем?
Горло сдавило страхом. Зная, что ничего не услышит, Николай всё равно прислушался. Прижавшись к косяку, постарался выглянуть незаметно.
Ладони на массивной столешнице около пресс-папье. Ладони с длинными пальцами – вот то, что увидел первым.
Слишком обзор хороший. Николай видел всё, но осмысливал лишь фрагменты. Вот полусогнутое колено, вот бледные ягодицы, вот сильные ноги, вот размашистые движения.
Как же… эксперимент?
Внутри ворочалось что-то мерзкое. Николай был должен уйти, сбежать, пока не заметили, покуда не стало хуже. Но он продолжал стоять, прижавшись щекой к прохладному косяку. А отец прижимался лицом к столешнице, и позади него размеренно двигался смутно знакомый мужчина. Николай хорошо видел его волосатые предплечья, его запрокинутую голову, ладони, вцепившиеся в…
…Тошнота. Такая невыносимая, горькая тошнота. Николай боялся, что его вырвет.
Нет, никогда, никогда он этого не забудет. Нет, никогда, никогда он этого не простит.
Гнев, отвращение, стыд, отрицание, беспомощность такая, что хоть прямо здесь рыдай.
Из памяти не сотрутся ни солнечные зайчики, врывающиеся в окно и танцующие на голой коже, ни эта униженная, жалкая, скрюченная поза полного подчинения. Ничто не сотрётся из памяти. Ничто не должно стереться.
Рычажок под пальцем. Жужжание, тёплая карточка. И снова, и снова. До совершенного бесчувствия. А зрение туманится, и едкая обида безжалостно жжёт глаза.
Николай не помнил, как вылез назад на крышу. Помнил только, как забился в чердачный угол и там, наедине с голубиным помётом, долго, отчаянно рыдал, глядя на один из бесстыже правдивых снимков. Было плохо, так плохо, что это состояние, казалось, останется с Николаем до смерти, до самой старости. Как выходить отсюда? Как смотреть в глаза людям, которые и без этого шепчутся за спиной? Но самое страшное – как на отца смотреть? Как теперь снова ужинать за одним столом, как позволять трогать волосы, класть руку на плечо?…
Сунув два пальца в рот, Николай выплеснул всё – и съеденную утром яичницу, и кислое яблоко, и взвар, и краюху хлеба. Только обида и боль всё равно никуда не делись. И легче не стало. Лишь хуже и гаже.
Гнев.
Николай шёл по улице, не глядя ни по сторонам, ни себе под ноги, а злыдневы фотографии в рюкзаке прожигали спину. Их нужно выбросить. Нет, уничтожить. Нет… спрятать. Спрятать с глаз долой. Но не из сердца. Вон из сердца уже не выйдет. Не вынешь, не выковыряешь.
Во рту всё ещё ощущался привкус рвоты. Остановившись около питьевой колонки, Николай долго полоскал рот, сплёвывая воду на клумбу.
Такие люди называются содомиты. И нет оскорбления хуже. Ведь содомиты там, в Риме. А здесь содомитов нет, их не может быть.
Бежать, бежать куда угодно – от яркости солнца, от случайных прохожих, от всех, навсегда.
Николай и сам не заметил, как ноги принесли к театру. С тех пор, как его закрыли, Николай не приходил сюда – здесь обитали призраки прошлой жизни, сталкиваться с которыми было бы очень больно. Теперь Николай пришёл врачевать новую рану старой.
Четыре года назад он потерял детство и мать.
Сегодня потерял отца. Бесповоротно и окончательно. Потому что такой позор не смывают. Забыть о таком позоре никак нельзя.
Единственное, что осталось у Николая – цель.
Быстро отыскав погнутые прутья ограды, Николай легко протиснулся на территорию. Сломанный замок пожарного выхода за минувшие годы не починили, и, толкнув тяжёлую, скрипящую дверь, Николай медленно поднялся по воняющим сыростью гулким ступенькам. Направо – центральный зал. Николай щёлкнул выключателем на удачу и, надо же, под потолком тускло засветилась одинокая лампочка.
Николай брёл в её свете, цепляясь за пыльные кресла, плача и спотыкаясь.
Он так устал.
Когда-то он приходил сюда с букетами для мамы. Когда-то здесь было радостно, шумно, ярко…
Теперь – лишь тоска.
Без света и фонарика за кулисы лучше не заходить. Доски настила за несколько лет могли прогнить, а то и сломаться. Но за кулисы Николаю совсем не надо. Он сел на край сцены, ощущая бедром загнутый ржавый гвоздь, и медленно вынул снимки из рюкзака.
Полумрак был милосерден, скрывал детали, но свежая память охотно дорисовывала их, безжалостно оживляя.
Нет, Николай ни за что и никогда этим не ранит мать, он сделает всё, чтобы об этом она не знала.
Завёрнутые в пластиковую тетрадную обложку, фотографии поместились между стеной и одним из зрительских кресел. Николай оставил их тёмному запустению. Как жаль, что здесь же нельзя положить и воспоминания.
И нужно идти домой.
Домой, где… отец.
Зачем он это делает? Зачем, почему? Ведь это позор, это не достойно мужчины, это…
Нет, на многолюдной улице плакать никак нельзя.
Но что отвечать, если кто-то из одноклассников снова начнёт дразнить?
Мимо прошёл фонарщик. Фонарщик поздоровался. Если бы он знал правду, то плюнул бы вместо этого, совершенно точно бы плюнул.
Но ведь Николай – не отец. Ведь Николай обязательно будет лучше. Он ни перед кем не унизится и никогда не сдастся. И уж конечно никогда, ни ради чего, никому не подставит зад.
Ключ в двери провернулся всего раз. Отец дома. Наверное, уже завершил свой злыднев «эксперимент».
Сбросить рюкзак и обувь, прошлёпать босыми ногами в ванную, выпить стакан воды и плеснуть в лицо. Живот подводило от голода, хоть ещё полчаса назад Николай думал: больше не сможет есть.
Если отец на кухне, то лучше перетерпеть.
Осознание было резким, до дрожи холодным: избегать встреч постоянно никак не выйдет. Придётся учиться жить с тем, что узнал, что видел. Нечего и оттягивать.
Отец, как обычно, сидел за столом, прикрутив светильник. Подняв голову, улыбнулся.
— Поздно ты с бахчи.
Это намёк? Он что-то подозревает?
Николай практически вжался в корпус гудящего холодильника – едва ли не единственного электрического устройства во всей квартире.
— Я… гулял. Фотографировал кое-что.
— Для мамы? У тебя хорошо получается. Я видел снимки. Мариника прочит тебе будущее фотографа. – Сев в пол-оборота, отец положил руку на спинку стула, расслабленно свесив кисть. Длинные, тонкие пальцы, которые… массивная столешница, пресс-папье… больше Николай никогда не прикоснётся к камере. Больше ни за что.
— Я буду волшебником. Это уже решено.
— Ты видел ещё не достаточно? Я не достаточно показал тебе? Мало рассказал?
Горечь во рту.
— Я достаточно… видел. – Боясь показать лицо, Николай распахнул холодильник. Взгляд то и дело туманился, и вместо кастрюль мерещились бледные ягодицы. Вперёд-назад, вперёд-назад… — Я не отступлюсь. Если ты не будешь меня учить, пойду к научным руководителям. И попрошусь… да хоть в поломои.
Отец рассмеялся.
— Можно гордиться твоим упорством. Но, Ник, тебя не возьмут в МИЦ как минимум до окончания школы.
Волосатые предплечья. Солнечные зайчики. Мужчина у отца за спиной откидывает голову. Смутно знакомый мужчина. Николай совершенно точно встречал его, где-то встречал, но…
— Мне очень жаль. Я соболезную вашей потере.
— Ники, поздоровайся и поблагодари. Это Юрий Вадимович. Он один из пяти наших научных руководителей.
Николай наконец-то понял.
— Юрий Вадимович, — лишь шевельнул губами. Горько, беззвучно, и прибавил уже для отца: — меня ничто не остановит. Я ради мамы пойду на всё. И школу экстерном закончу.
— Хватит!
— Не хватит… пап.
Всю ночь он не мог уснуть. «Я ради мамы пойду на всё,» — собственные слова сверлили разум. Ворочаясь с боку на бок, Николай пытался отмести картину из кабинета. Уж не происходящее ли – причина тому, что отец всё ещё заведует собственной лабораторией? Ведь многих и более удачливых волшебников в должностях безжалостно понижали. Но только не Отаву.
Теперь Николай понимал.
Под утро мысли стали бессвязными.
А больно ли ему сидеть? Каково после этого на велосипеде ездить?
Так гадко, так… гадко.
Почти весь следующий день Николай просидел в театре. В Припяти дети рано узнавали, что такое авторитет и как это страшно, когда о тебе болтают.
Боится ли отец, что тайное станет явным? И тайное ли это? Быть может… это все знают?
О нет… если бы знали… если бы знали, не было бы, конечно, совсем никакого покоя. Да и… научный руководитель. Ведь он – покровитель города, он же такой уважаемый человек.
Бледные ягодицы, волосатые предплечья, пальцы и пресс-папье.
Фотографии в обложке, между стеной и креслом. Если их кто-то увидит? Ведь это же… преступление.
Вспомнилось горло под пальцами. Ты можешь просить и требовать, когда в твоих руках сила и преимущество. Но если дашь слабину, то будешь избит ногами.
Николай задрожал всем телом.
«Вымесок божевольный».
Он знал, как теперь поступит. Он знал, что теперь и впрямь божевольный… вымесок.
К маме пришёл лишь вечером. Долго листал страницы – она увлечённо читала.
— Я чувствую, Ники, что что-то с тобой не так, — сказала наконец. Опустившись на колени перед её кроватью, Николай прижался щекой к безвольной, хрупкой ладони. Он должен быть сильным, он должен быть смелым, он должен решиться. Слёзы душили – он сдерживал их, как мог.
— Мам, — прошептал, — а ты будешь меня любить, что бы не случилось, всегда?
Пальцы под щекой конвульсивно дёрнулись.
— Ники, мой милый. Ты можешь мне сказать. Что происходит?
Чтобы не заплакать, пришлось прокусить губу.
— Ты будешь… любить? – он повторил так тихо, что и сам себя почти не услышал.
— Сынок… ну конечно, да.
Что делают взрослые, чтобы решиться на страшное? Где берут отвагу?
Николай воззвал ко всем стихиям. Так, как умел. Пусть достанет решимости. Пусть хватит сил, чтобы не сломаться, не прогнуться и не отступить.
Столкнувшись с Бажаной, наверное, впервые за годы вежливо поздоровался. Она удивилась и, кажется, улыбнулась. А если бы знала правду, работала бы у них?
Отца ждал на кухне, таращился в какую-то бестолковую книжку. Названия не помнил, не видел текста. Только страницы листал. Будто не для себя, а для кого-то другого. Как правильно сказать? Как правильно сформулировать?
Щёлкнул замок. Отец что-то насвистывал в коридоре.
— Ник, ты дома? — Николай станет волшебником. Он должен. Он клялся. Он сможет любой ценой. Босые шаги по полу. – Привет. Почему ты не отзываешься? – бодрый перезвон чашек. – Ты ужинал? Пахнет курицей.
Ещё передумать не поздно. Ещё можно отступиться. Но кто же поможет маме?
Как бы не поступил, Николай не простит себя. Вымесок… божевольный.
У отца было хорошее настроение. Такое бывало редко. Сейчас испортится.
— Возьми меня в ученики. Пожалуйста. – В тысячный раз повторенная просьба прозвучала последней надеждой.
— Выбери что-то другое, ладно?
Пауза долгая. Шум воды из-под крана. Отец пил большими, громкими глотками. Их было пять. И некуда отступать.
— За что мы презираем Рим? За их извращённые взгляды на все человеческие ценности, которые только можно себе представить, — начал Николай в полголоса, — За сделки с порождениями Нави, измывательства над покойными, мужеложство… — цитировал конспект одного из уроков патриотизма, уставившись на собственные пальцы. Он говорил тихо, но чётко, словно отвечал у доски. Спиной ощущал напряжение. Ни шороха, ни движения. Отец замер.
— …к чему… бы…?
– …Юрий Вадимович… твой научный руководитель, да. Это ты с ним проводишь эксперименты? Это ты с…
Чашка упала на пол – отец уронил её. Николай обернулся на звук падения, прервавшись на полуслове. Оба они в молчании разглядывали осколки.
— Кто… это тебе сказал?
— Ты не закрываешь форточку в кабинете.
— Пятый… этаж. Да… плевать. Николай…
— За это сошлют? Или уволят? Если узнают, да?
У него тряслись губы и это было несколько жутковато в зеленоватом свете от газового светильника. И пути назад нет. Так просто и быстро. Так резко. Как прыгнуть с обрыва в ещё ледяную реку.
— Никто не узнает. – Шёпот отца. Какой? Отчаянный? Злой? Николай словно разучился определять эмоции.
— Но я ведь знаю.
— Никто не поверит.
— Ты сам подарил мне камеру. Помнишь? – Течение слов уносило неудержимо. Он больше не мог отступить, повернуть назад.
Отец переступил осколки разбитой чашки, выдвинул стул и даже не сел, упал. Николай в отрешении смотрел, как он держит лицо в ладонях, как, до дрожи вцепившись пальцами в волосы, застывший в неподвижности, словно чего-то ждёт.
Решимость, которой и так-то было совсем не много, растаяла первым снегом. Больше Николай не плыл, лишь дрейфовал, повинуясь неумолимости начатого.
— Нам нужно поговорить? – отец спросил глухо, в руки.
— Возьми меня в ученики. И никто ни о чём не узнает.
Прежде тёплые, карие глаза излучали холодную пустоту.
— Это называется шантаж. Где мы ошиблись в твоём воспитании? – Николай не ответил. Он просто не знал, что тут можно ещё сказать. – С таким потенциалом… ты впрямь далеко пойдёшь.
Поднявшись, отец принялся голыми руками собирать с пола осколки, хоть сам говорил Николаю, что так поступать нельзя. Он много чего говорил. Когда-то. До катастрофы.
— Так мы договорились?
— Ты сам не понимаешь, что делаешь и куда лезешь. Я же хотел оградить тебя от того, что тебе не нужно.
Чтобы не дрожал подбородок, пришлось сжать губы.
— Мне это нужно. И я не отступлюсь.
Он поранил руку. Николай явственно видел тёмный порез на коже, но вместо того, чтобы останавливать кровь, отец зачаровано наблюдал, как капли стекают в мойку.
— Ты ещё ничего не знаешь ни о жизни, ни о том, как она бывает неоднозначна. Когда-нибудь позже ты поймёшь, я надеюсь.
— Пойму, как ты уподобляешься римлянам?
Горький, тяжёлый вздох.
Не выдержав, Николай распахнул шкафчик над столом. Перекись и бинт протянул, не глядя.
— Я не должен был позволять забивать твою голову.
Перекись зашипела. Николай снова спросил: — Так что, мы договорились?
Пауза была долгой.
— Завтра без пятнадцати восемь ты должен быть готов. Если опоздаешь, я ждать не стану.
***
Волшебник Отава видел лишь собственные растопыренные пальцы. В глаза будто кто-то песка насыпал, и, медленно моргая, Отава физически ощущал его – мерзкие, режущие крупинки. Хотелось дойти до радиотелефона, снять трубку, быстро отстучать самый важный номер по мягким, затёртым клавишам. Волшебник продолжал сидеть.
Как это вообще случилось?
Словно кошмарный сон. Ведь Отава всегда и всё рассчитывал. Лишь собственного сына никак просчитать не смог. Но, злыднева сыть, Нику же только тринадцать. Тринадцать всего!
В волосы надо лбом вцепился до дрожи пальцев. Если один раз прогнуться, потом череда прогибов станет убивающим постоянством. Нужно было бежать. Как Юра предлагал давно, перед самой свадьбой. Только куда сбежишь, если на кордоне могли бы и застрелить? Бежать, значило на корню зарубить мечту – не свою, но Юрину. Рубить не хотел. Никогда. Женился, как мать велела. Женился и стал нормальным, выстроил приличный фасад уж тут, как смог. А год спустя собственноручно бросал из галдящей толпы леденцы и рис, ведь Юра женился тоже – так было нужно.
Газовый светильник погас. Поднявшись в заполнившем кухню мраке, волшебник Отава медленно, вслепую побрёл через гостиную, мимо спальни и кабинета. Что-то внутри болело, но, что, он не мог понять.
Сын должен был уснуть давным-давно. Его комнату Отава отпер универсальным ключом. Несколько секунд колебался в проёме, а, всё-таки затворив дверь, замер у кровати. Он так редко сюда входил. Всё собственное детство лишённый ощущения безопасности, Отава уважал личную территорию сына.
Николай лежал на не разобранной постели, подтянув колени к груди и крепко обхватив их руками. Хрупкий, длинноволосый. Когда-то в детском саду его нарядили в платье – уж слишком легко было выдать этого милого мальчика за девчонку.
Тонкая свечка скользила во влажных от пота пальцах. Отава сосредоточился, поджигая фитиль. Простейшая формула высосала все силы. Крохотный огонёк заколебался, бросая на стену отсвет. Из рамки у сына над головой волшебнику улыбалась счастливая Мариника.
Произошедшее с ней стало облегчением, и волшебник Отава ненавидел себя за это бесчеловечное облегчение. Ему больше не требовалось играть счастливого супруга, больше не требовалось пить травяной отвар, чтобы хотя бы иногда приходить в постель. Он принимал сочувствие от коллег, покорно и молчаливо выслушивал их сожаления, но сам осознавал… что? Что больше никто не будет приставать с поцелуями на пороге, что больше не придётся гулять под ручку, что больше… не придётся.
Долг перед матерью и обществом был закрыт.
Конечно, Отава не желал подобного Маринике. В этой наивной и светлой женщине не было зла, она всей душой мужа и впрямь любила. Но связывала одним лишь существованием. В ней заключалась навязанная, чужая, совершенно чужая жизнь.
Отава опустил свечу ниже. Смышлёный не по годам, сын был для него отрадой и облегчением. Сколько счастливых часов они провели вместе, мастеря воздушных змеев, выстругивая деревянные кораблики, обсуждая звёзды…
Волшебник был уверен: как бы ни хотелось, он не достоин того, чтобы сближаться с сыном. Как мог Отава воспитать достойного члена общества со своими революционными взглядами, с обидой на государство, и главное… с Юрой в сердце?
Это было ошибкой – доверить Николая другим. Можно ли ещё попытаться хоть что-то исправить? Можно ли после случившегося?
Отаве никогда не забыть отвращение в глазах сына. И собственный страх он никогда не забудет тоже. Ужас, неверие.
Сын шевельнулся – и резко подскочил, едва не выбив свечу.
— Их здесь нет. — Белки его глаз в свете огня казались оранжеватыми. Сжавшийся, как перепуганный котёнок, сын выглядел совсем маленьким и беззащитным. Но даже у котёнка есть зубы. – Ты фотографии ищешь? Они не тут. Я спрятал их. Ты их никогда не найдёшь.
— Я… не… — Волшебник присел на край постели, соблюдая уважительную дистанцию. Собственный голос скрипел несмазанными петлями. – Ник… ещё не поздно всё… исправить. Ты помнишь, как мы с тобой делали камышовые факелы? Ты… помнишь, как я учил тебя… — и запнулся. – Я не о себе пекусь. Тебе не хочу того, что ты на себя берёшь. Тебе с этим жить всю жизнь. А она долгая…
Горячий воск капал на пальцы, но Отава этого будто не замечал.
— Я клялся маме. Я должен стать волшебником. – Сын сжал кулаки и губы.
— Я понял, что ты не отступишь. Я… буду… тебя учить. Но давай по-человечески? Где ты их спрятал, Ник? – Подняв лицо, сын посмотрел в глаза. На его длинных ресницах подрагивали крупные капли.
— Я так уже однажды обжёгся.
— Разве я давал тебе поводы мне… раньше не верить? – И снова точечка боли на пальце.
— Все говорят, что ты не достойный волшебник. Все говорят, что ты… ну… получаешь деньги за то, чтобы… — он покраснел.
— …русалки… — усмешка получилась кривой и горькой. — Предложение порождается спросом.
— Это всё гадко. Вообще всё. И мне гадко. Но как я могу по-другому? Разве я не пытался просить по-другому?
Они сидели долго в молчании.
— Скажу кое-что. Сейчас ты этого не поймёшь, но запомнишь, и, может быть, когда-нибудь… — ком в горле сглотнул с трудом. — Твоё тело и твои чувства принадлежат только тебе. Никому не позволяй распоряжаться ими. Ни людям, ни, тем более, государству.
И снова тишина.
— Я очень устал, отец. Пожалуйста, уйди.
И волшебник Отава вышел.
Он ясно понимал, что сын для него потерян, и прошлое больше никак воротить нельзя.