Всё утро Николай и отец провели в молчании. Лишь перед тем, как усесться на велосипеды, глядели друг на друга дольше обычного. Опустевшие, потемневшие за одну ночь глаза отца смотрели из какого-то неописуемого далёка и будто пытались о чём-то сказать; но потом отец отвернулся, вцепился в руль, перекинул ногу через раму – и Николаю пришлось нагонять его, взявшего сходу предельную для старенькой тёмно-зелёной «Победы» скорость.
Ночь выцедила последние капли решимости. Николай стал совершенно беспомощным, и если бы отец попросил сейчас, Николай бы сдался. Сомнения в собственной правоте безжалостно грызли разум. Николай крутил педали, упираясь глазами в синие клеточки отцовской рубашки.
Что он наделал?
Нынче же вечером он сожжёт проклятущие фотографии. Или отдаст их отцу, или… Зазевавшись, влетел в ямку, выровнял ход. «Ты помнишь, как мы с тобой делали камышовые факелы?» Фигура отца, сидящего в изножье кровати с тонкой, дрожащей свечкой, смазывалась тенью на грани свинцовой дрёмы. Николай помнил лесу воздушного змея; помнил речное течение и руки под спиной: «я держу, не бойся»; помнил грани деревянных кубиков; помнил пластмассовый конструктор с зазубренными краями; помнил имянаречение; помнил обережные руны «Не так. Повтори ещё раз, расслабь ладонь».
Помнил Николай и потухший взгляд матери, и сахарный горький бублик, и долгий эксперимент, с которого отец почему-то не мог приехать. Воспоминания вступали в противоборство, и сердце колотило по рёбрам, как по ножам. «Твоё тело и твои чувства принадлежат только тебе. Никому не позволяй распоряжаться ими».
Как было правильно? И может ли быть правильным ещё хоть что-то? Если сейчас попробовать, может быть всё-таки выйдет… исправить…?
— Пап, — окликнул Николай. Велосипед скрипнул, из-за поворота показалась машина, и обоим пришлось прижаться к обочине дороги. Если Николай сдастся, другого шанса добиться своего, наверное, не представится. Если Николай потеряет преимущество, отец сможет отказать и всё, что останется – яростное бессилие.
Дорога опустела. Отец обернулся.
— Что?
Нельзя. Ни за что нельзя.
— Помедленнее, пожалуйста. У меня… колесо.
— Ладно. – И сбавил ход. Всматриваясь в синие клетки рубашки, Николай снова слышал лишь холод пронзительной тишины. Он так и не сказал того, что вертелось на языке. Он так и не отважился. Придётся ли пожалеть?
И снова цифровые панели, писк нажимаемых клавиш, снующие мимо люди.
— Если ты хочешь учиться, — отец говорил не глядя, шагал размашисто, — отныне и до своего первого ритуала во всём ты будешь слушаться беспрекословно. Это тебе понятно?
Сухость во рту.
— Понятно.
Отцовские подошвы стучали по полу яростно. Опустив глаза, Николай заметил накрепко сжатые кулаки.
— Громче говори. Раз уж набрался дерзости… имей смелость и теперь. И взгляд не опускай. – Слова обжигали плохо сдерживаемым гневом, и Николаю стало страшно по-настоящему.
— Куда мы идём?
— А ты угадай. – И выдох сквозь зубы. Светлые гладкие стены, поворот, неприметный угол. Горячая рука на запястье. – Отступись. Пожалуйста, Ник.
Николай попытался вырваться.
— Мне больно.
И гадко. Но то, как гадко и страшно, лучше не говорить. Стальной захват дрогнул, ослаб.
— Прости.
— Так куда мы идём?
Карие глаза на красивом осунувшемся лице туманились. Отец смотрел мимо Николая.
— К Юрию Вадимовичу, конечно. А ты как думал? – За всю свою жизнь Николаю не доводилось слышать в чьих-либо интонациях столько густой, ядовитой горечи.
— Юр… ий… — гадливость. – Я не хочу!
Смешок.
— Ты находишься на территории центра вопреки правилам. Как ты думаешь, каким образом мы будем это решать? У нас есть только один научный руководитель, который, если я попрошу, позволит тебе остаться.
Тошно. Слова – как снежок за пазуху.
— Я… не хочу. К нему.
— Тогда отступись. Или, будь добр, улыбайся. Приветливо… улыбайся. Считай это первой наукой: как быть волшебником.
— Хочешь стать маленьким лаборантом? – Юрий Вадимович смотрел снизу вверх, улыбался ласково. – Не рановато ли? Александр Александрович, мне кажется, вы торопитесь.
— Ник… он смышлёный малый. Самое время, Юрий Вадимович. Чем раньше он начнёт, тем лучше станет.
Приторная вежливость, показной пиетет. И солнце в окно. За соседним столом – ещё один научный руководитель, одутловатый дядька в каком-то нелепом галстуке, кряхтит над листом бумаги.
— А потом мы начнём принимать к себе трёхлеток. И откроем детский садик на базе МИЦ. – Голос у дядьки хриплый, ворчливый. Слушая его, Николай улыбался так, что болели губы. Он знал: разговор – лишь фарс. Он уже слышал другой разговор, в котором не было отчеств, не было пиетета. В котором отец попросил, а этот… волосатый, отвратительный мужеложец… просто ответил «ладно». Какой ценой? – Если вы собираетесь это одобрять, он будет находиться только в вашем отделе, под ваше поручительство. И когда он умрёт, а он умрёт, никто не будет выдвигать никаких претензий.
Улыбка Николая дёрнулась, искривилась. Дрогнули пальцы отца на плече. Юрий Вадимович только развёл руками.
— Если Александр Александрович хочет, то пусть попробует.
— А что насчёт конфиденциальности? Мальчишка ещё слишком мал, чтобы беречь информацию пуще зеницы ока.
Теперь неприятной маской застыло лицо Юрия Вадимовича.
— До тех пор, пока Николай не достигнет совершеннолетия, разглашение засекреченных данных ляжет уголовной ответственностью на его отца. Если все осознают и принимают такую ответственность, и если вы, Александр Александрович, готовы пойти под трибунал, Николай останется.
Так двери МИЦ открылись для Николая. И первым, что он усвоил по-настоящему, было, как улыбаться, если хочется скалиться, и как пожимать руку тому, кого искренне презираешь.
— Книги из лаборатории выносить нельзя.
— А те, что в кабинете?
— М-м… Их тоже нельзя. Было. Кстати, я проверил. Где мой рунический алфавит? — Николай отвернулся, делая вид, что зачесался нос. Конечно, алфавит. Ведь в тот день он и вовсе думать забыл про книжку. – Ты с крыши забрался? Правда? Как? Это невозможно.
Лампы на потолке тихонько гудели. Отец перетирал благовония в каменной ступке. Пахло розмариновым маслом, мятой и чем-то хвойным.
— Верёвку к улавливателю привязал. И спустился. Мне было нужно в кабинет. Вот и… Нет ничего невозможного. Так мама говорила.
— Понятно. – И тишина. Долгая тишина, которая снова затянется на несколько часов кряду.
Для Николая был отведен угол со стулом и стопкой книг, и, пока отец работал, Николай пытался читать.
— У меня нет времени разжевывать тебе.
— А когда появится?
Первая в стопке книга была старая, довоенная, со множеством западных слов и с фразами на латыни. Последние Николай выписывал, потому что дёргать отца по пустякам было нельзя. В лабораторию часто заглядывали помощники. С некоторым изумлением косясь на Николая, в полголоса о чём-то отчитывались, забирали приготовленные отцом смеси, приносили свечи различных цветов и форм. Несколько раз отец уходил сам, и оставаться в лаборатории одному оказалось не по себе. Следы копоти и цветных мелков с пола исчезли, но Николай ещё слишком хорошо помнил синее пламя и ту жуткую Навью мощь, которая ещё так недавно ярилась здесь.
Вечером отец молча забрал книгу, быстро пролистал прочитанные Николаем страницы, прилепил клейкую закладку, кивнул самому себе и вместо того, чтобы ставить на место, сунул книгу в принесённый портфель.
— Выносить же нельзя?
— Нельзя.
И молча пошёл на выход.
Обучение, ещё так недавно казавшееся совершенно недостижимым и умозрительным, опустилось на плечи ужасной тяжестью. Но Николай был готов ко всему. Те жертвы, на которые он пошёл, требовалось оправдать собственными усилиями.
Сколько усилий нужно, чтобы постичь всё то, что отец постигал годами? А сколько понадобится, чтобы его превзойти?
— Мы знаем немного. И в этом беда. Сотни книг и бесценных знаний уничтожили. Библиотеки сжигали, расстреливали всех, кто имел отношение к магии. То, что уцелело, мы восстанавливаем по крупице. А ведь это создавалось веками. Подай-ка мне жёлтый мел, пожалуйста. – Отец вырисовывал руны на грани вписанного в круг ромба. – По-хорошему понадобятся те же века, чтобы достичь хотя бы прежнего величия. Ты хочешь что-то сказать? Говори.
Это будто свербело, крутилось на языке.
— Тут ошибка. Ты допустил ошибку. Руна в зеркальном отражении.
Поднявшись с колен, отец протянул мел и сухо кивнул:
— Исправь.
— Ты это нарочно? – Новый узор выводил, высунув кончик языка от усердия. – Ты для меня ошибся? Чтобы я сам увидел? — Отец, наблюдая, молчал.
Он был хорошим учителем. Наверное, самым лучшим. Когда Николай стал понемногу запоминать теорию, начал подсовывать мелкие практические задания. Все – непременно с подвохом. Николай учился составлять смеси благовоний, подбирать правильные свечи для ритуалов, осваивал черчение, изучал кажущийся бесконечным бестиарий тварей, живущих в Нави.
Николай читал, просыпаясь, и засыпал, обнимая свои конспекты. Он рисовал руны за обедом и в туалете, а, стоя под душем, бубнил заученное намедни. Чем больше Николай узнавал, тем шире смотрел на мир, чем глубже погружался в историю, тем ярче и острее воспринимал удручающую реальность.
Люди никогда не имели хоть сколько-нибудь значительных способностей к ворожбе. Пределом их возможностей были простейшие манипуляции со стихиями. Кто и когда придумал обратиться к потустороннему, кто нарисовал первое коло и где зародилась магия – это затерялось в анналах истории, и во времена Империи, когда Рим ещё не был злейшим врагом России, учёные мужи сломали немало копий, силясь урвать звание народа-первопроходца.
Кто-то считал, что твари из Нави появились на земле задолго до того, как люди научились связно мыслить и говорить, и что война с монстрами стала переломным моментом, заставившим древних людей восстать и преобразиться. Другие же полагали, что именно люди первыми отыскали дорогу в Навь, выпустив оттуда не только ужасных тварей, но и саму концепцию зла во всех его ипостасях.
Давным-давно магия правила миром. Тысячи лет назад власть принадлежала могущественным египетским фараонам, позже – безжалостным греческим полководцам, чьей воли доставало, чтобы призвать из Нави целые орды тварей. О тех временах сохранилось немало записей, но все они мнились мифом, и не несли в себе совершенно никакой пользы для волшебников современности, застрявших в стагнации.
Николай перевёл дух. Он хотел учиться волшебству, чтобы вылечить маму, но вместо этого сидел при свете свечи, записывая по памяти историю магии – всё, что успел выучить и усвоить. Завтра отец прочтёт, и если Николай где-нибудь напортачит, паки засадит за книжки.
Свеча потрескивала. Николай несколько раз согнул и разогнул пальцы, снова уставился на страницу.
Ещё его дед помнил магическую войну. Та война длилась ужасно долго, и пока Римская и Российская империи делили территории и колонии, полчища вражеских воинов, магов и всяческих жутких тварей выкашивали, случалось, целые города. Николаю отлично запомнилась пожелтевшая от времени книга, из которой читала учительница истории:
«Ужасное было в Полоцке: был в ночи топот, стонали по улицам, как рыщущие бесы. И ежели показывался из дома, желая видеть, того поражали бесы невидимые болезнью, и с того умирали, и не смогли выходить из домов. Потом начали и днём являться на конях, и сами были невидимы, но копыта их коней оставляли следы*.
Так убивали Римляне, насылая Дивьев* на приграничные территории. Так убивали веками. И так же убивали в войну, отдавая человеческие жизни порождениям Нави за подчинение.
Сколько бы продлилась та война, если бы, возненавидев магию, люди наконец не восстали? Пока войска сражались на фронте с Римом, протесты в тылу переросли в полноценную революцию — и казавшаяся нерушимой Российская империя рассыпалась хрупким песчаным замком. Волшебник император и все его подручные, вся его семья и все его приближённые вплоть до малолетних детей были лишены возможности колдовать, а позже расстреляны на площади, принародно. Тот день стал великим праздником и даже сейчас отмечался грандиозными, радостными гуляниями. Никто не скорбел по прошлому. Люди смотрели в будущее.
А в будущем были капитуляция, унизительные договорённости с Римской империей, отказ от колоний и закрытие всех границ.
Свеча догорела. Сил высекать искру из пальцев у Николая не было. Он чиркнул спичкой. Огонёк перетекал из синего – в яркий жёлтый, красиво и угрожающе.
Всё, что касалось магии, люди уничтожали. К тому времени Магия уже давно прошла период синкретизации*, объединившись в одно с наукой, и под горячую руку разъярённой толпы попадали учёные различных специальностей.
Толпа убивала всех.
Николай вздохнул. Об этом ему рассказал отец. Школьные предметы преподавали совсем иначе. В учебниках речь шла о борьбе с врагами народа и пособниками Рима, о сражениях за всё хорошее против всего плохого.
Учебники почти не рассказывали о смуте.
Смута продлилась всего лишь год. Этот год уничтожил века научно-магического развития, приведя волшебство на грань совершенного забвения. Но в этот же год сформировались Земли Киевские. Пламенем бунтов и кровью убитых на площадях это новорождённое государство сплавилось воедино.
Вновь возникла необходимость в магии, потому что энергетических источников стало внезапно отчаянно не хватать. Как освещать улицы и дома? Как заставлять приборы работать, как запускать конвейеры на заводах? Не возвращаться же к ручному труду в позапрошлый век?
Ситуацию спасли раскопки. Магию в Киевских землях создавали сызнова, по крупицам выковыривая знания из могил.
— Римские нелюди заключают соглашения с Навью. Мы заставим её работать на нас.
Так зародился МИЦ, и самыми почётными стали лишь две профессии: волшебник и археолог. Если бы не данная маме клятва, Николай бы всё-таки стал вторым.
Пришёл сентябрь. Николай позабыл, что это значит: по-настоящему высыпаться, и даже к маме теперь приходить удавалось реже.
Ей сообщили вместе. В один из тех редких дней, когда отец всё-таки согласился её проведать.
— Саша, нет. Ты с ума сошёл?! Какой из него лаборант?! Ну какой?!... — Мама не могла жестикулировать, но бурно выражала эмоции движениями бровей. – Ты хочешь меня и сына лишить? Ты… Ники, пожалуйста, выйди. Мне нужно перемолвиться с папой наедине.
Вместо Николая на выход пошёл отец.
— Мам, ты на него не злись. Это было моё, а не его решение. Я так захотел. Я буду волшебником, мне это и правда нужно.
Как бы не хотелось этому воспротивиться, но с осенью много времени пришлось отдавать школе. Николай уже давно обогнал сверстников и внезапно понял, что глядит на всех них с некоторым презрением. Это было странно, непривычно, но почему-то приятно. Ведь он был лучше, лучше тех, кто шептался за его спиной, лучше тех, кто смеялся и тыкал пальцами. Ещё в конце прошлого учебного года всё это Николая до крайности угнетало. Но он изменился за лето, изменился сильнее, чем предполагал сам и уж тем более сильнее, чем кто-либо другой мог себе представить. Он стал злее и жёстче, а ещё умел улыбаться, если хотелось скалиться.
И этому всему его научил отец.
В середине октября Николай получил пусть и ограниченные, но личные коды доступа. Сотрудники МИЦ и персонал отцовской лаборатории уже почти перестали изумляться при виде не по годам серьёзного ребёнка и наконец оставили попытки его тетешкать. Это стало облегчением. На тех же, кто ещё продолжал приставать с дурашливыми заигрываниями и сюсюканьями, Николай без зазрения совести отрабатывал исполненный глубочайшего презрения взгляд.
Но больше всего презрение хотелось выплеснуть на одного-единственного человека. И этот человек был одним-единственным, кому Николай был обязан натянуто улыбаться.
Почти всё освещение в МИЦ обеспечивалось магически, но тем не менее и в электроэнергии, в отличие от прочих организаций, исследовательский центр не ограничивали. У МИЦ были собственный ветряк и подстанция, запитанная от ближайшей ГЭС – неслыханная роскошь, о которой могли лишь мечтать даже многие промышленные заводы.
МИЦ был сердцем города, и лишь благодаря биению этого сердца Припять могла жить, не бедствуя и ни в чём не нуждаясь. То, что многие соседние города не знали тех простых бытовых радостей, которые Николай воспринимал, как данность, стало пугающим откровением. Припять жирнела и богатела за счёт ресурсов, вкладываемых в МИЦ. Зарплаты здесь были выше, чем где-либо ещё, но у близости к сосредоточению магической энергии оказалось множество неочевидных издержек.
— Это всегда опасность. Поскольку мы с магией на «вы», все, кто находится вблизи центра, живут на пороховой бочке, — рассказывал отец, пока они с Николаем наскоро перекусывали нехитрой снедью, которая в неограниченных количествах предоставлялась всем работникам Центра.
— Что может им грозить? В смысле… наверное, я не совсем понимаю… — У Николая не было аппетита. За последние месяцы он потерял в весе, и под хмурым отцовским взглядом мусолил кусок колбасы.
— Попробуй сообразить и перечислить сам.
— Если мы потеряем контроль над каким-то существом и оно вырвется в город?
— Ещё.
— Если произойдёт неконтролируемый энергетический выброс?
— Ещё.
— Если… — Нахмурив брови, Николай уставился на собственные пальцы. – Я… не знаю.
— Повышенный магический фон имеет свойство отражаться на людях самым непредсказуемым образом. Так, некоторые дети, рождённые в Припяти, имеют гораздо больший потенциал, а кое-кто не может и искры высечь, тогда как это должно быть базовой врождённой способностью.
— Но так же было и раньше, ещё в империи?
— Да, ты прав. Тогда магия была сосредоточена в столице и больших городах, и за способностями населения внимательно следили. Лучших набирали в магические резервы. Все они полегли в войне с Римом. А кто не полёг, тех убили в смуту.
Звуки шагов. Николай бросил истерзанную снедь на одноразовую тарелку. В этом зале постоянно кто-то появлялся: выпить воды, перехватить сладкого, запастись бутербродами. Облачённые в одинаково светлые униформы люди занимались обыденными делами под взглядами запылившихся фотографий.
Сейчас вместо униформы рядового сотрудника около стола возник серый костюм научного руководителя. Николай опознал этого человека по тому, как озарилось и будто помолодело лицо отца. Нет, отец не улыбался, он на первый взгляд не выказывал никаких чувств, но неуловимо менялся, и, кроме как в присутствии этого человека, Николай его таким никогда не видел.
— Доброго вам дня. – Юрий Вадимович приблизился. Его большая, покрытая тёмными волосками рука легла на спинку стула, и Николай поспешил подняться. Пусть думает что угодно. Отец встал тоже. Сдержанно кивнул. Что-то внутри вздрогнуло. Страх и бессилие. Ведь отец здесь, когда Николай на уроках. И этот мужеложец здесь тоже. И, что происходит тогда, Николай ни за что не узнает, не запретит, не остановит, не воспрепятствует...
Гадость, какая гадость.
— Делаешь успехи, маленький лаборант?
Сцепив зубы, Николай одним махом вытряхнул еду в мусорную корзину.
— Мы как раз обсуждали побочные эффекты близости МИЦ для здоровья населения города. И некоторый исторический контекст. – Голос отца струился мягче обычного. Не слишком ли близко стоит научный руководитель? Почему держит руку за спиной?
Прежде чем посмотреть на Юрия Вадимовича, Николай тщательно проверил, хорошо ли улыбка приклеилась на лицо.
— Я и правда делаю успехи. Благодарю за возможность находиться здесь. Это была моя мечта. Отец, если ты закончил, может мы ещё успеем дорисовать обережное коло? Мне кажется, я допустил ошибку в запирающей рунической цепи.
— Мы не рисовали коло, – подчеркнул отец, запирая дверь лаборатории изнутри.
— Он мне не нравится. – Ярость, поднявшаяся при виде научного руководителя, теперь искала выхода, и взгляд хаотично метался от предмета к предмету. В стену рукой не ударить, на столах – книги и благовония, рядом с керамикой – подрагивающий шестокрыл*.
— А должен? – Отец смотрел сверху вниз, скрестив руки на груди. – Он – точно такой же твой руководитель, как и мой. Если уж ты хочешь учиться и впоследствии здесь работать.
Выместить эмоции было не на чём, и Николай впился ногтями в ладони.
— Я не хочу, чтобы вы делали то, что делали. И вы не будете! Иначе я, я!... – Дыхание закончилось, и подходящие слова тоже.
Несколько секунд отец стоял молча. То, что он закипает, выдавали лишь раздувающиеся ноздри.
— У всякого терпенья есть граница… — произнёс отец тихо, прошёл к столу и стал нарочито медленно перекладывать бумаги, к которым Николая пока что не допускал. Наблюдать пришлось долго. Ярость внутри улеглась, зато поднялись сомнения. Хотелось сказать хоть что-то, разрядить молчание, но что именно говорить, было совершенно неясно.
— Ты, если что, свободен. – Обращённый к Николаю голос был холоднее снега и спокойнее озёрной глади в безветренный день. – Можешь идти куда хочешь и делать, что хочешь: нести свои снимки в газету, бежать и кричать по улицам. Посмотришь, что будет и как это тебе понравится.
— И ты не… боишься?
Смешок был горьким.
— Я всяких тварей укрощаю. И, думаешь, я боюсь?
К своему стулу Николай прошёл почти бесшумно. Там и просидел до самого вечера, вжав голову в плечи и стараясь даже не шевелиться. Время рабочего дня кончилось. Только тогда отец подошёл. Тяжёлая рука легла на макушку и Николай вздрогнул.
— Заключим перемирие?
— М?
Лампы жужжали, буквально впиваясь в уши.
— Пора домой, Николай. Пойдём.
— И ты… ты больше не будешь учить меня? Ты…
Ответный вздох был исполнен тяжести, которую Николай, как бы не пытался, осмыслить не смог.
— Ты ведь не отступишься. И когда-нибудь упадёшь с какой-нибудь крыши, Ник. Я не хочу, чтоб ты падал. Это тебе понятно?
Было понятно. И очень хотелось плакать.
Настала зима. Морозы ударили лютые, и из длительной спячки вышли целых три городских автобуса. Курсировали они достаточно регулярно, но всё-таки от конечной до МИЦ порядочный кусок приходилось идти пешком. В лаборатории отец первым делом отправлял за стаканом чая, но ближе к новому году Николай всё равно простыл, из-за чего целых три дня провалялся с температурой. Три! Это злило до слёз и было до слёз обидно. За три дня можно ведь было столько всего успеть.
От изучения истории и рун наконец перешли к метафразису* заклинаний.
— Мы будем учить языки?
Отец передёрнул плечами.
— Да если бы это было так просто, как тебе кажется. Выучил язык – и комбинируй, сколько душа пожелает. Наш разговорный тут не срабатывает. Живые языки вообще не срабатывают как следует.
— Какие же тогда? Мёртвые?
— Именно они. – Отец подтащил деревянный стул, уселся, опершись локтем о колено, что означало преддверье долгой лекции. – Заклинания, как и всё прочее, мы восстанавливаем из всего, что удаётся найти. И комбинируем их сызнова. Тебе придётся заучивать готовые, уже составленные до тебя связки точно так же, как до этого ты заучивал жесты и начертания.
— А кто их составлял, эти связки?
Ответная улыбка показалась чуть-чуть кривой. В глазах отца что-то блеснуло.
— Ответ тебе не понравится. – Николай застонал. – Ладно. Не только наш отдел. Мы тут в основном работаем с рунами и латынью. Отдел Карася… м-м… того научного руководителя, который вместе с Юрой одобрил твоё присутствие, дешифрует всё, что удаётся раскопать в рязано-окских* могильниках: Чувашский, Марийский – то, в чём мы не сильны. Есть и другие отделы, но… ладно… вернусь к языкам. Я хотел бы начать с того, в чём заключается непосредственно моя…
Николай не выдержал, вклинился:
— …Я не хочу латынь. — Карие глаза посмотрели устало, молчаливо ожидая каких-нибудь объяснений. Конечно, они нашлись. – Она ведь из Рима… это ведь плохо. Всё, что идёт оттуда, пропитано разложением…
— Двоемыслием ты пропитан. – Резко втянув воздух, отец продолжил уже без раздражённых ноток. – Камера твоя оттуда, финики, которые я привёз к праздникам – из Римских колоний. И ты доволен. А латынь тебе не угодила. Она, если хочешь знать, так же мертва для них, как для нас Марийский.* — Поднявшись, он отошёл к рабочему столу, взялся за инструменты. – Магию Рима заимствовать мы не сможем, но использовать то, что у нас осталось, просто обязаны. Было и так уничтожено слишком много бесценных знаний, чтобы разбрасываться ещё и последним.
Пришлось учить.
В феврале с раскопок привезли новые образцы, из-за чего на целую неделю Николай оказался предоставлен самому себе. МИЦ закрыли для посторонних и всех, кто не обладал достаточным уровнем доступа. Пришлось повторять выученное ранее, а ещё впервые за целую вечность внезапно удалось поспать до восьми утра.
Вместе с пронзительной небесной голубизной преддверьем весны пришла первая оттепель. Сломав огромную сосульку, похожую на страшное оружие против злыдней, Николай протащил её в мамину палату. Мама улыбалась, глядя, как, поблёскивая на солнце, сосулька постепенно съёживается в прозрачной щербатой вазе.
Сменилась преподавательница истории. Слушая выдержки из учебников, Николай беспокойно ёрзал. В школе ему вообще было до крайности скучно, и туда он таскался лишь из нежелания ещё и из-за этого конфликтовать с отцом. Мальчишки продолжали задевать. Иногда Николай слышал, как они шепчутся за спиной. То, что все они – дети мелких помощников и бесперспективных лаборантов, а то и вообще уборщиков, стало для Николая открытием окрыляющим. Он нагло улыбался им в лица, хоть и не мог пока ничего сказать.
Такая его реакция задир раздражала до невозможности, и с каждым днём их шепотки становились всё назойливее и громче. Тычки пальцами с расстояния превратились в пинки в коридорах на переменах, а в один из дней Николаю в тарелку супа бросили огромного мерзкого паука. Сцепив зубы, Николай с гордым видом покинул столовую. Он отыграется позже, а пока можно один день пережить без обеда. Ведь день без обеда – это совсем не страшно. Перекусить в конце концов будет можно и позже, в МИЦ.
Отец предложил поработать с табличками. Это было невероятно, будоражаще интересно. Отец был усталый, угрюмо нависая над плечом, лишь барабанил пальцами, если по невнимательности Николай ляпал совсем уж непростительную ошибку. От напряжения побаливали глаза, а кое-как засунутые под ворот рубашки волосы выбивались, падали на лицо. Руну нужно скопировать идеально, до самой мелкой, самой неразборчивой закорючки. Николай в раздражении смахнул чёлку.
— Тебе нужно что-то с этим сделать. – Мягкий голос из-за плеча. Оторвав взгляд от исчирканной страницы, Николай вопросительно посмотрел на отца. Тот лишь пожал плечами. – Косу плети.
— Да ладно. Косы – для девчонок. И я не умею… это.
— Длинные волосы тоже для девчонок, если на то пошло. Или ухаживай, или остриги. Мне не нужны в благовониях твои патлы. Может выйти непоправимое, если… м-м… не важно.
Пальцы у отца тонкие и прохладные.
Когда он вытащил смятые волосы из-под ворота, Николай вдруг осознал, что больше давно не чувствует той гадливости, которая заставляла отшатываться в начале.
— Сперва правая прядь на центральную, потом – левая. Правая – левая, правая – левая. И чем-нибудь закрепить. Нужно просто наловчиться. – Движения волос ощущались затылком. Уставшая после двух часов работы над табличками шея была благодарна за смену положения.
— Ты этому… где научился?
— Косички плести? – И улыбка в голосе. Странная, тёплая грусть. – Дочку хотел, наверное. – Он вновь растрепал волосы. – Давай-ка, попробуй сам. Разделяешь на три и начинаешь с правой. – Волосы в пальцах путались, распадались. Так ловко, как у отца, не выходило, и Николай ругнулся себе под нос. Тонкая рука оперлась о столешницу рядом с табличками. Стол тихонько скрипнул. – У Юры была сестра. Я ему страсть как завидовал. Такие мы были, как ты. Ей вот… и плёл. Поверни голову и перебрось на плечо, так будет проще. – И замолчал. Вновь распустив, Николай начал плести с начала, тихо спросил:
— Была?
Отец молчал так долго, что можно было уже и не ждать ответа. Но всё же ответ последовал. Тихий:
— Была. А потом был моркотник*… из тех, что от войны остались – их-то до сих пор ещё всех не переловили. – Красивое лицо исказилось, опущенные ресницы слегка подрагивали, будто под закрытыми веками отец всматривался во что-то. – Моркотник выгрызает живот… а горе… оно сближает... – И резко себя одёрнул. Словно проснулся. – Это было давно.
Бездумно теребя растрёпанную косу, Николай ощущал, как медленно истончается возникшая было ниточка откровенности. Ниточка была непрочной. Опасаясь её порвать, Николай тихо сказал:
— Я вижу, как ты на него смотришь.
— На Юру? М-м… — Тяжёлые шаги отдаляются. – Мы не над всем… властны. Бывает и так.
— А мама?
Пауза была долгой. В этой паузе ниточка лопнула истёршейся гитарной струной.
— Врать я тебе не хочу, а не врать – не могу.
— Ты маму совсем не любишь?
— Ты не поймёшь. Может, через несколько лет мы и вернёмся к этому… Если… захочешь. – И тихое гудение ламп. — Я очень устал. Прости. Можешь сверить свои закорючки с моими, уже готовыми. Сверь и исправь ошибки, пожалуйста, сам, ладно?
Как бы Николай поступил и что бы ещё сказал, если бы знал, что через несколько лет от возникшего было тепла не останется и крупицы, и что, однажды разорвавшись, тонкая ниточка откровенности больше уже не протянется никогда?