В коридоре было многолюдно, но в перемещениях сотрудников ощущалась собранная, напряжённая деловитость. Отец и Николай спустились этажом ниже на поскрипывающем служебном лифте вместе с двумя санитарами. Их красные униформы выделялись на фоне светлых разительным, жутким контрастом.
Когда Николай оказался на нижних этажах впервые, он подивился тому, насколько всё ладно и насколько технологично. Здесь были автоматические лампы, которые срабатывали от прикосновения ладони к стальной пластине, и натужно гудящие вытяжные системы. Некоторые двери открывались сами собой, стоило к ним приблизиться. Неужели всё это построили во время основания МИЦ? Николаю не верилось, и отец разрешил сомнения. Вся подземная часть исследовательского центра возводилась ещё имперскими умельцами, и когда-то здесь разрабатывалось магическое оружие. Во времена смуты в округе кипели ожесточённые бои, и подземные этажи нынешнего МИЦ стали последним оплотом магического сопротивления. Вся наземная часть здания была полностью уничтожена, а последние имперские волшебники, засевшие в укреплённых лабораториях, как в бункере, погибли в оцеплении от жажды и голода.
Думать, что десятки людей когда-то встретили здесь страшную смерть, было очень зябко. Бункер может защитить от любой опасности извне, но может превратиться в высокотехнологичную, отлично укреплённую могилу. Когда-нибудь заключённые в автоматику существа выдохнутся, механизмы придут в негодность, и восстановить то, что создавалось в прошлом, волшебники современности не сумеют. Однако пока всё работает, как часы.
Отец шагал стремительно, уверенно, твёрдо, и все, кто попадались на его пути, спешили отступить в сторону. Но потом дорогу загородила человеческая фигура – бледное лицо, серый костюм научного руководителя.
— Не надо туда Николаю. Зачем ты тащишь его с собой?
— Ему это нужно, как никогда. Сейчас. – Из-за поворота донеслись неприятные звуки – кого-то отчаянно рвало, и хрип отражался эхом под сводами. Между бровей Юрия Вадимовича образовалась хмурая складка.
— Алекс, не надо. Ты потом пожалеешь, а будет поздно.
Чтобы в упор посмотреть в глаза более высокому собеседнику, отцу пришлось запрокинуть голову. Тёмный и светлый, на несколько мгновений они застыли в почти неприличной близости, и воздух, казалось, потрескивал – ни слова, ни звука – лишь сжатые кулаки. Мимо продолжали бегать, ходить, шуршать вздохами и шагами, а двое буравили друг друга глазами, немо бодаясь, как два барана из старой скороговорки. И тёмный отступил.
— Делай, что хочешь. Это ведь твой ребёнок, в конце концов…
Отец кивнул. Он всё ещё был в ярости. Николай знал: эта ярость направлена на него за то, что заговорил о магии крови, за то, что успел потребовать... Но научный руководитель принимал на свой счёт. Он был… растерян? Подавлен? Быстро идя за отцом всугонь, Николай слышал и чувствовал шаги позади себя.
От чего его пытались оградить?
Николай не хотел, чтобы кто-либо пытался его ограждать. Он считал, что готов ко всему.
Бригада оперативного реагирования уже восстановила контроль, так что территория была полностью безопасна. А вот санитаров и уборщиков пока ещё не пускали, ведь требовалось задокументировать происшествие. Когда Николай, отец и отстающий на несколько шагов Юрий Вадимович оказались у входа в лабораторию, двое работников с каменными лицами щёлкали фотоаппаратами. Мерные щелчки и потрескивания. Почему все самые страшные для Николая зрелища должны запечатлеваться на снимках? Ведь он уже и так ненавидит камеры!
Запах стоял ужасный. Даже не так – какофония запахов: человеческих испражнений, гари, ладана, спирта, крови…
Кровь… столько крови…
Николай ещё никогда не видел её так много. Яркая на светлых стенах, на полу, на потолочных лампах, кровь растекалась пятнами, брызгами, росчерками причудливых форм. Тут и там виднелось что-то белое. Осколки… чего? Так хотелось думать, что это – куски расколовшихся сосудов для благовоний, но правильный ответ Николай знал ещё до того, как увидел фрагмент позвоночника… будто кто-то разбил учебный скелет с анатомической выставки. Будто разбил… и алым ещё измазал.
Дальше Николай видел вспышками: обрывки ткани в углу, сизое месиво на шестокрыле, рука со скрюченными пальцами около остатка залитой кровью руны.
Потом в поле зрения появились другие руки – тёплые, живые, большие, руки накрыли лицо, заслоняя обзор.
— Достаточно. – Твёрдо и хрипло. Обычно мягкий, голос научного руководителя сейчас обжигал холодом, а пальцы отца сжимали предплечье до боли. Николай дёрнулся, вырываясь из этой хватки. Мир кружился и раскачивался. Как и куда бежать, если так страшно снова увидеть… если так плохо, так… плохо?! И красный... повсюду красный! Спасали ладони на лице. Эти ладони мягко направили, заставили развернуться. – Всё. Не смотри туда. Я здесь, хорошо… вот так. – Ладони скользнули на затылок, погладили, привлекли, и Николай, не помня себя, с рёвом уткнулся в серый.
На них обратили внимание.
— Кто допустил сюда ребёнка?
Серый пах тёплым деревом.
— Ты этого хотел? Зачем? – И в сторону, негромко. – Ребёнок уже уходит.
Николая трясло так сильно, что толком не получалось переставлять ноги. Кто-то, — не важно, кто, — удерживал под лопатки, крепко прижимал, уводя.
Поскрипывающий лифт.
— Если бы… у меня был сын.
— У тебя нет сына.
— Благодарю. Я помню… — Тихо и пусто.
— Я знаю, что делаю, — шёпот свистящий, злой.
— Ты забыл, каково тебе было в лесу? А мы были старше!
— Он крепче, чем тебе кажется. Так было нужно.
— Да мне насрать, как тебе было… нужно.
Двери открылись. Мир безопасной, пахнущей деревом серой ткани сменился белыми стенами и яркостью ламп. Николай не сел, а упал на пластиковый стул.
— Пей мелкими глотками. Вот так. Хорошо. – Рука с тёмными волосками поднесла к губам холодный стеклянный стакан. Опустившись на корточки, научный руководитель смотрел снизу вверх. Отец тоже присел рядом, и бирюзовые глаза сощурились. – Лучше отойди. Я готов тебя ударить. Когда ты притащил его сюда, я промолчал; когда ты не втолковал ему технику безопасности, я промолчал. Довольно с меня молчания.
— Это не твой ребёнок…
— Один раз – случайность. Дважды – уже нет. И снова… благодарю, что напомнил. – Если бы на Николая вылили столько холодной ярости, он бы, наверное, тут же, на месте умер.
Николая сотрясала дрожь, и, как бы ни пытался, он никак не мог с ней справиться. Не сумев сделать и глотка, Николай помотал головой. Услышал звук соприкосновения дерева со стеклом – стакан поставили на стол. Тут же почувствовал ладони на плечах – горячие и большие.
— Нужно тебя потрясти хорошенько. Вот так. – Если мгновение назад голос научного руководителя был яростным и холодным, то теперь он окутывал мягкостью и теплом. — Каждому было паршиво по первости-то – и мне, и отцу твоему... все мы тут насмотрелись, маленький лаборант. Справишься, отойдёшь. Давай научу тебя правильно дышать?
— Я умею дышать. Все умеют дышать.
— Нет. Не умеешь. Надо вот так, животом. Это успокаивает.
— Это по-дурацки.
— А ты попробуй. — Где-то над плечом напряжённо сопел отец. – Вот ведь… счастье дураку досталось. – Кому это было адресовано? Николай не знал. Он чувствовал тяжёлую руку на животе и медленно дышал, повинуясь её движениям. Это было до смешного просто, но от такого дыхания и впрямь становилось легче. Уже совсем скоро Николай смог самостоятельно взять стакан. Осушить его залпом так, как хотелось, научный руководитель не дал – заставил цедить по глоточку. Так было тоже лучше.
— Всё ещё хочешь заниматься экспериментами? Всё ещё считаешь, что риск оправдан? – спросил отец через несколько часов, когда они с Николаем остались наедине.
Николаю не хотелось его видеть, Николаю не хотелось его слышать. Внутри было гадко, во рту – горько. Прежде чем ответить, Николай прижал ладонь к животу и сделал глубокий вдох.
— Благодарю, отец, что показал мне цену и риск. Но я всё ещё готов на него пойти. Да, я боюсь, но я не трус. И я – не клятвоотступник, а маме я клялся.
— Ты… страшный ребёнок. Ты… страшный.
— Отец… а ты?
На следующий день в МИЦ Николай не пришёл – он вообще не смог подняться с постели, чувствовал себя совершенно разбитым, словно опять переусердствовал с магией. Солнечный свет врывался в распахнутое окно, а у Николая внутри было темно и душно. Он то долго лежал, уставившись в потолок, то проваливался в жуткую трясину кровавой дрёмы. Заляпанные красным пальцы шевелились, подзывая к себе, но пахнущий тёплым деревом серый пиджак заслонял весь мир. Николай просыпался в холодном поту, пил воду мелкими глотками... Отец ведь уже рассказывал о таком...
Старая пословица: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, — теперь она приобрела для Николая особые вид и запах. Отец хотел запугать. Если бы не своевременная поддержка, это бы ему удалось. Пахнущий деревом пиджак, и так стыдно, так стыдно. Никому нельзя показывать свою слабость, тем более… научному руководителю, тем более… этому. Он… обнимал Николая? Он… утешал его?
Вечером силой заставил себя подняться, дойти до театра, протиснуться в щель между прутьями. Всматриваться в яркие снимки при свете зажжённой свечки было гадко до жгучей рези в глазах. Зайдя за кулисы, Николай щёлкнул пальцами – раз, другой, третий. Сдобренный рунами огонь горит хорошо, съедает одну за одной злыдневы фотографии.
Позже о содеянном пожалел. Но уже ничего не исправить. Уж есть, как есть.
Прошли сутки. Внутренне Николай как будто закаменел. Теперь он научился правильно дышать, а ещё твёрдо уверился, что не остановится ни перед чем даже под угрозой такой ужасающей смерти.
И вот он, МИЦ: светлые стены, кодовые замки – истёртые прорезиненные кнопки пищат под пальцами. Всё, как раньше, как было прежде. Только Николай изменился. Он приехал сам, на пятнадцать минут позже отца – нарочно и нарочито. Рабочий костюм, стеклянная ампула в кармане на всякий случай, гудение ламп, снующие вокруг люди. В зале со столами и фотографиями – свежая чёрная рамка, лицо знакомое. Николай подошёл, всмотрелся – женщина, красивая, белокурая – где-то он её встречал совершенно точно. Было так странно осознавать, что заляпанные красным осколки и сизое месиво – это тот самый человек, который жизнерадостно улыбается со стены.
Стоило отвести глаза, как взгляд зацепился за серый костюм.
— Вернулся к нам, маленький лаборант? – Научный руководитель стоял около подноса с чашками, заваривал кофе. Николай подошёл.
— Хорошо, что вы здесь. Я не слабак – я вот что хотел сказать.
Чайник засвистел, и газовая горелка под ним отключилась сама собой.
— Я вовсе не считаю тебя слабаком.
— Считаете. — Вода зашумела, выливаясь из носика в чашку щедрым, широким потоком. Запахло кофе. Николаю хотелось объясниться, он должен был объясниться. – Я виноват. Мементо мори – вы говорили. И отец рассказывал многое вот… о них, — он кивнул на увешенную фоторамками стену. – Все мы тут можем умереть. И я могу, и отец, и вы. И я должен быть к такому готов, вообще ко всему готов. А я испугался какой-то крови, просто… какой-то… — к горлу подкатил комок и пришлось резко сглотнуть слюну, проталкивая его ниже, в желудок. – Мне стыдно. Мне страшно стыдно. Вот.
Юрий Вадимович отложил в сторону ложечку, которой размешивал кофе, и опустился на корточки – серый костюм шепнул. Теперь бирюзовые глаза смотрели снизу вверх. Научный руководитель протянул раскрытые ладони, но Николай скрестил руки на груди.
— Всё это рано. Послушай… мы можем отсрочить, оставить тебе ещё несколько лет детства. До конца школы, положим. А дальше вернёшься, если не…
— …выгнать меня хотите? Вот я об этом и говорю. Что теперь вы считаете, что я слабак. А я не слабак.
Мягкая улыбка.
— Чай тебе заварить?
— Вы кофе пьёте. Взрослый.
— Он горький.
— Я знаю.
Чашка курилась паром.
— Довелось мне когда-то, всего однажды, попробовать настоящий кофе, — произнёс Юрий Вадимович с мечтательным выражением. – То, что у нас, совсем никуда не годится. Горечь – и только.
— А зачем вы пьёте, если не нравится?
Кажется, он затруднился ответить, дёрнул плечом.
— Бодрит? Наверное. – Улыбка собирала мелкие морщинки вокруг его глаз. – Маленький лаборант умеет задавать хорошие, правильные вопросы – я уже это, по-моему, говорил.
Николай сделал глоток и скривился. Гадость, но взрослые пьют, а Николай – взрослый. И сильный, а значит и ему теперь нужно.
— Горько тебе?
— Привыкну.
— Я не только про кофе.
В зал впорхнула востроносая лаборантка из соседнего отдела. Цапнув обмотанный плёнкой пирожок, опасливо покосилась на серый костюм – и поспешила исчезнуть.
— Ну вот… Если бы я тут не стоял, она бы и чай заварила. Ты пей, маленький лаборант, остывает ведь.
Он снова включил чайник и, дождавшись, пока тот щёлкнет, долил кипятка в обе чашки, досыпал тёмного порошка из жестяной баночки только в свою, размешал в молчании.
— А у вас что, дел никаких нету, что вы тут? Чем вообще занимаются научные руководители?
— Научно руководят? – И смешок. – Я со дня ЧП отсюда не уходил. Затрах… устал. Все шишки в лесу собираю. Ответственность должен нести Карась, но он благоразумно прикрылся сердечным приступом. И вот я… тут. – Широкий зевок. – Это хорошо, что ты пришёл, маленький лаборант. Поболтать не по делу мало с кем можно.
— А остальные научные руководители что? Их же пять, а я знаю двоих. Ещё кого-то видел мельком, по-моему.
— Один сейчас на Оке*, контролирует раскопки, рыбачит небось, скотина. Ну вот… не слежу за словами… устал. Так вот, о чём это я? — второй мечется, как икра, между МИЦ и Киевом. А ещё один просто не показывается особо. Бремя власти.
— Это как?
— Это вот так, как с новенькой этой, лисой. Мы с ней не знакомы ещё, а шарахается, боится, будто укушу её, бедную. Если когда-нибудь встанешь у руля, придётся и тебе привыкать к дистанции. Надеюсь… не придётся.
— А, раз вы научный руководитель, вы можете всё устроить?
Усталость во взгляде. А глаза-то у него запали. Под ними – круги.
— Это второй тип подчинённых. Которым всегда что-нибудь от меня нужно.
— Но вы же устроили… для отца? Ну… что я тут… и русалки… Это же всё нельзя, не по правилам.
— Алекс – это совсем другое. Он – друг.
Конечно же… друг… а как же.
— Почему Алекс?
— Так говорят на Западе.
А может, так дружат в Риме?
Настроение изменилось. Говорить с ним об отце оказалось внезапно боязно – словно ходить по тонкому льду. Лёд потрескивает, покачивается… и страшно провалиться, страшно выдать себя и сказать не то. Николай чувствовал: если сказать не то, случится непоправимое, а ещё был совершенно уверен, что Юрий Вадимович не знает про фотографии. Иначе бы вряд ли смотрел так ласково.
— Эта женщина… погибшая. Кто она?
— Маленький лаборант разучился читать?
И правда. Николай настолько сосредоточился на лице, что на подписанное, как у всех, имя, не обратил внимания. Зачем-то взяв свой кофе обеими руками, он подошёл к стене. Юрий Вадимович тоже приблизился. Николай чувствовал его позади себя. От этого было спокойнее.
«Климентьева А.Е» — Николай перечитал несколько раз. Внутри неприятно ёкнуло. Вот почему лицо показалось знакомым. Губы затряслись в приступе непонятных, противных эмоций.
— Злыднев Ефим... Климентьев. Вымесок... поделом.
Тяжёлая рука на плече.
— Взгляни-ка на меня, маленький лаборант.
Что-то разрывало изнутри – чёрное, гадкое, злое.
— Он мою мать оскорблял. И меня, и отца. Теперь он узнает, узнал. Злыднев Ефим.
— Это плохие слова. И очень плохие мысли.
— Я знаю. Но что я могу с собой сделать, если чувствую так? – Глаза почему-то жгло.
— Нужно учиться сочувствию, Николай.
Бросив взгляд на часы, научный руководитель вернулся к столам, долго перебирал бутерброды. Наконец определившись, развернул один, с колбасой и зелёным листом, тупо уставился, словно позабыв, что люди обычно делают с бутербродами. Усевшись на стул, Николай подпёр подбородок ладонями.
— Отец мне сказал, что я страшный человек.
— Никто не святой.
Бутерброд он не ел, а мусолил. Не осилив даже половину, бросил в корзину.
— Злыднева делегация…
Николай собирался с мыслями. Если не отважиться сейчас, то больше возможности может и не представиться. Снова щёлкнул чайник, и полилась вода.
— А можно спросить? – Кивок. Начал осторожно. — Я видел кровь на рунах. Там, в лаборатории. И я подумал, а что будет, если рисовать руны кровью?
Прежде чем отвечать, Юрий Вадимович прочистил горло.
— Давай-ка без экивоков. Кто рассказал? — Противная льдинка скользнула по позвоночнику. Николай не сумел, ошибся. Какая-то часть сознания в то же время сделала пометку «проверить толкование нового слова». Такое забавное слово…
— Я сам додумался.
— Навряд ли. – Тихая настороженность. Ещё не угроза, но страшно. Пора уходить.
— Забудьте. — Вскочив со стула, Николай едва не рванул к выходу. Вовремя вспомнил про чашку. И ещё кое-что… если сейчас сбежать, начатого разговора это уже не отменит. И что потом? Так или иначе, придётся его заканчивать. Сесть научный руководитель заставил взглядом, сам опустился напротив.
— Ничего хорошего не будет. – Сказал, как отрезал. И пальцы сцепил в замок. У Николая вспотели ладони – он вытер их о штаны. Тихо спросил:
— Почему?
— Магия крови – это магия, которую использует Рим. А всё, что Римское – зло. Так ведь? – И как будто проблеск тепла. Это тепло успокоило, подбодрило. Вспомнился давний разговор с отцом о камере, финиках и латыни.
— Настоящий кофе, вы говорили, вкусный. А он из Рима. И в Риме же сильные волшебники — вы знаете? – Николай произнёс тихо, чуть-чуть опасливо. Юрий Вадимович качнул головой, склонился вперёд.
— Неладное замыслил маленький лаборант.
Внутри зашевелилась надежда – вдруг научный руководитель поможет? И тут же крупица страха – что может спросить взамен? Но что бы ни спросил… Как можно сейчас отступить, как можно не попытаться? Николай перешёл на тихий, свистящий шёпот.
— Римские волшебники умеют лечить людей? Можно как-нибудь Римской магии научиться?
Пауза. Бирюзовые глаза глядели пронзительно, потом вдруг расширились.
— Я понял… И как же я раньше не догадался? – Руки научного руководителя изобразили странно неловкий, какой-то бессильный жест. – Я не смогу тебе помочь. Никто не сможет тебе помочь. Мне жаль, Николай.
— Но что-то же можно сделать?!
— Что-то… — Шаги в коридоре. Юрий Вадимович откинулся на спинку. – Мы же не чудотворцы.
— Я сделаю что угодно! – И ужас от собственной опрометчивости.
А шаги приближаются. Серый костюм на пороге.
— Они наконец-то прибыли. — Этого научного руководителя Николай раньше ещё никогда не видел, потому поспешил вскочить, но тот лишь махнул рукой. – Юра, давай, погнали. Они же ждут.
— Я могу подождать их три часа, а они меня пять минут – ну просто никак не могут? Потерпят. Никто там из них же не умирает?
— Нет.
— Жалко. – Прежде чем уйти, он приблизился к Николаю. Руку положил не на плечо, а на спинку стула. – Ищущий да обрящет. Если ты не веришь в невозможность чего-то, ты вполне можешь сделать это возможным. В твоей голове достаточно мозгов. И упорства тебе достанет. Когда нащупаешь путь, ты можешь прийти ко мне.
Так у Николая появился могущественный союзник.
Теперь Николай знал, что он не один, знал, что в него верят и получил какое-никакое, но всё-таки дозволение.
О том разговоре отцу не сказал ни слова. Скупо поздоровавшись в лаборатории, юркнул в свой угол, даже не спросив, чем может помочь, как сделал бы прежде. Внутри бурлила разъедающая солью обида на отца – нет, не за то, что заставил почувствовать и увидеть. Скорее за то, что пытался запугать и за то, что не поддержал.
С обидой смешался стыд. Ведь отец тоже видел слабость, он добивался такой реакции, он потащил с собой, хоть, Николай знал — помнил из прочитанного однажды по диагонали скучного документа — оба они были не должны спускаться в чужую лабораторию. Отец нарушил устав, чтобы показать Николаю смерть. А вот чтобы помочь, он нарушать не хочет!
И снова воспоминания: серый пиджак, и кровь. «Лучше отойди. Я готов тебя ударить». Отец был совсем не прав. Позже, в те страшные сутки бессилия и кошмара, он даже не заглянул в комнату, не поинтересовался. Он просто ушёл на работу – так, как обычно.
Николай помнил.
Отец отдалялся всегда, когда было плохо, а если и пытался утешать, то неумело, скупо. Так было после катастрофы. Днями рядом с мамой сидел не отец – Николай сидел. И никто не приходил в комнату по ночам, когда, сунув в рот уголок подушки, Николай отчаянно рыдал от горя и безысходности.
Оба они запирались в своих мирах. Даже сидя вечерами с книгой в соседнем кресле, отец оставался невообразимо далёким. К нему приходилось тянуться, не будучи до конца уверенным – оттолкнёт или приголубит. Чаще случалось первое. Почему-то.
Николай бережно хранил у самого сердца каждый из редких дней, в которые отец становился родным и почти понятным. Тогда они вместе делали камышовые факелы, запускали воздушного змея или играли в шашки. Какой бы ни была погода на улице, внутри Николая всегда разгоралось солнце – и он согревался, он нежился в этом свете. Вскоре набегало облачко, небо хмурилось, отец исчезал на работе. Горькую пустоту внутри врачевала мама.
А потом произошла катастрофа. И врачевать стало некому. Отец Николаем интересовался редко. Перепоручив все заботы Бажане, даже ночевал временами в МИЦ. Пытаться тянуться к отцу было всё равно, что трогать ледяную корку без рукавицы. Холодно и больно. Николай быстро оставил любые попытки – к чему они?
Каким откровением стало, что кто-то может говорить так мягко и ласково, что кто-то, кроме мамы, не высмеет, а поддержит, что кто-то захочет выслушать и услышать.
До самого вечера Николай снова и снова прокручивал в голове долгий диалог с научным руководителем. Юрий Вадимович называл Николая маленьким чаще прочих, но он был единственным, кто разговаривал, как со взрослым. Или почти, как со взрослым. Всё перепуталось старой колючей пряжей, и вместо того, чтобы пытаться распутать, этот комок хотелось разрубить. Но как тут его разрубишь?
Отец продолжал заниматься своими делами – куда-то ходил, запирался в экспериментальной зоне, потом ушёл на обед и вернулся с кофейным запахом, а Николай всё сидел. Если бы ещё в самом начале отец поверил, если бы услышал и поддержал, могло бы сложиться иначе?
В теле копилось напряжение, хотелось подняться со стула, хотелось подойти, попытаться поговорить. Но ведь отец не услышит снова? Опять отмахнётся, так?
День проскользнул совершеннейшей бестолковостью. Вечером Николай нашёл в себе силы только на то, чтобы сухо произнести:
— Я намерен продолжать собственное исследование.
Отец лишь махнул рукой.
— Делай, что хочешь. У тебя ничего не выйдет.
Стоило ли ожидать какого-то другого ответа?
Но больше Николай не один. Теперь в Николая верит научный руководитель. Что же до отца, отцу Николай докажет. А если и не докажет… то… на отца плевать.
Со дня инцидента в лаборатории Николай не проведывал маму, потому на следующее утро первым делом поехал к ней. У края дороги росла дикая кислая вишня. Николай набрал целый кулёк красных блестящих ягод – хорошо бы их не помять. Бросив велосипед у забора, юркнул в посетительскую калитку, взбежал на крыльцо – и почти нос к носу столкнулся с Ефимом. Этот-то что тут забыл? Ефим поглядел тупо, будто по-настоящему Николая не увидел и не узнал. Сделал шаг в сторону, пропуская. Николай проходить не спешил. Вчерашний разговор с научным руководителем, женщина с фотографии, собственная гадкая, отвратительная реакция – всё проскользнуло цепочкой воспоминаний.
— Слушай… мне… жаль.
— Угу. – Недруг стиснул кулак и тут же его разжал. – Можешь злорадствовать.
Из кулька, который Николай прижимал к себе, просто одуряющее пахло вишнями. Даже не задумавшись, он протянул горсть сверкающих ярких ягод. Ефим скривился.
— Тошно. Не хочу.
— Я был там, в лаборатории.
— Я ненавижу магию. — Из приоткрытых дверей донеслись неразборчивые голоса. Внезапно Ефим вытащил сигареты. Стиснув одну губами, чиркнул спичкой; затянувшись, закашлялся. – Будь она проклята, магия вся – и Навь, и все твари тоже. – И снова выкашлял дым. Николай отступил в сторону. Курево воняло ужасно.
— Это ты где взял?
— У матери взял. Ей уже не понадобится. – И вдруг рассмеялся. Глухо и страшно. – Будешь?
— Что? Сигареты? Спасибо, не нужно.
Кашель, затяжка.
— В одной лодке мы теперь с тобой, Николашка.
— Что значит, в одной?
— Вали.
Чтобы понять, о чём говорил Ефим, было достаточно прислушаться к разговорам сотрудников. Климентьев пережил происшествие, но оказался частично парализован и, вероятно, лишился разума. Если ему и удастся восстановиться, на это понадобятся месяцы, а, может быть, даже годы. Николай до конца не понимал, что чувствует на самом деле. Жалел ли Ефима? – скорее нет, но, совершенно точно уже не злился. Лодка у них и впрямь теперь одна.
Вечером того же дня в отцовский кабинет пришёл научный руководитель. Рабочее время уже закончилось, и МИЦ практически опустел, но поскольку отец ещё возился с какими-то своими бумагами, Николай тоже не спешил уходить. Вопреки обыкновению, Юрий Вадимович постучал. Несколько раз. Ритмично. Отец хлопнул по столу раскрытой ладонью.
— Я никого не жду.
— Я прошу прощения. – Дверь приоткрылась, быстрый взгляд окинул кабинет и будто споткнулся о Николая. – Маленький лаборант… с огромным энтузиазмом. Не время ли отдыхать?
Николай пролистнул страницу.
— У меня слишком мало времени.
Резкий кивок.
— Александр Александрович. Хотел бы обсудить кое-что с вами наедине.
Отец сложил руки на груди, слегка повернувшись на стуле.
— Пока у меня нет ответов на ваши вопросы, многоуважаемый Юрий Вадимович.
Чтобы опереться ладонями о столешницу прямо поверх бумаг, с которыми работал отец, научному руководителю понадобилось полтора шага.
— И когда же они появятся?!
— Вы будете уведомлены об этом первым.
Воздух ощутимо потрескивал напряжением. Что же это выходит, они ругаются? Неужто после произошедшего? Николай отвернулся к стене с отсутствующим видом. Хлопнула дверь.
— Мы уходим домой. Сейчас.
Николаю не спалось. Он проворочался в постели несколько часов кряду и, махнув наконец рукой на дальнейшие попытки уснуть, уселся за стол. Для своих идей и мыслей Николай отвёл специальную тетрадь, в которую последние дни скрупулёзно выписывал всё, что приходило в голову. Многое позже зачёркивал, но кое-что отмечал красными галочками.
Сперва нужно усовершенствовать заклинание до такой степени, чтобы получалось восстанавливать сложные предметы. Значит, нужно брать тварь посильнее, возможно, с последних страниц бестиария. Следовательно, придётся расширять формулы. Откуда брать элементы?
Работа не выходила из головы. Николай спал урывками и ел, лишь когда урчание желудка становилось невыносимо громким.
— Отец, мне нужны формулы для подчинения Волота.*
— В какой ситуации мы используем волотов?
— М… — Николай замялся. Отец смахнул со стола в корзину кусочки мелков и свечные огарки.
— Изучи и вычлени сам. Если тебе так нужно.
Что ж, если так, то справится и один.
Николай понял, что нужно остановиться, когда начал видеть руны в матерных словах, написанных на заборах, и слышать мёртвые языки в разговорах людей вокруг. Чтобы работалось хорошо, голова должна быть лёгкой. А какой толк от волшебника, у которого вместо мозгов – манная каша с редкими комочками мыслей?
Он начал делать такие дурацкие ошибки, которых не простил бы себе и до обучения и, что самое страшное, эти дурацкие ошибки закрались в записи. Всё, что мнилось верным ещё вчера, внезапно показалось до крайности бестолковым. Делу не помог даже почти полноценный сон. С желанием швырнуть тетрадь в стену справиться удалось лишь волевым усилием. Если разуму так нужно на что-то переключиться, значит, Николай будет гулять до вечера. Может, хотя бы это пойдёт на пользу?
День был воскресный: люди сидели на скамейках, наслаждаясь ласковым ветерком, прохладным после прошедшего ночью ливня; тащили авоськи с торчащими во все стороны перьями зелёного лука, укропными вениками и фиолетовыми баклажановыми носами; смеялись, фотографировались и, в большинстве, отдыхали.
Как же давно Николай по-настоящему не переключал внимание на что-нибудь отвлечённое. Это было так странно – думать о чём-то, кроме заклинаний и МИЦ. Мысли о работе, конечно, в разум прокрасться пытались, но Николай отгонял их от себя, словно обнаглевших бездомных кошек. Как говорил отец, голову нужно проветривать регулярно.
Николай бестолково пошатался по торжищу. Он не собирался ничего покупать, но продавщица сыра, подозвав к себе, безвозмездно вручила щедрый ломоть, завёрнутый в тонкую, пропитавшуюся сывороткой марлю. Николай размышлял – отнести угощение маме или всё-таки умять его тут же. Не сдержавшись, отломил аппетитный уголок – было вкусно до одурения. Силясь не столкнуться ни с отцом, ни с Бажаной, из дома Николай убежал без завтрака, о чём пожалел в окружении дурманящих ароматов. Но не возвращаться же? Лучше отломить ещё небольшой кусочек. А всё остальное – маме, ведь кто её ещё порадует, если не Николай?
Подумалось, что к сыру хорошо бы добыть и хлеба – чёрного, тёплого, ароматного, с подсолнечниковыми семечками и ломкой, похрустывающей корочкой – денег у Николая на такое вполне хватит.
До закрытия лучшей в городе булочной ещё оставался час. Люди выходили из тёмных деревянных дверей с доверху наполненными пакетами. Смешная пухленькая девчушка лет пяти грызла сахарную булочку на ходу, засовывая липкие пальцы в рот и отставая от негромко переговаривающихся родителей. Очередь тянулась хвостом аж к самой дороге, и Николай было собрался пристроиться в этот хвост, но от дверей окликнули.
— Доброе утро, маленький лаборант. – Наверное, если бы не это привычное обращение, Николай бы научного руководителя не узнал – одетый в свободную льняную рубашку, какой-то по-домашнему взъерошенный, он призывно махал рукой. Николай подошёл опасливо.
— А как это вы тут?
— У всех же выходной.
Выходной… и правда.
У научного руководителя были тёмные волосы, которые свивались колечками на самых концах, у плеч. В МИЦ он всегда стягивал их на затылке или аккуратно прилизывал. Сейчас же волосы пребывали в совершеннейшем беспорядке, отчего Юрий Вадимович казался моложе и… беззаботнее, что ли.
— Ты же сюда, маленький лаборант, я правильно понял?
— Да я за… — Николай, отчего-то смутившись, опустил глаза. – Я за хлебом… к сыру. – И продемонстрировал свёрток. Научный руководитель покивал одобрительно.
— В твоём возрасте и при твоей деятельности есть нужно всё, что под руку попадается, и ещё немного сверху.
— Это не для меня, а для мамы.
Большая рука похлопала по плечу. Что он пытался выразить этим жестом?
Очередь зашевелилась, двери булочной скрипнули.
— А вы? – Николай отважился спросить, потому что стоять в молчании было совсем неловко. – Вы за чем стоите?
Научный руководитель тряхнул головой — налетевший ветерок бросил пряди вперёд, закрывая лицо.
— За вчерашним хлебом. Для карася.
— Для карася? – Николай не сумел скрыть своего изумления.
— Для того, у которого чешуя. Плотва и карась на хлеб ловятся.
— А я уж… подумал... – К щекам прилило тепло. Вспомнились рыбьи глаза, а потом потный и толстый научный руководитель представился болтающимся на рыболовном крючке над речкой. Не сдержавшись, Николай глупо хихикнул.
— Старая шутка. Но неплохая, да.
Это был какой-то другой человек, совершенно новый. С этим человеком было не страшно смеяться вместе. И только слегка неловко. Совсем чуть-чуть. Подумалось вдруг, что о работниках МИЦ Николай вообще ничего не знает. И вот о собеседнике своём ничего не знает. Теперь захотелось узнать хотя бы немного больше.
— Отец рыбачить не любит, — произнёс Николай рассеянно. – Не помню, чтоб мы рыбачили. Ни до катастрофы, ни, уж тем более, после.
— Катастрофы… — Юрий Вадимович пробормотал и как будто слегка ссутулился. – Грешно жить на реке и этим не пользоваться.
— Мне кажется, что рыбалка, ну… это ужасно скучно.
— Скучно, ну да... – И смех. – Наша очередь, маленький лаборант.
Он купил не только вчерашний батон, но и свежий каравай, да ещё и за Николая заплатил, отмахнувшись от возражений. Призадумавшись, сам решил, что, помимо чёрного хлеба, Николаю нужна сахарная булка – точно такая, как та, которую грызла смешная девчушка.
— Вид у тебя голодный. Ты знаешь, что мозг потребляет огромное количество энергии? А где её брать, если не из еды?
Николай растерянно прижимал к себе бумажный пакет. Чувство сейчас было странным – тревожным и грустным. Сказать, что не любит сладкое, Николай не осмелился. Дверь булочной захлопнулась за их спинами.
— У людей, — говорил Юрий Вадимович на ходу, — есть базовые физические потребности: сон, еда, жажда… и прочее. Только когда все эти потребности утолены, человек может нормально творить и работать. Потому у ведущих волшебников есть полноценные спальни в МИЦ, и мы следим, чтобы все сотрудники были желудочно удовлетворены. – Он резко остановился. – Тебе, кстати, куда?
Николай замялся. Наверное, следовало взять велосипед и прямо сейчас ехать к маме, чтобы домашний сыр не испортился на жаре.
— Ты жуй свою булку. Я понаблюдал за тобой неделю. Это никуда не годится. Тебя можно спрятать за ручкой от швабры.
Пришлось расковырять липкое, золотистое тесто. Оно, на удивление, не горчило. Примерно на середине булки Николай вспомнил, что надо сказать спасибо. Юрий Вадимович отмахнулся.
— С отцом ты мириться собираешься?
Николай поперхнулся крошками. На ум пришла вечерняя сцена из кабинета. А следом и то, как всю последнюю неделю отец и научный руководитель огибали друг друга по широкой дуге при случайных встречах.
— А можно мне перевестись в другую лабораторию?
Мимо промчалась группка смеющейся ребятни. Юрий Вадимович покачал головой.
— Даже если бы ты и мог поменять лабораторию, отец у тебя один. И другого не будет.
— Но он же виноват, вы говорили сами.
Пауза, улыбка.
— Нужно уметь прощать.
Булку Николай доел молча.
— Жаль, что отец не рыбачит, — произнёс, оглядывая липкие пальцы. Научный руководитель кивнул на питьевую колонку.
— Рыбалка, — протянул раздумчиво, пока Николай ополаскивал руки, — это возможность замедлиться и знать, что дёргать будут не меня, а я. В следующее воскресенье со мной на карася пойдёшь?
Это было произнесено совершенно обыденным тоном, но Николай поперхнулся водой, которую пил из сложенных лодочкой рук.
— Это вы серьёзно сейчас?
Пожатие плеч.
— Ну да. Можешь составить мне компанию, маленький лаборант. Если, конечно, хочешь.
Разве это тот человек, на которого Николай когда-то смотрел с презрением?
Не зная, как правильно ответить, он неистово закивал, и тяжёлая рука уже привычно похлопала по плечу.
— Значит, тогда ближе к делу договоримся.
И Николай наконец-то понял: дороги назад не будет.
Но как теперь справиться с грузом воспоминаний, и как уложить в голове совершенно несовместимое?
— Мам, а такое бывает, чтобы кто-то один был и самым лучшим, и самым ужасным одновременно? И если такое бывает, то как с этим дальше жить?