Когда Николая примут в МИЦ официально, даже незначительные опоздания станут недопустимыми, но, пока Николай – сотрудник внештатный, у него нет ни круга постоянных обязанностей, ни персонального расписания. Этим беззастенчиво пользовался вторую неделю. Отец всегда уезжал из дома в семь сорок пять, а Бажана приходила в половине девятого. Отпирая дверь своей комнаты ровно в восемь, Николай был совершенно уверен, что остался совсем один. Однако в кухне насвистывали – ритмично, но мимо нот. Николай застыл на пороге, раздумывая, как поступить. Что-то звякнуло, зашкворчало, потянуло горелым – отец по неведомой причине остался дома. Сердце тревожно ёкнуло.
Что случилось?
Отец замер у раковины, держа под струёй воды обожжённый палец. Николай проскользнул мимо холодильника.
— Доброе утро?
Хмык.
На столе стояли две чашки подогретого, как Николай любил, свежего молока и тарелка кривобоких оладий. В сковороде всё ещё дымилась какая-то жёлтая размазня. Николай сморщил нос.
— Это омлет?
— Дрочёна.*
— Оно и видно.
Отец отключил воду и, схватившись за ручку сковороды, ругнулся.
— Да что ж не остывает-то, окаянная?!
Николай молча подал цветастое полотенце. Во всём, что касалось кухни, отец был беспомощнее младенца. Пока в доме не появилась Бажана, есть приходилось и полусырые яйца, и горькие хрустящие угольки. В какой-то момент у Николая кончилось терпение — кое-как поджаривать глазунью, а позже и куриные ноги он научился сам.
– Бажана приболела, а в доме ничего нет. Вот я и… задержался. Решил, что тебе нужен… завтрак. – Соскребая неприглядное месиво в урну, отец не поднимал глаз. Вслушиваясь в мерные звуки, издаваемые лопаткой, Николай медленно прошёл к своему месту. Усевшись, сказал:
— Дрочёну запекают в духовке.
— Ну да… но я думал… ай… ладно. Злыдни бы с ней — отрежу колбасы.
— Мы могли бы поесть и в МИЦ.
— В МИЦ… да… могли. – Отец казался слегка потерянным. Всё это – совсем не к добру, и лучше перейти в наступление. Николай стиснул край столешницы для уверенности.
— Ты в последний раз готовил завтрак, когда угрожал мне, что отправишь маму в Киев. А до этого… да плевать. О чём ты хочешь поговорить сейчас? Ты и Бажану нарочно отослал, да?
Опустевшая сковородка отправилась в мойку. Там и проваляется, пока не вернётся Бажана – всё как всегда. Отец открыл холодильник – оттуда дохнуло холодом.
— Нет, не нарочно. Совпало. Но нам и правда нужно поговорить.
— А с этого будет толк?
Толстый батон колбасы отец нарезал в молчании. В том же молчании выложил на тарелку круглые куски подобием странной ромашки, середину которой заполнил мелко нарубленным сыром.
— Я всего лишь хотел, чтобы ты осознал всю полноту риска. По-настоящему, вот здесь. – Палец ткнулся в висок. – Никто не должен был вмешиваться. И всё бы…
— …ты хотел, чтобы я бежал из МИЦ. Если бы кто-то, — Николай подчеркнул интонацией, — не вмешался, тебе бы удалось запугать меня.
— Не запугать – оградить.
— Мне та рука каждую ночь снится.
Стул проскрежетал ножками по кафелю. Отец сел напротив, схватился за чашку.
— Ты в это ввязался сам. Насильно тебя в МИЦ никто не тащил.
— Я знаю. Я знаю, что… — молоко остыло. Николай сделал глоток, поперхнулся. – Я знаю, — повторил, — что должен к такому привыкнуть. За лабораторию я на тебя не злюсь. Злюсь за то, что ты меня не поддерживаешь, не веришь в меня.
— А должен? С чего бы? С того, что ты дошёл до магии крови, в которую нормальный человек ни за что не сунется? С того, что весной чуть себя не угробил и вылетел бы из МИЦ, не уговори я Юру?
Оладьи оказались сырыми внутри и жёсткими, как подошва, по краешку — это ощущалось даже наощупь. Взяв одну, Николай крутил её в пальцах.
— А Юрий Вадимович в меня верит, — протянул медленно. — Он пообещал мне поддержку. А ты – нет. — Горло сдавило. Паки пришлось отхлебнуть молока. Лицо отца было хмурым.
— Вы говорили с Юрой у меня за спиной?
— М-м… — Было утихшая, снова вскипела злость. – А я не имею права с ним говорить? Он мой научный руководитель! И он куда лучше, чем ты!
Николай припечатал оладью к столу ладонью. Липкое тесто размазалось – неприятно.
— Значит, вот так ты переобуваешься? А кто тебя учил? И кто с тобой год возился!? – Схватив кусок колбасы, отец принялся рвать его пальцами. – Стало быть, я теперь – враг народа. А Юра хороший. Так?
— Злыднева сыть… я не знаю.
— Не выражайся. Он не имел права вмешиваться в твоё воспитание. Он не имел права ронять мой авторитет. Он не имел... — Вскочив с места, отец саданул кулаком о дверной косяк. – Одним своим появлением в МИЦ ты разрушил всё.
Кусочек оладьи, который Николай всё-таки сунул в рот, горчил нестерпимо и, рванувшись к раковине, Николай выплюнул его прямо в немытую сковородку.
— Да что я тебе разрушил!? Я просто хотел помочь матери. Я хотел исправить то, что произошло из-за меня! Я знать не хотел того гадкого, что происходит между тобой и… ним. Если бы ты поддержал меня, если бы ты был со мной заодно... Если бы ты…
— Быть с тобой заодно – значит тешить твои фантазии о несбыточном. – Отец произнёс тихо, будто пытаясь уравновесить слова, которые Николай почти что кричал.
— Пока я не верю в невозможность чего-то, я вполне могу найти способ, как сделать это возможным.
— Это тебе Юра такое сказал? – И горькая усмешка. – Так на него похоже… Юра – мечтатель. Без здравого смысла и тормозов.
— Но почему-то руководитель не ты, а он.
— Ты ничего не знаешь!
Дышалось тяжело. Отец стоял на выходе из кухни, отрезая единственный путь отступления. Под тяжёлым взглядом пришлось сесть обратно.
— Ты ничего не знаешь, — повторил отец снова, ещё весомее. Николай сжимал чашку изо всех сил. Если сейчас она лопнет и осколки вонзятся в ладони… если бы сейчас она лопнула… физическая боль отрезвила бы, от физической боли бы стало гораздо легче.
Страшно хотелось плакать, но Николай не мог. Просто никак не мог…
— Ты никогда меня не любил? – вопрос показался жалобным, жалким, тихим. Николай не знал, зачем произнёс его, но карие глаза, с опасным прищуром смотревшие свысока, расширились, распахнулись.
— Я... – и пустота молчания. В эту пустоту Николай бросил горькое:
— Я твоей любви почти никогда не видел.
— Я же пытался оградить тебя. Что это, если не…
Слёзы всё-таки прорвались. Крупные и горячие.
— Когда мне было плохо, тебя не было. Когда ты был мне нужнее всего, тебя не было. И сейчас… тебя нет.
Тихие шаги.
— Но я же учил тебя.
— Ты просто боялся. — Ощутив ладонь на своём плече, Николай отшатнулся. — Не трогай меня. Мне это уже не нужно.
Рука исчезла. Теперь отец стоял у окна, закрывая солнце.
— А Юрий Вадимович ведь – тоже гадкий содомит. Вы с ним, случайно, это не обсуждали? — Удар по больному. Вздрогнув, Николай поднёс чашку к губам. Давиться молоком всяко лучше, чем говорить… о тяжёлом, о мерзком. – Если и он однажды откажет тебе в помощи, ему тоже будешь своими проклятыми снимками угрожать?
Выход из кухни сейчас никто не перегораживает. Можно вскочить, сбежать, запереться в комнате. Можно отца игнорировать, укрыться от всех, навсегда.
— Я сжёг фотографии. – Тихо и страшно. Отец шевельнулся, на миг пропуская солнечный свет – и Николай сощурился. Злыдневы слёзы – слабость.
— Как я могу тебе поверить?
— Можешь не верить. Плевать. Мне уже плевать.
Зашумела вода. Отец никогда толком не умел мыть посуду, но, взявшись за губку, остервенело тёр дно сковородки. А что бы на его месте сказал Юрий Вадимович? И как он поступит, если узнает… всё? Внутри шевельнулся страх – а если отец расскажет? Губка скребла, хрипела.
— Мыла бы налил, — процедил Николай сквозь зубы.
— А-а… мыло. – Из флакона брызнула пена. – Я просто хотел помириться, Ник.
— Ну… у тебя не вышло. Оставь эту сковородку. Всё-таки позавтракать лучше в МИЦ. Терпеть не могу давиться твоей стряпнёй.
Лампы гудели уныло.
— Посмотри. Я хочу ввести в формулу Волота. Это – куда больший энергетический потенциал. А ещё, судя по бестиарию, волот восприимчивее к приказам.
Отец грыз карандаш, всматриваясь в кривые строчки записей Николая.
— Придётся полностью переписывать основной ритуал, пересматривать руническую цепь. Это месяцы работы.
— Но это хотя бы какое-то продвижение.
— Идёшь туда, не знаешь куда. Что ж… заключим соглашение. Доведи свою формулу до ума. Сумеешь восстановить что-то сложнее чашки и, может быть, Николай, я даже в тебя поверю.
***
— Многоуважаемый Юрий Вадимович, не соблаговолите ли вы уделить мне несколько минут вашего бесценного времени? — Сидевшую в Юрином кабинете помощницу в миг будто ветром сдуло. Юра поморщился.
— Александр Александрович, неужто вы готовы поговорить? И о чём же? – Ключ щёлкнул в замке, и Юра ударил ладонью о металлическую пластину, возводя звуконепроницаемый щит – какая, однако, растрата бесценной энергии. – Чтоб уши никто не грел. А греть будут – после такого-то появления.
— О чём мы договаривались, Юра!?
По старой привычке Юра склонил голову набок. Выбившаяся из пучка волос прядка свилась аккуратным кольцом у него на шее. Милая деталь – Отава зачем-то всегда подмечал детали.
— О том, что не привлекаем внимание? О том, что не врываемся друг к другу настолько демонстративно? Мы много о чём договаривались за столько-то лет, Алекс. Можно мне больше конкретики? Я не в том состоянии, чтобы угадывать.
Усталый, раздражённый. Снова живёт на работе – а, впрочем, зачем бы и к кому ему возвращаться в Припять?
— Что есть мы – и есть наши семьи, — произнёс Отава тихо, весомо. – Мы обещали друг другу, что это никогда не будет пересекаться. А что происходит теперь?
— Что ты хреновый отец? – Опершись о край стола бедром, Юра сложил руки в защитном жесте. Но лучшая защита – это всегда нападение. Как бы ни было горько, Отава пришёл ругаться. Уж если пришёл, то только за этим.
— Зачем ты вообще полез? Кто тебя просил? Ты уронил мой авторитет…
— …А он у тебя хрустальный?
— Ты наговорил при Николае лишнего.
— Надо было всё-таки тебе вмазать.
— Ты встал между мной и ним. И ты… ты… ты даже не представляешь...
Слова и дыхание кончились, запал иссяк. В повисшем молчании слышалось только тиканье часов на стене – унылое, монотонное. Не выдержав, Отава переступил с ноги на ногу. Пол под подошвами скрипнул.
— Глупости делаю я. А ты – благоразумный и рассудительный – помнишь? — так было раньше. – Подняв руки к лицу, Юра запустил пальцы в волосы надо лбом, стиснул с силой, как делал всегда, когда собирался с мыслями. — Бросать подростка в такую травму – это больше, чем просто глупость. Я не знаю, как это назвать. – И отвернулся, схватился за бумаги бесцельно. — Если бы я знал, как ты запустил ребёнка… Ты обещал, что сделаешь его лучше. А делаешь хуже, Алекс!
— Ты не можешь знать, как я хотел – лучше ли, хуже… — Юра медленно дошёл до окна, а волшебник Отава так и стоял на месте. – Да… я хреновый отец. Злыдень тебя дери, ты это хотел услышать!?
Пожатие плеч.
— Возможно.
— Зачем ты тешишь его иллюзии? Зачем ты дал ему надежду?
— Это поводок. – Юрина рука дёрнулась, сжалась в кулак. – Он от своего не отступит. Если мы все ему откажем, он будет ставить эксперименты сам, где-нибудь в лесу. Мы знаем, чем такое заканчивается. Это одержимость… разве ты не видишь? Всё, что я могу — привязать его и держать как можно ближе. И это то, что мог бы сделать отец, будь ты хоть немного…
— …я такой, какой я есть. Я не могу измениться. Ты думаешь, я не пытался? Ты думаешь, я…
Руки на плечах – так резко, внезапно – как это Отава пропустил два стремительных шага? Тёплый аромат любимых Юриных благовоний, которые он всегда сжигал перед самым сном.
— Я пытаюсь тебе помочь. И ему помочь. Он мне и правда нравится.
Если бы Юра знал. Если бы только знал…
— Люди вроде нас не могут, не имеют права воспитывать детей. Я не хочу, чтобы он стал… вот таким. Вот… этим вот всем.
Юра, отстранившись, присел на подлокотник кресла.
— Ты пришёл поговорить только о Николае? – Желудок перевернулся. – Алекс, я скоро с ума сойду! Уже больше года всё как попало... у нас. А я не железный.
— Вызвать тебе русалку?
— Очень смешно. – Он стиснул кулаки так, что побелели костяшки. – Когда мы в последний раз?…
— …делали то, что нам делать нельзя?
Втянув воздух сквозь зубы, Юра медленно выдохнул. И снова вдохнул. Будто дирижер, он вырисовывал прямо перед собой квадрат указательным пальцем – когда-то пытался и Отаву научить своим замысловатым приёмам – не получилось. Первый квадрат в тишине, и второй, и третий.
— Всё? Успокоился?
— Злыдень тебя дери… — Рука безвольно опала на колено. – Я не могу успокоиться! Я скоро начну на людей кидаться! Ты ничего не говоришь, бегаешь от меня и заявляешься только тогда, когда тебе что-то надо! А теперь хочешь, чтобы я успокоился? Русалку он вызовет – в жопу её засунь. Что с тобой не так? Или со мной не так?
— Сам бы допёр.
— Да… твой сын в МИЦ. Но что это меняет? Почему это всё поменяло? Чем дальше, тем хуже.
— Я параноик. Наверное?
— Сдохну я скоро.
— Юр…
Протянув непослушные руки вперёд, Отава коснулся колючей щеки. Юра подставлялся под ласку как брошенный котёнок. Прижавшись лицом к груди, застыл в неподвижности. Он ведь не виноват – ни в том, что однажды Николаю хватило изобретательности, чтобы проникнуть туда, куда ходу нет; ни в том, что расслабиться и забыться Отава теперь не может. Юра совершенно, вообще ни о чём не знает. Чтобы ему рассказать, Отаве не хватит духу.
Распустив пучок, Отава зарылся пальцами в жёсткие, непокорные пряди, медленно выдохнул, просто закрыл глаза. Ощущая ладони, скользнувшие к пояснице, знал, что случится дальше – вина и стыд. И ощущение взгляда, навязчивый образ сына.
А потом Отава сбежит, оставив любимому человеку непонимание, и это прибавит ещё один кирпичик к той ледяной стене, которая неуклонно возводится между ними. Когда-нибудь она рухнет, погребая под собой их обоих.
Но пока что Юра отчаянно ищет простого человеческого тепла – и это то немногое, что волшебник Отава способен давать без страха.
***
К середине недели Николай поймал себя на том, что приближающегося воскресенья ждёт, как летних каникул или как новогодних праздников. Время хотелось подгонять, но с каждым ускользающим днём усиливалась тревога. Николай ведь ничего не знает ни о Юрии Вадимовиче, ни о рыбалке. А вдруг он разочарует научного руководителя, вдруг тот пожалеет, что позвал Николая «на карася»?
Юрий Вадимович подошёл в среду на перерыве – подсев с ополовиненной чашкой кофе, сунул на тарелку ещё один бутерброд.
— Вы снова меня подкармливаете? – Пробормотал Николай, не успев дожевать лепёшку. Тут же смутившись, поспешил проглотить – твёрдый комок царапнул по пищеводу. – Добрый день. Извините.
— Приятного аппетита. Как продвигается работа, маленький лаборант?
Николай смотрел только на свои пальцы, бестолково вцепившиеся в тарелку.
— Мы помирились с отцом. Ну, не совсем помирились, но… в общем…
Ладонь на плече.
— Начало отличное. – И, после паузы. — Травишься кофе? Принцип?
Николай сидел и боялся пошевелиться – было страшно ненароком стряхнуть горячую тяжесть ладони.
— Он и правда бодрит. Если привыкнуть.
Уютно. Тепло. Куда делось время? Позабыв и о том, что перерыв не вечный, и даже о незавершённой формуле, Николай рассказывал о своём исследовании: о допущенной утром в цепи ошибке, о связке, которая заработала, об условии, выставленном отцом – а Юрий Вадимович слушал и улыбался. Иногда кивал, иногда хмурился.
Когда перерыв закончился и научный руководитель, бросив короткий взгляд на часы, сказал, что пора идти, Николай лишь тупо моргал – это как он настолько заговорился? Лишь в самый последний момент, опомнившись, торопливо окликнул:
— Простите… извините, а вы… не забыли?
— М… про рыбалку? – Улыбка. – Конечно, нет. В восемь от той же булочной и поедем. Если не передумаешь.
— Шутите? Ни за что.
В конце рабочего дня отец подошёл к Николаю. С минуту заглядывал через плечо, вчитываясь в то, что Николай черкал и переделывал последние три часа, потом произнёс:
— Сегодня мне придётся задержаться на работе. Возможно, заночевать. Возвращайся домой один.
Подняв взгляд от тетради, Николай посмотрел на отца с опасливым недоверием. Не слишком ли довольным он кажется? Что он задумал? Зачем оставаться? Гадость… какая… Ручка скатилась на пол. Отец наклонился, чтобы её поднять. Подозрения наконец сложились в вопрос:
— Юрий Вадимович тоже задержится?
А может быть, это отец его портит? Ведь это бы всё объясняло? Или не объясняло? Внизу живота скрутился тугой комок.
— Дорогой мой Николай Александрович, не кажется ли вам, что вы много на себя берёте? Я сообщаю о своих планах. Если вы хотите поинтересоваться планами научного руководителя, спросите его персонально – у вас ведь мосты налажены?
Подозрения превратились в уверенность. Точно, конечно, правильно. Всё дело в отце. Он торгует своими русалками, он занимается непотребствами, знает латынь, восхищается имперскими временами… и он же развращает хорошего человека.
— А знаешь… что? – Захлопнув свою тетрадь, Николай подбоченился. – Я тоже останусь тут. Я не позволю тебе его портить!
А Юрий Вадимович-то как на него повёлся?
Хохот.
Отец дёрнул тесьму, поднимая роликовую штору. Закатное солнце ворвалось в кабинет, расплескавшись по светлым столешницам ярко-алым.
— Я получил заказ на русалку. И раз уж тебе так неймётся куда-нибудь сунуть нос, будешь помогать… Николай Александрович. Ясно-понятно?
— Для русалок нужны холодные благовония. – Отец перебирал флакончики и мешочки. Пахло хвоей и мятой. Сложив руки на груди, Николай наблюдал. Всякий раз, когда отец начинал заниматься делом, он становился собранным и спокойным – сдержанно учил, размеренно объяснял. Из него бы и впрямь получился отличный преподаватель. Не знающий толком, как правильно мыть посуду, в лаборатории отец был в своей стихии. Он знал десятки сложнейших формул, мог прочитать наизусть запутанный бестиарий, но не умел поджарить элементарную яичницу. Такое в голове Николая укладывалось с трудом. А ещё почему-то было до странного интересно: умеет ли Юрий Вадимович жарить яйца?
Зашуршал целлофан. Из непрозрачного пакета отец вынул объёмную стопку фотографий. Сверившись с какими-то записями, выложил на стол несколько снимков – с них улыбалась девочка. Старше ли она Николая?
— Это тебе зачем?
— Это шаблон. — Жёлтые мелки, синие и красные свечи. — Работа с русалками – это точно такая же опасная работа, как и любая другая. Как убивают русалки?
Николай удержался от неприличных слов и процитировал бестиарий. Русалки могли защекотать, задушить. Очаровав и заманив, они выпивали жизнь. Без кровавых фонтанов, без жутких обрывков плоти. Но смерть – это та же смерть.
— В формулу входит следующее, — объяснял отец, вырисовывая руны у края круга, — вызов, связывание. Потом задаём шаблон и ставим задачи.
— В смысле…
— В зависимости от желания заказчика. Есть несколько вариантов. Дальше накладываем печати и заключаем в сосуд для транспортировки.
— Звучит, как ритуал часа на четыре.
— А ты как думал?
— Я думал, что это… — Лицо запылало. – А ты… когда-то… ну… для себя…
Смешок и сухо, со скрипом мелка по полу.
— Нет, никогда.
Подпирая стену спиной, Николай вчитывался в сложнейшие формулы, половины которых бы даже расшифровать не смог. Не выдержав наконец, спросил:
— Откуда настолько мощное заклинание? Это же лучше того, что мы знаем.
Экономя силы для ритуала, свечи отец зажигал обыкновенной спичкой.
— Бесценные знания утеряны. А вот такое добро – оно сохранилось, да.
Какая ирония. И гадость… какая гадость.
Фотографии в одном из кругов отец закреплял на специальных распорках. Наблюдая за ним, Николай не мог перестать думать, что на снимке – живой человек. Это Николаю казалось ужасно жутким.
Ритуал затянулся. Хоть Николай в нём практически не участвовал, лишь ассистируя в мелочах, перед глазами плыло, а в ушах звенело. Вот возникло дымное облако, вот, померцав, соткалось человеческим силуэтом. Длинная формула, привязка к шаблону. Девочка с фотографии стала девочкой в центре кола. Как-то неестественно изогнувшись, она застонала. Огромные васильковые глаза смотрели на Николая. Если сейчас пересечь границы, смерть будет неизбежной. Хоть и приятной, наверное – за что-то же люди платят?
И снова череда отрывистых слов. Навья тварь выслушивала, покачиваясь, а на пятом предложении досадливо фыркнула – отец наложил печати – теперь она безопасна. Можно даже выйти из обережного кола. Но всё-таки до конца ритуала лучше стоять на месте. Шипение, свист, хлопок – свечи мерцают, а по виску отца катятся и катятся крупные капли пота.
Он очень устал, но вида, как обычно, старался не подавать. Красный керамический кувшин – временное узилище для русалки – заткнул специальной восковой пробкой, на ней нацарапал руну. Только тогда широко, от души зевнул.
— Ну всё… дело сделано. Красавица отправится в Киев. А я наконец — в кровать.
Ворочаясь под тоненьким одеялом в скупо обставленной спальне МИЦ, до самого рассвета Николай так и не смог уснуть. Что-то на протяжении всего ритуала его царапало, но что, он понять не мог.
К концу недели распереживался настолько, что даже смотался в библиотеку – найти и почитать хоть что-нибудь о рыбалке. Количество видов рыб и их ловли оказалось несметным. Пусть будет, что будет. Николай ведь честно сказал: он в этом не разбирается.
И вот он – последний воскресный день уходящего лета. К булочной Николай приехал загодя. Людей на улице было мало, пахло свежим хлебом и сладкими пирожками. От волнения Николай не мог устоять на месте и к тому времени, как в зоне видимости появился знакомый силуэт в светлой льняной рубашке, уже совершенно извёлся.
— За пунктуальность хвалю. И доброго утра, маленький лаборант.
Ехали очень долго, почти до самой границы, которую горожанам запрещалось пересекать без специальных, подписанных в Киеве разрешений. Велосипед Юрия Вадимовича поскрипывал под тяжестью привязанного к багажнику рюкзака.
Почти всю дорогу они провели в молчании. Асфальт быстро кончился, а ехать по узкой тропинке было не так просто. Держась впереди, Юрий Вадимович предупреждал о ямках и кочках, а один раз остановился и спешился, чтобы оттащить с пути большую сухую ветку. Река то появлялась, то снова исчезала из поля зрения, высоко над головой перекрикивались какие-то птицы, а у Николая ужасно потели руки.
— Сразу договоримся, — произнёс научный руководитель, когда они наконец нашли подходящее место, — говорить можно о чём угодно, кроме работы и МИЦ. Я отдыхаю, ладно?
Кивнув, Николай прикусил уголок губы. Чтобы не сболтнуть лишнего, лучше тогда, наверное, помолчать?
Велосипеды оставили на небольшой прогалинке. Здесь были пологий спуск к воде, удобное, посветлевшее от времени бревно, и старое кострище, обложенное битыми кирпичами.
— Тут и искупаться при огромном желании можно. Место хорошее, хоть у берега много ила.
Река изгибалась, образовывая небольшую, поросшую камышами заводь. Распотрошив свой рюкзак, Юрий Вадимович принялся выкладывать множество всякой всячины: какие-то свёртки, палки, баночки и пакеты… Николай наблюдал растерянно.
— Сейчас со снастями управимся, а там будет можно уже и позавтракать, и поболтать спокойно.
Удочек для рыбалки у научного руководителя оказалось аж целых четыре штуки. Хоть и не ощущал уверенности, Николай довольно быстро включился в работу. В отличие от отца, словами Юрий Вадимович объяснял мало. Больше показывал – жестами или взглядом. Как закрепить леску и грузик, куда подцепить блесну, как самому не попасться на крючок – и много чего ещё. Вместе с поплавками он вешал на удочки колокольчики – ими звенеть было смешно и весело. Потом вставляли в землю рогатины. А вот забрасывание удочки оказалось большой наукой. Николай пытался три раза, и все три раза неудачно — то сил оказывалось мало, то палец слишком долго задерживался на леске. Николаю бы расстроиться или разозлиться, как было всегда, если что-то не удавалось, но было хорошо и легко, а результат как таковой совершенно не волновал.
Помимо снастей, Юрий Вадимович запасся пакетом снеди. Когда все удочки были заброшены и оба они уселись на берегу, Николай получил знакомый, завёрнутый в плёнку бутерброд с куском колбасы и привядшим листом салата.
— Он же из МИЦ?
Пожатие плеч.
— Нету у меня такой золотой Бажаны, а готовлю я хуже Алекса. Так что всё или с работы, или покупное.
Вот и ответ на одну из недавних мыслей. Жевали в молчании, но это молчание не было неуютным. Научный руководитель сидел на некотором расстоянии, и Николай то и дело искоса посматривал в его сторону. Прошло всего-то чуть больше года, но сколько же изменилось. Николай разглядывал большие, сильные руки, разглядывал профиль, который так въелся в память. Тогда волосы научного руководителя тоже были растрёпаны. Тогда он был раздет и тогда… если бы только это стереть из памяти… ведь стало бы проще, легче.
— А вы, как и отец, из Киева?
Он дёрнулся, словно успел замечтаться, а Николай вопросом вернул его в реальность.
— Мы с детства знакомы, да.
— И какой он, Киев? Я очень хотел поехать с мамой, до катастрофы. Но получить разрешение сложно. И это жаль.
— Не сложно, а практически невозможно. Если уж мы тут… мы… тут. Нужна очень веская причина, чтобы я мог хотя бы попытаться добыть… о… злыднева сыть… мы говорим о работе, маленький лаборант. Я не хочу говорить о работе.
— А по-моему быть научным руководителем… это… ну… как-то… невероятно.
Откинув голову, собеседник застонал. В тот солнечный день он откидывал её точно так же. Образ неожиданно навеял тошнотворные воспоминания и, непроизвольно вздрогнув, Николай отодвинулся. Юрий Вадимович этого не заметил.
— О… ты не знаешь, о чём говоришь… И слава стихиям. Это невероятно, волнующе, будоражаще… первую неделю. А потом тошнит. – Звякнул колокольчик, Николай дёрнулся, но Юрий Вадимович качнул головой. – Это просто ветер.
— Откуда вы знаете? Глупый вопрос, да?
— Клёв ты ни с чем не спутаешь.
Он был прав. Первая рыбка забилась на крючке через пару минут. Юрий Вадимович долго её рассматривал, потом протянул Николаю – она оказалась холодной и очень сильной, билась в ладонях так, что не удержать.
— Плотвичка. Хорошенькая. Смотри-ка, какая спинка. — Рыба всё-таки выскользнула, и научный руководитель подхватил её у самой земли. Зайдя в воду по колено, быстро разжал ладони. – Давай, дорогая, плыви и больше не попадайся.
— Зачем вы её отпустили? Ведь мы же её поймали?
— А зачем она мне? Кто её жарить будет?
— Ну… — Николай отчего-то смутился. – Есть же, наверное, кто-то?
Улыбка была кривой.
— Нету. Никого. – И снова уселся рядом.
Теперь молчание казалось слегка тоскливым. Обхватив колени, Юрий Вадимович смотрел на реку. Николай попросил:
— А можно я следующую сам отпущу?
— Можно, конечно. Можешь и сам тащить. А я подстрахую.
Но клёва не было.
— Если вы… дружили с отцом… и дружите, почему я о вас до МИЦ ничего не знал? – Это был риск. Николай и сам не понимал, зачем на него идёт, но медленно сделал шаг на тонкий, опасный лёд. Юрий Вадимович подпёр подбородок пальцами.
— Трудно сказать. – И всё. – Лучше о себе расскажи, маленький лаборант. Эта история будет поинтереснее.
— А что о себе говорить? – Николай не знал. – Я хочу спасти маму. И, может, ещё отцу доказать, что я хоть чего-то стою. Чтобы он пожалел.
— О чём пожалел?
— Знаете… мы с ним в четверг призывали русалку. Все же смеются над этим. А он это делает.
— Это его выбор. И это ему нужно. Ты об этом пока не задумываешься, но за всё приходится платить. И на некоторые вещи даже зарплаты ведущего волшебника недостаточно. Он делает всё, что может.
— Не всё. Неправда. – Тяжёлая рука легла на плечо и сжала.
— Ты зол на него. За что?
— Да за всё на свете. Он как та рыба – колючий, холодный. И он… — Уставившись на воду, Николай натужно засопел, пытаясь справиться с нахлынувшими эмоциями. Справиться не выходило. – У меня кроме мамы никого нету. Кажется, что есть, а нету на самом деле. Отец любит кого-то другого, но не меня, и не маму… я бы тоже хотел быть рыбой. Чтоб ничего не чувствовать.
Юрий Вадимович, поднявшись, отошёл к удочкам, что-то там долго в молчании поправлял. Леска шуршала в его руках.
— Вот вы не такой, — пробормотал Николай негромко. – Я не понимаю, как вы можете… дружить… ну, с кем-то, как он.
Вернувшись, собеседник протянул Николаю кусочек металла. Маленький, круглый, с дыркой посередине.
— Это грузило. Без такого вот кусочка свинца* хорошей рыбалки не будет. – Николай стиснул грузило в кулаке – холодный свинец согревался теплом ладони.
— Зачем вы его принесли?
— Ты спросил про Алекса. Вот он – моё грузило. Если не прикрепить груз, леску не выйдет забросить, крючок не утонет, а рыба не клюнет. — Николай нахмурился. Понять было сложно. – Мне нужен кто-то такой – рассудительный, осторожный, чтобы меня осаживать.
— В том-то и дело, что он… осторожный. Всего боится.
Забрав грузило, Юрий Вадимович сунул его в карман.
Перевалило за полдень. Разговор то стихал, то накатывал тихими волнами. Николай отпустил одного карася и одну плотвичку, а вот полосатого окунька Юрий Вадимович снять с крючка самостоятельно не позволил, сказав, что такая рыба может поранить руки. Не очень-то и хотелось. Немного клонило в сон. Шептали камыши, припекало солнце. Научный руководитель тоже порой позёвывал. Было хорошо и покойно. Лениво щурясь, Юрий Вадимович рассказывал о том, как ездил на раскопки в Поочье, о том, как красиво в Киеве, рассказывал о книгах, которые читал, и об интересных людях. Порой повисала тишина. В этой тишине наблюдали за водомерками.
— Вы спрашивали, почему я злюсь на отца, — неожиданно даже для себя самого вернулся Николай к оставленной раньше теме. Юрий Вадимович взглянул с толикой заинтересованности. – Он к маме почти не приходит. Она его ждёт, а он не приходит. Не потому, что не может – не хочет он.
Вздох был тяжёлым.
— Вы бы так не поступали. Мне кажется… вы очень хороший человек.
— Ты не знаешь. И знать не можешь.
— Ну я же вижу, какой вы. – Николай в смущении выдернул пук травинок. – Если бы у вас был сын, я бы ему завидовал.
Ветер опять зазвонил в колокольчик. Собеседник вздохнул.
— У меня нет сына.
— А почему нет? – Слова сорвались раньше мыслей. Сказав, Николай испугался. Но обратно в рот уже было не затолкать. Травинки просыпались из ладони. Юрий Вадимович долго молчал – бросал в реку камешки.
— Потому что меня не оказалось рядом. – И опять умолк. Сидел с закрытыми глазами, а руки совершали странные движения – будто он накручивал невидимые колечки поочерёдно на каждый палец: большой, указательный, средний и безымянный, мизинец… опять по кругу. – Я был на Оке, на раскопках. Я должен был вернуться в срок, у меня был месяц. Но что-то пошло не так. – Тишина и плеск. – Марта умерла – вот и вся история. Сын прожил ещё три дня. Мне не хватило суток, чтобы успеть вернуться… увидеть его... зачем я тебе это вообще рассказываю? – Усевшись удобнее, обнял колени. От него веяло усталой, глухой тоской.
— Вы же не знали, что такое случится?
— Никто не знал. Просто такое случается… иногда. И ты остаёшься с виной, хоть и не виноват ни в чём. А, может, и виноват. Может… это возмездие за…
— За что?
Никакого ответа, но Николай уже понял и сам. Он впервые чувствовал желание утешить другого человека – делом ли, словом. Было до ужаса страшно даже пошевелиться. Юрий Вадимович сидел так близко... можно было привалиться к нему плечом. Будто окаменев, Николай всматривался в собственную вину. Как донная рыба, она петляла меж тёмных воспоминаний.
— Отец был в Припяти. Но когда произошла катастрофа, он не приехал. Он долго не приезжал.
— Я узнал о происшествии первым. Он не приезжал не потому, что не хотел, а потому, что я ему не сказал. – Колокольчик зазвенел рвано и резко – клёв! – но Юрий Вадимович даже не шелохнулся. – Ты же знаешь, как проводятся ритуалы. Ты знаешь, как опасно их прерывать. — Горький больничный бублик вспомнился, как наяву – твёрдый и липкий. Захотелось плакать. Тяжёлая рука легла на плечо. – Алекс, возможно, не лучший отец на свете. Но он сорвался к вам сразу, как только услышал. И… Николай… ты просто… не видел его лица.
Николай помнил только лицо матери. Отец вспоминался холодной дымкой, как первый туман по осени.
Горячая рука накрыла ладонь и сжала.
— У нас там рыба, маленький лаборант. Пойдём-ка, а то сорвётся.
Да лучше бы сорвалась.
Поднимаясь с земли вслед за научным руководителем, Николай хотел только одного – чтобы он его обнял. Ведь, кроме того ужасного раза в лаборатории, вот уже целых пять лет никто Николая ни разу не обнимал.