— Сраные курсы повышения сраной квалификации. – Юра крутил в пальцах незажжённую сигарету. Давно переломил её пополам, и часть табака просыпалась ему на колено. Волшебник Отава стоял рядом, опершись ладонью о гладкую спинку кресла.
— За что они тебя?
— Они?... Он, Карась. Сука пучеглазая. – Он всё-таки поджёг сигарету. Несколько секунд смотрел, как она тлеет, а потом бросил в чашу для воскурений. Огонь перекинулся на масляную смесь. – Я ему проект перекрывал. Который провальный. – И медленно откинул голову. – Я неугодный по всем фронтам. Держу тебя, много говорю, много себе позволяю. Не женился во второй раз. – И горько рассмеялся. – Их это бесит. У них нет рычага давления.
— Они ведь тебя не сместят?
— Сам знаешь: я им слишком нравлюсь. Я единственный, кто занимается городом. И всей остальной этой… ересью. Ничего, это ненадолго. Максимум – несколько месяцев. Максимум – до лета. – Повернувшись на кресле, он потянулся, вцепился в запястье. – Алекс, тебя попытаются подвинуть. Пожалуйста… удержись, пока я не вернусь. Пожалуйста. Андрей, он адекватный. Он не… — Прижавшись щекой к руке, медленно выдохнул. – Я не смогу быть на связи. Совсем.
— Что будет на этот раз – кнут или пряник?
Вздох пощекотал кожу. Отава чувствовал движения Юриных губ.
— Пряник уже был. – И снова смех. – Идиоты. Это всё бы сработало лет пятнадцать назад. Когда они поймут, что больше нас не контролируют… вот тогда поменяют состав полностью.
— И когда это произойдёт, ты думаешь?
— Когда я им позволю. Мы же не умрём своей смертью, ты понимаешь. В любом случае.
Отава обнял его – так крепко, как только смог. Укачивал, словно ребёнка – как своего ребёнка никогда не укачивал, как не хотел, не умел никого другого. Юрины руки скользнули на спину.
— Поддерживай Николая. Его работа — это больше, чем исцеление Мариники. То, что он делает – это ключ ко многому. Это возможность для всех нас…
Отава напрягся.
— Ты сумасшедший.
Тихий смешок.
— Я знаю. Но оно того стоит.
— Юра! Ты используешь моего ребёнка!
— Только тебя и себя. Я к нему привязался. Я не позволю его имени просочиться.
— А моему, значит, можно?
Отстранившись, Юра перехватил обе руки, сжал крепче и надёжнее любых кандалов. Потом отпустил, почти оттолкнул.
— Если ты не со мной, просто позволь себя сместить. И я всё пойму. В конце концов… Я уже полтора года тебе не нужен.
Пламя в чаше потрескивало. Отава отошёл.
— А, может, наоборот? Ты сам знаешь, что держишь меня близко не потому, что я выдающийся волшебник.
— Ты — выдающийся волшебник. Но этого не показываешь.
— Не мели ерунды. Теперь, когда я, — он запнулся, сжал зубы, выпалил пулемётной очередью: — когда я тебе задницу больше не подставляю, это я не нужен. Мне больше нечего тебе дать. Тебе – незачем держать меня. Весь город и так говорит, что я не на своём месте.
Вскочив с кресла, Юра с размаху ударил ладонями о столешницу.
— Так, может, пора что-то делать, чтобы город не говорил?! Если тебе не нравится, что город говорит, возьми, наконец, проект! И не надо пенять мне своей задницей. По-моему, это было обоюдным. Или я не прав? Скажи, наконец, удиви меня! Или нет… не удивляй – всё равно не удивишь.
Шаг вперёд Отава сделал порывисто. Обхватил со спины, прижался щекой и телом.
— Юра…
Он оттолкнул, вырвался, едва не сбросив со стола чашу.
— Может, ты хоть теперь мне скажешь, коль скоро я уезжаю?! У меня как раз будет время переварить. Никто, в конце концов, никому ничем не обязан. — Снова пытаться обнимать его было унизительно, но Отава всё равно попытался – и был почти отброшен на кресло. – Хватит этих жертв. Хватит себя насиловать, хватит надо мной издеваться.
— Ты же уезжаешь завтра утром. Если ты хочешь, я мог бы остаться.
— Уже оставался, благодарю. И чем это кончилось?
Кончилось тем, что Отава не смог расслабиться, снова ему отказал. Кончилось тем, что просто сбежал к себе, в который раз оставив Юру в недоумении.
— Тебе пора найти кого-то более подходящего. Женщину, например. У тебя проблем с женщинами нет – ты ведь не я. – Закрыв лицо ладонями, Отава услышал странный, жалкий то ли смех, то ли всхлип. Неужели этот звук он издал сам? Позорище. – Удовлетворишь Киев по всем фронтам: женишься, избавишься от фаворита. Станешь нормальным.
— Так хочешь сделать всех нормальными: меня, себя, Николая… — Горячая рука легла на лопатки. – Разберись в себе, пока меня не будет. Пожалуйста, Алекс, пожалуйста… разберись.
***
Это было так странно… Находиться в МИЦ, где нет Юрия Вадимовича. Николай приходить почти перестал. Когда ему исполнится шестнадцать, так поступать будет уже нельзя. А сейчас можно пропускать сразу по несколько дней – и отец ничего не скажет.
Теперь кофе в общем зале пил совершенно чужой человек – тот, кого Николай видел всего однажды. Андрей Михайлович, присланный Киевом временный руководитель. Всё, что Николай запомнил о нём по-настоящему, – он просыпает кофе и убирать за собой не трудится.
А вот Юрий Вадимович кофе не просыпал. А если и просыпал, не ленился сходить за тряпкой.
Работа застопорилась. Николай помнил обещание, данное Юрию Вадимовичу, потому всякий раз, когда порывался проколоть палец, одёргивал себя. Нельзя предавать доверие, Николай дал слово. Но если другого выхода нет, если ситуация изменилась?
К отцу подошёл в конце февраля. Вечером, дома. Сам предложил сделать чай. Случайно достал три чашки. Ругнувшись, тут же сунул одну на место. Отец заметил.
— Скучаешь, — произнёс тихо.
Николай набычился, Открыл жестянку с заваркой так резко, что несколько веточек разлетелось по столешнице.
— Это не твоё дело. – Чайник дома был не такой, как в МИЦ. Он загудел на плите, и, выключая горелку, Николай всё-таки тихо признался: — Скучаю. Но что с того? Он всё равно не звонит, от него никаких вестей. И… вдруг он вообще не вернётся?
Отец за спиной скрипнул стулом.
— Вернётся.
И больше ничего не добавил. Николай осторожно перенёс на стол горячие, доверху полные чашки.
— Он больше не будет мне помогать.
— М? Это он так тебе сказал?
— Это я так сказал. И себе, и ему. Я хочу спасти маму. Но я не готов подставлять его и, если, я допущу ошибку… я не хочу, чтобы его из-за меня убили.
Отец почему-то скривился.
— Ну надо же… — И сделал большой глоток. Николай знал: чай ещё слишком горячий, отец наверняка обжёг рот, но даже не подал виду. Чашка поскрипывала под пальцем, когда Николай бездумно вырисовывал руну.
— Ты будешь помогать мне.
— Нет уж, уволь.
— Ты будешь.
— Иначе что? Снова угрозы? Значит, Юрой рисковать ты не хочешь, а мной, по-твоему, можно?
Отец был прав. Что Николай мог ему противопоставить? Пришлось обращаться к старым воспоминаниям и обидам. Опустив веки, вспомнил залитую кровью лабораторию, вспомнил отцовскую хватку, белую стену, стальные пальцы, сжимающие запястье – из этого зачерпнул гнева и сил, но, не позволив им просочиться в голос, продолжил говорить почти мягко.
— Она твоя жена. Ты ещё не забыл? Или ты хочешь сказать, что возможность помочь ей магией – это моя глупая фантазия. Ты видел ту книгу. Сделай хоть что-то хорошее. Для меня и для мамы. Помоги мне.
— Я не могу! У меня нет Юриного уровня допуска, у меня нет Юриных мозгов!
— У тебя нет желания.
— Думай, что хочешь.
Поднявшись, Николай молча ушёл из кухни и долго лежал, уткнувшись лицом в подушку. Аккуратно сложенный, под ней всё ещё хранился носовой платок. И, хоть запах тёплого дерева уже давно выветрился, Николай всё равно доставал этот до обидного маленький отрезок ткани. В нём ощущалось присутствие, почти что прикосновение. От этого становилось необъяснимо легче.
***
Один-единственный раз. Прерванный ритуал, четверо погибших – Отава никогда не забудет. Один-единственный раз: всё бы могло получиться, если бы он не струсил, если бы не ввёл дополнительную цепь. Всё бы… могло. Но он струсил, и подвёл своих людей, и испачкался в их крови – навсегда испачкался!
Такое случалось у всех достаточно регулярно. И все принимали смерти рядовых лаборантов стоически. Но только не Отава. То был единственный раз, когда Юра утешал его, держал, когда умолял не уходить и не рубить с плеча. С тех пор Отава никогда не доводил ни один проект до финальной точки, никогда не брался за что-то, в чём сомневался. И больше в его лаборатории люди не погибали. Но и результатов, хоть сколько-нибудь значительных – не было.
Комнатный светонакопитель в спальне давно разрядился – в нём слабо мерцала едва различимая точечка, похожая на затерявшегося в траве светлячка. Когда-то Отава ловил светлячков для Юры. Юра смотрел на них сквозь стекло банки и улыбался. Отава однажды поймал для него и бабочку, но бабочек Юра боялся. Такой большой и сильный, Юра замирал, бледнел и дрожал, когда в его буйных волосах путались низко гудящие рогачи, или когда блестящие, будто конфетные фантики, майские жуки ползали по рубашке. С возрастом этот свой страх Юра научился скрывать, как и многое другое, однако Отава знал: Юра способен вынести что угодно: залитую кровью лабораторию, насылаемые навьими тварями пугающие иллюзии, нападки и угрозы Киева… Юра способен вынести всё, кроме крохотного милого паучка, шевелящего тонкими лапками на ладони.
Свет исчез полностью. Поднявшись, Отава дошёл до шкафа, на ощупь достал аккуратно сложенную рубашку, медленно накинул на плечи. Рубашка велика, это – глупость и слабость, но так спокойнее. Рубашка уже давно не пахнет смесью Юриных благовоний. Отава мог бы и сам собрать эту смесь, чтобы здесь и сейчас наполнить всю комнату ароматом тёплого дерева. Но это будет обманка, иллюзия.
Когда Юра вернётся, каким он будет? Скорее всего, подавленным. Скорее всего, ему потребуется время, чтобы восстановиться. Отава останется рядом. Если Юра захочет.
«Разберись в себе, пока меня не будет».
«Ты будешь помогать мне».
«Так, может, пора что-то делать, чтобы город не говорил?»
Темнота забиралась в душу, тишина заливалась в уши. Скрутившись на краю двуспальной кровати, которую когда-то делил с женой, Отава подтянул колени к животу. Впервые пожалел, что Мариники нет рядом, что рядом нет… кого угодно… простого человеческого тепла. Сын спит за стеной, так близко – и так далеко. Сына Отава обнимать не умеет. Когда-то Николай пытался обнимать отца сам… а потом вырос. Оно и хорошо. Тем более, теперь, когда Николай знает… видел и знает.
«Если ты не со мной, просто позволь себя сместить».
Юра ведь знал, что Отава не сможет, что сейчас, когда содержание Мариники обходится так дорого, потеря зарплаты ведущего волшебника равна для Отавы самоубийству. Придётся влезать в долги, объяснять Николаю, что Отава не только никудышный отец, но и…
Хватит. Достаточно.
А ведь, если бы не мать, если бы не Киев… Отава, быть может, открыл бы, как мечтал, аптеку. Маленькую аптеку – возился бы с травами, что-то выращивал сам, делал целебные сборы… Несбыточные мечты. Бесполезно теперь о них вспоминать. Даже в минуты слабости. Лучше не вспоминать, чтобы и вовсе не растечься, не развалиться.
Юрина рубашка внезапно душит. Уткнувшись в неё лицом, Отава закрывает глаза.
«Я не хочу, чтобы его из-за меня убили».
«Ты используешь моего ребёнка».
«Только тебя и себя. Я слишком к нему привязался».
Смешно до колик. Но Отава не смеётся. Есть только колика. Острая – не вздохнуть. Отава лежит в позе эмбриона. Разменная монета. Он – разменная монета. Для Юры, для сына – для всех.
«Ты ведь хотел лечить людей. А теперь, когда тебе предлагают научиться лечить, ты снова боишься. – Это уже не воспоминания, это внутренний голос, прокля́тый. И не заткнуть, потому что он прав. – Ты трус. Всегда был трусом. И сколько уже случилось из-за твоей трусости?»
Когда мать прознала про Юру, Отава побоялся перечить, Отава согласился жениться. А если бы набрался мужества спорить? Если бы хотя бы попытался отстоять себя, отстоять их обоих?
Если бы согласился бежать из страны за день до свадьбы, когда Юра ещё предлагал, когда ещё была такая возможность?
Если бы… если бы, если бы.
Жалкий звук. Это кто только что застонал? Кому бы ещё стонать, кроме волшебника Отавы? Здесь больше никого нет. И никого не будет.
Когда Отава отказался брать сына в МИЦ, случилось непоправимое. Потому что Николай не трус, потому что, в отличие от отца, он не отступает.
А что будет теперь, если Отава ему откажет?
А если не откажет?
Так страшно, так страшно.
Трус.
***
— Я согласен страховать тебя. Это не значит, что я буду помогать. Но страховать буду.
Николай просыпал заварку на стол, поскольку, слишком погруженный в свои мысли, пропустил появление отца. Сонный, какой-то помятый, с покрасневшими глазами и круглым отпечатком на щеке, будто всю ночь спал на пуговице, отец стоял в дверном проёме. Николай повернул голову, запоздало кивнул.
— Спасибо.
И больше ничего не добавил. Это было меньше, чем Николаю бы хотелось, но гораздо больше, чем мог надеяться.
— Оставь своё спасибо при себе. – Слова слились с гулом открытого холодильника. Отец что-то искал в глубине. – Почему Юра? – спросил наконец. Николай мог видеть лишь его бок и затылок.
— Потому что он лучше тебя.
Отец что-то искал на самой верхней полке, от слов Николая он неловко дёрнулся – и банка томатной пасты полетела вниз, ударив его по плечу. Зная, что всё равно не успеет, Николай попытался её поймать. Холодные красные брызги заляпали ноги. Густая, вязкая лужа медленно расплывалась по кафелю. Оба смотрели на неё, будто не зная, что делать в таких ситуациях.
— Лучше? – Тихо проговорил отец. Его взгляд был прикован к полу. Николай уже пожалел о своих словах. Их нельзя было говорить сейчас, когда отец согласился хотя бы на что-то.
Ледяная после холодильника рука сжалась на плече.
— Ты действительно готов выбрать его – не меня?
— Да отпусти! Никого я не выбираю! – Николай дёрнулся. – Но, если хочешь знать, да! Злыднева сыть, да! Он хотя бы не трус. И ему не плевать, что я чувствую. И ему на меня не плевать! И он не был бы… таким… содомитом… если бы ты не портил его!
Домашние штаны отца были светлыми. Убегая из кухни вон, Николай почему-то подумал, что сгустки томатной пасты кроваво-красные. А потом лишь на одно мгновение в нос ударило кровью – не помидорами.
Но это Николаю, конечно же, показалось.
Больше глаза отца вообще никогда не теплели.
К удивлению всех сотрудников, он взял на себя постоянные обязанности по работе с новыми материалами, что означало дополнительную нагрузку. Но никто не мог жаловаться. Николай знал: теперь, когда покровитель отца уехал, положение стало зыбким. Если отца сместят, придёт кто-то другой, новый, под чьим началом работать станет по-настоящему опасно, кто-то, кто совершенно точно зарубит исследования Николая, а, может быть, даже выдаст его властям.
А исследования наконец стали давать результаты. Методом проб и ошибок Николай сумел активировать несколько новых элементов. Николай всё ещё не был до конца уверен, как правильно их использовать, но скрупулёзно, фрагмент за фрагментом обрабатывал заклинание.
Работа с собственной кровью была болезненной. Активация каждой руны вгрызалась в нутро, звенела в ушах, скользила сквозь вены жаром. Николай терпел, сжимая зубы, а отец сидел рядом и просто молчал и смотрел. Если что-то пойдёт не так, что он сможет сделать?
В конце марта Николай сумел выверить баланс между рунами крови и теми, которые должны обращаться к другим стихиям. Если баланс нарушался, связка не активировалась. Это было важное достижение. Когда Николай поделился своими выводами, отец лишь поджал губы.
А как бы поступил и что сказал научный руководитель?
Зарывшись в магию, Николай совершенно неожиданно понял, что начал отставать по школьной программе. Это было унизительно. Николай не может отставать, Николаю нельзя, он умнее сверстников, он совершенно точно лучше их всех. Так как он может получать двойки?
Пришлось урезать сон до минимума. Иногда перед глазами плясали чёрные мошки, а однажды Николай почти задремал на велосипеде. Столкновения с молоковозом удалось избежать, лишь намеренно скатившись с обочины. Это стоило велосипеду погнутого крыла, а Николаю – разорванной на локте рубашки.
После этого ездил внимательнее.
Наверное, лишь потому в начале апреля заметил чёрное пятно на обочине и притормозил. Чёрное пятно шевельнулось. Чёрный – на тёмно-красном. Николай спешился, прислонил велосипед к дереву. Приблизился опасливо.
Это была одна из множества бездомных собак, которые бегали в округе. Раз в полгода их отстреливали военные. Трупы собирали позже, и они валялись по нескольку дней. Летом даже начинали вонять – Николай ненавидел период после отстрелов – зрелище его угнетало. Особенно в детстве, когда он ещё не закалился всем тем, что увидел в МИЦ.
Пёс был некрупный, наверное, молодой. Он тяжело дышал, но, когда человек приблизился, поднял голову, огрызнулся, оскалился. Николай показал раскрытые ладони. Он никогда не взаимодействовал с животными и совершенно не представлял, как себя вести.
— Тише, хороший, тише.
Собачья голова медленно опустилась на лапы. Рана на боку сочилась кровью. Наверное, если Николай попытается тронуть собаку, его укусят. Скорее всего, сильно. Чем Николай может помочь? И почему так хочет помочь? Нужно ехать в школу.
Когда Николай будет возвращаться назад, собака, скорее всего, уже издохнет.
Пёс вздрогнул, издал тихий звук, похожий на стон.
Отец ещё дома, он выедет на работу через тридцать четыре минуты.
— Ты же меня тут подождёшь? Ты же… не…
Это было глупо, Николай знал. Глупо говорить тому, кто не понимает. Вскакивая на велосипед, Николай продолжал видеть большие золотисто-карие глаза. И изо всех сил, как мог быстро, крутил педали.
— Нам не нужна собака. – Отец смотрел растерянно. Апрель выдался тёплым, и сегодня он надел светлую безрукавку. – Чего ты от меня хочешь?
Николай попинал носком маленький камешек.
— Помоги мне её забрать.
— Куда? К нам? Зачем? – Николай не ответил. Только посмотрел в лицо. Как мог, выразительно. И отец понял. – У тебя готово полформулы. Это ничто! Бессмысленно и пытаться.
— А что я теряю? Так или иначе, пёс обречён.
Кажется, отец ругался. Кажется, на латыни. А потом, отвернувшись, отправился на чердак. Как Николай увидел позже, за плотными рукавицами и маленьким велосипедным прицепом.
— Ты в курсе, что тебе понадобится шаблон?
Николай сжал зубы. Отец позвонил в МИЦ, отпросился на полдня по состоянию здоровья. Он сделал это ради эксперимента, ради того, чтобы Николай мог хотя бы попытаться исполнить свою задумку, и Николай должен быть ему благодарен, но, безумно волнуясь, он злился на всё и всех.
— Где я возьму шаблон? У нас нет здоровой собаки.
И никакого ответа.
— Значит, мы исключим ту часть, в которой вводится шаблон! – Николай хаотично метался по кабинету. – Попробуем сделать что-то с исходным заклинанием!
— Ну… пробуй.
Пёс уже даже не поскуливал. Дорога и первые минуты сопротивления вымотали его. Присев рядом, Николай осторожно потрогал длинное ухо. Оно едва заметно дёрнулось.
— Если всё получится, оставлю тебя себе. — Николай пробормотал одними губами, загадал: если справится сегодня, у него появится четвероногий друг.
Руки затряслись ещё сильнее.
А если Николай не справится?
Если не справится, он себе этого не простит.
В театре воняло сыростью. Всё напрасно, всё тщетно. Николай лежал на краю сцены, обхватив колени руками. Хотелось зарыться куда-нибудь глубоко-глубоко. Чтобы не нашли и чтобы не откопали.
— Я тебя предупреждал. – Вот и всё, что сказал отец, когда у Николая не получилось.
Наверное, если разрыдаться, станет немного легче. Но плакать Николай почему-то не мог. Он не хотел, не хотел причинять мучений. Он не хотел, чтобы кому-то пришлось страдать. И он никогда не забудет распахнутых карих глаз. Он никогда не забудет: отец уехал. Он никогда не забудет: останки собирал сам.
Почему собаку разорвало? Откуда взялся переизбыток энергии? Потому ли, что для ритуала Николай использовал и свою кровь тоже?
А вот, наконец, и слёзы.
То ли всхлип, то ли стон – он отразился от потолка и стен, прозвучал оглушительно в мёртвом, пустынном зале.
Николай не имел права на ошибку, но допустил её, потому что поспешил сделать то, чего почти не понимал. За это поплатилось живое существо. Да, обречённое на смерть — но не на такую смерть!
Когда пришло время призвать моркотника и приказать пожрать оставленное в круге, Николая вывернуло. И выворачивало ещё долго, даже после того, как ритуал кончился.
И только одна мысль повторялась в голове снова и снова. Что так же ужасно могла бы погибнуть… мама.
— Ты бросил меня. – Вернувшись домой, Николай накинулся на отца, хоть и обещал себе, что не будет этого делать. Отец намазывал хлеб паштетом.
— Я оставил тебя наедине с последствиями твоих необдуманных действий. Ты их устранил. Молодец. Впредь будешь думать.
— Я… думал. Я… если ты знал, что у меня не получится, почему ты не запретил, зачем позволил?! Зачем?! – Подавшись вперёд, последнее слово Николай почти выкрикнул в лицо отцу. Тот отклонился назад.
— А тебя разве можно отговорить разумными доводами?
— Это ты виноват! Это… ты!
Медленно надкусив бутерброд, отец отпил крепкого взвара, не спеша прожевал, видимо, ожидая, что Николай продолжит говорить. Но Николай лишь молча скрипел зубами.
— Теперь ты знаешь цену своих экспериментов, — сказал отец холодно. Поднявшись, отнёс в мойку ложечку и нож, оглянулся через плечо. – Если хочешь искать виноватого, пойди и посмотрись в зеркало. И не мешай мне ужинать, Николай. Я отрабатывал половину пропущенного дня и, если хочешь знать, устал, как собака.
Выделил ли он последнее слово голосом? Произнёс ли нарочно именно это… так?
Ночью Николай впервые использовал платок по назначению, потому что, привычно уткнувшись в него носом, внезапно для себя разрыдался. Как в детстве, горько.
Николай думал, что ненавидит отца, был уверен: всё это отец подстроил, и, хоть какая-то крохотная часть Николая назойливо твердила, что это несправедливо, ненависть и злоба оказывались сильней.
На следующий день Николай долго сидел у матери – гладил запястье, рассказывал о чём-то бессмысленном, читал вслух очередной глупый роман из тех, которые ей так нравились. А вечером бросил отцу:
— Я всё равно не намерен отступать.
Отец лишь скривился:
— Не особо я и рассчитывал. Но впредь ты будешь учитывать риски.
— Да, буду, отец.
Он вдруг подошёл вплотную.
— Вы с Юрой оба сумасшедшие, да? Зачем ты лезешь в это, Николай? Зачем, после всего, что было?
Стиснув губы, Николай молча мотнул головой и бросился прочь. Его решимость и так слишком хрупка. Он ни за что не позволит по ней топтаться.
Николаю снились кошмары. Всё время – одно и тоже. Всё время – по кругу. Что мама лежит, окружённая рунами, и что ритуал уже не прервать. В этих кошмарах губы Николая читали заклинание, и он точно знал, что случится через мгновение.
И просыпался в холодном поту.
Теперь ему было страшно по-настоящему.
Приближалось пятнадцатилетие. Кончился апрель, Зацвели и облетели вишни. Если раньше Николай проводил всё своё время в МИЦ, теперь мог подолгу сидеть в театре. Это унылое место странно успокаивало. Николай снова и снова приходил к маме, снова и снова взвешивал «за» и «против». Он чувствовал, что не выкарабкается сам. Он очень нуждался в поддержке и однажды будто невзначай поинтересовался в лаборатории:
— Юрий Вадимович ведь скоро вернётся?
Отец проигнорировал. Пришлось повторить вопрос. Ответом был вздох.
— Когда вернётся, ты об этом узнаешь.
— Он мне нужен.
Брошенный через плечо взгляд.
— И зачем же?
— Чтобы продолжать исследование, мне нужны материалы. Я не могу продолжать с тем, что имею. А от тебя толку никакого.
Молчание висело настолько долго, что Николай успел для себя решить: разговор окончен. Но потом отец захлопнул тетрадь, в которой что-то зачёркивал, и посмотрел на Николая в упор.
— А ты всех оцениваешь только с точки зрения полезности? — Николай растерялся. Он просто не знал, что ответить. К счастью, продолжил отец. – Когда Юра вернётся, ему будет не до тебя.
— А до кого будет?
Отец сделал два шага, стиснул за плечи – и Николай даже не отшатнулся.
— Он не на увеселительной прогулке, а на промывании мозгов. И всё, что ему понадобится – это поддержка. Если ты знаешь, что это такое.
— Поддержка… — Николай зашипел, запрокинув голову. – Будто ты знаешь. Я от тебя поддержки не видел ни разу. Я всегда справлялся один. – Отвернувшись, отец обнял себя за плечи – светлая форменная ткань сморщилась под пальцами.
— Лучше молчи.
Но молчать Николай не мог.
— Ты бросал меня. Всегда. И маму ты бросил – когда ты приходил к ней в последний раз?
— Мариника не имеет к этому никакого отношения!
— Имеет! Всё имеет. Всё, что ты умеешь — портить людей. Портить и делать больно! Вот потому я и сказал тебе, что Юрий Вадимович лучше, чем ты. Он никогда меня не запугивал. Он никогда не делал того, что делаешь ты! И всё, что в нём есть плохого, идёт от тебя! И я жду его, потому что он мне поможет. Ты не помогаешь, а он – поможет. Потому что он не трус. И он никому не подставляет задницу! И если бы я мог выбирать, я бы хотел, чтобы он был моим отцом! Я бы хотел…
— Хватит!
Отец замахнулся. Пощёчина была звонкой.
Прижимая ладонь к горящей щеке, Николай чувствовал, что готов разрыдаться от обиды и гнева. Отец тяжело дышал, смотрел сверху вниз, потом медленно вздохнул и… нарисовал в воздухе квадрат. Первый, второй. Линии выходили кривые — рука тряслась.
— Ник, я не должен был этого делать.
— Ты сделал.
Он взял за запястье, отвёл руку в сторону.
— Я не должен был этого делать, — повторил тихо. Николаю хотелось вырваться, но он боялся, что, если дёрнется, что-то внутри оборвётся – и хлынут слёзы. – Мы оба перешли черту. – Николай закусил губу. Отец паки повторил, весомо, настойчиво: — Мы. Перешли. Черту. – Пальцы коснулись пылающей кожи. – Я должен был остаться. Тогда. С собакой.
Николай склонил голову, избегая прикосновения.
— Ты мне ничего не должен.
— Должен.
— Плевать. Я уже всё равно тебя ненавижу. – Слова получились спокойными и холодными. Пальцы на запястье разжались, отец отступил, отвернулся.
— Ты говоришь, Мариника меня ждала?
— Ты не любишь её. И ты её не заслуживаешь. Но мама тебя ждёт. Всегда, постоянно.
Пальцы отца сжались, исчезли в рукавах. Он ничего не ответил, а Николай, покинув лабораторию, сразу уехал из МИЦ. Нельзя, чтобы кто-то заметил, как пылает щека. Если заметят, будет ужасно стыдно.
Дома отец не ночевал. Потому ли, что навалилась работа? Или причина была в том, что случилось в лаборатории?
Два дня они избегали друг друга, а на третий отец всё же приехал в больницу к матери. И притащил… сирень. Мама ненавидела сирень – Николай знал. Отец тоже знал, но всегда забывал об этом. Почему он никогда не забывал, что любит Юрий Вадимович, но снова и снова привозил цветы, которые делали маме больно? Наверное, следовало сдержаться, промолчать – но Николай не смог.
— Паки сирень, отец? – Отец приложил ладонь к маминому лбу – будто проверял, нет ли жара. За ним, стоящим в пол-оборота, Николай не мог видеть её лица, но был совершенно уверен: она глядит с раздражающим обожанием, со смиренной собачьей преданностью. Мама почти никогда ему не перечила, и Николай разозлился на неё, сделал шаг к кровати. – Мама, почему ты не говоришь, что не любишь сирень?
Вот теперь он увидел её лицо – осунувшееся, несчастное.
— Ники, не надо. Папа… совсем не обязан об этом помнить.
Но он помнит, что в ромашковый чай Юрий Вадимович кладёт только мёд, помнит, что взвар из смородиновых веток пьёт с сахаром, он помнит десятки мелочей обо всех, кроме мамы. О маме отец совершенно не хочет ни помнить, ни знать. Хотелось его ударить, если не ладонью, как отец сделал в лаборатории, то словом… хотя бы словом! Гнев выплеснул на букет – дёрнул из вазы резко, едва не сбросив её на пол, тоненькие веточки стиснул так сильно, что они наверняка отпечатались на ладони.
— Обязан. Не правда ли, отец?
Холодные глаза. Отец смотрел долго, тяжело – и воздух почти ощутимо потрескивал. Если бы мамы не было в этой комнате, Николай бы высказал… высказал всё накопившееся, швырнул сирень если не в лицо, то под ноги – точно. Но мама была здесь. Мама прошептала:
— Спасибо… за цветы. – Робко и жалко. Хотелось её встряхнуть, хотелось раскрыть ей глаза. Но, напрочь скованный яростью, Николай не мог даже сдвинуться с места. Наверное, только поэтому позволил отцу приблизиться, отнять букет. Отец рванул зло, и на пол посыпались светлые лепестки. Николай сощурился, втянул воздух сквозь зубы, но сказать ничего не успел. Бросив через плечо:
— Почитаешь… маме, — отец хлопнул дверью. Мама и Николай остались наедине.
Тишина стояла звенящая. Подняв руку, Николай медленно нарисовал квадрат – первый, второй и третий. Дыхание успокаивалось. Мама наблюдала, приподняв голову. Так лежать ей было неудобно, и Николай подошёл, сел рядом.
— Это тебя Юрий Вадимович научил?
— М? – Нахлынуло запоздалое раскаянье, и суть маминого вопроса Николай уловил не сразу. Она пояснила:
— Его жена возрождала одно интересное направление – науку о душе. Этот приём оттуда. Марта всего однажды проводила лекцию в нашем театре. Особого ажиотажа это не вызвало, а вскоре она умерла – и всё забылось. Позже я пару раз замечала эту странность за твоим руководителем, а теперь вижу у тебя.
Николай сцепил пальцы.
— Вы разве… пересекались?
Мамины губы растянулись в улыбке. Медленно.
— Не то, чтобы очень. Только на разных мероприятиях. На одном из балов, например – были же времена… — И закрыла глаза, резко сменила тему. – Что происходит между тобой и папой?
— Отцом, — Николай поправил сухо, прокашлялся. — Он тебя не достоин, мам. А ты его любишь… за что-то. За что?
— А разве любят за что-то? — Николай растерялся, впившись ногтями в кожу, задумался, качнул головой. Уголки маминых губ дёрнулись, глаза улыбнулись ласково. – Ники, мой милый… любят не за что-то, а вопреки всему, вместе со всем – и плохим, и хорошим.
— А если плохое… это… совсем плохое?
Мама вздёрнула бровь.
— Например?
Горькая правда крутилась на языке. Прикусив его изо всех сил, Николай зажмурился. Он бы рассказал, если бы это не причинило ей боль. Он бы рассказал, если бы… не Юрий Вадимович. Ведь Николай не знает, как мама поступит. А содомитов расстреливают. Николай уже видел, что такое расстрел. И он ни за что не позволит… Он… ни за что не позволит…
Потому что… мама права: любят вместе со всем – и плохим, и хорошим, любят – вопреки.
Даже вопреки здравому смыслу. Просто потому, что не любить невозможно, и не ждать невозможно. И не скучать невозможно никак по нему… совсем.
***
У Отавы не было должного уровня доступа. До Юриного отъезда Отава к нему не стремился. однако теперь требовалось удержаться, напомнить руководству, что Отава на что-то способен, а самому себе — что занимает должность ведущего волшебника не только потому, что этого хочет… Юра. Удивится ли он, узнав, что Отава не скатился по служебной лестнице, а даже поднялся? Снова-таки, не чистыми путями: присланный вместе с Юлием Михайловичем киевский куратор являлся одним из самых частых заказчиков, и, хоть всё происходило анонимно, Отава был прекрасно осведомлён, кому отправляет русалок, а киевский куратор знал имя поставщика.
И вот уже Отава допущен к работе со сверхсекретными грузами.
Опасно, смертельно опасно. Но, если взвесить все «за» и «против», перебирать привезённые древности – это не так страшно, как браться за экспериментальные ритуалы. Уж лучше пусть в руках полыхнёт какой-нибудь старый свиток, чем в горло вцепится тварь, вырвавшаяся из круга. Ожоги заживут, а горло назад не срастить.
Отава всегда был холодным, как снулый карп, как вынутый из морозильника кусок мяса – и это было его защитой. За обоих полыхал Юра – злился, страстно желал, стремился, вдохновлялся. Отава болтался на нём, не позволяя улететь куда-то далеко, откуда вернуться уже не выйдет. Единственными эмоциями, которые знал хорошо сам, были вина и страх. Страх и вина – Отава изучил все их оттенки, каждую острую грань прочувствовал. Умел ли он любить? Умел ли злиться? – конечно, умел. Но всё это стало блёклым, как если смотреть сквозь зелёное бутылочное стекло. Когда-то было иначе. Двадцать лет назад, десять… Тогда Отава чувствовал ярче, острее. Наверное, к старости разучится вовсе.
Так думал.
А потом снова почувствовал… гнев, и обиду, и странную, дурацкую, почти подростковую ревность. И это было… страшно, и слишком много – для хрупкого волшебника, много для него, одного. Если и Юра чувствует так же… как он справляется? — своими несуразными упражнениями?
Отава не справился, ударил сына. Он ведь никого ни разу не бил! Ладонь болела фантомно даже спустя несколько дней. Он перешёл черту – и должен был покаяться. Испорченный, грязный, стал ещё хуже. Что скажет Юра, если… когда узнает? Что, как в отце, в Отаве и вовсе разочарован?
Волшебник перебирал привезённые с раскопок материалы. Несколько опечатанных амфор с закупоренными свинцом горлышками и вязью почти истёршихся заклинаний – скорее всего, внутри заточены навьи твари. Отава пронумеровал амфоры. Это – задача другого отдела, пусть сами забирают и изучают. Что там дальше? Выписанные на хрупком пергаменте строки. Вчитываться пришлось долго, но это были не заклинания. Любовные письма… Отава не мог прочесть и половины, но это совершенно точно были любовные письма. Бесполезная находка направится на утилизацию.
Прежде чем отложить, задержал в руках. Люди, клявшиеся в вечной любви, давно превратились в кости. Теперь и письма будут преданы огню. И совсем ничего не останется. Такая вот… вечность.
Юра тоже когда-то клялся. И письма тоже писал – глупые, по-юношески страстные. Где теперь та обещанная им вечность? Горло сдавило. Отава чувствовал: для Юры теперь Николай важнее, дороже. А для Николая – Юра. И будь оно всё проклято…
Гнев.
За всю свою жизнь Отава не испытывал столько гнева, сколько поднималось теперь – на сына, на Юру, на себя. За гневом всенепременно приходили вина и стыд.
Николай готов рисковать отцом. Поделом. Юра готов рисковать своим Алексом. Поделом. Что Отава может им дать? – у него самого уже почти ничего не осталось. Он думал, что, придя к Маринике, сможет попросить у сына прощения. Не сложилось, вышло совсем иначе. Злыднева сирень… сын прав: неужели нельзя запомнить? Неужели нельзя было извиниться, сгладить конфликт? Прежде бы сгладил, теперь – разозлился.
И злился лишь пуще.
Распаковал новую коробку. Крупная стружка, которой перекладывали находки, пахла почти по-праздничному, но этого соснового запаха было чрезмерно много. Отава чихнул, прикрывшись рукой. Здесь лежали глиняные таблички. Эти приехали с Оки – слишком старые и хрупкие. С такими вещами работать особенно трудно.
Но и не… придётся. Придётся утилизировать.
Знакомые руны. Уже… слишком знакомые. Две из пяти Юра и Николай сами вычленили из клятвы. Придётся утилизировать всю коробку?
Отава перебирал таблички, и руки тряслись. Нужно действовать согласно инструкции. Тем более сейчас, когда Юра далеко и помочь не сможет.
«Поддерживай Николая. Его работа — это больше, чем исцеление Мариники. То, что он делает – это ключ ко многому. Это возможность для всех нас…»
Отава решился. Никто его не проверит. Если отбросить паранойю, никто его не проверит. А ещё… можно преподнести подарки всем, кто их оценит – и тем подстраховаться.
Разравнивая стружку поверх табличек, Отава совершенно нелепо чихнул снова.
Строчки перед глазами плыли. Читать в зеленоватом свете газового светильника на серой дешёвой бумаге трудно. Но Отава и не читал, а просто сидел над книгой. Он слишком устал. Пришлось провести целых два ритуала. Аж два подарка в обмен на лишние выходные. Делая вид, что нарушает одно, нарушал другое. Шесть завёрнутых в бумагу табличек, лежащих на подоконнике, словно глядели в спину. Он чутко прислушивался, чтобы не пропустить. Замки наконец щёлкнули. Сын возился в прихожей, не зажигая света. Отава прочистил горло, окликнул. Ответом было недовольное сопение. Сын стоял на пороге хмурый. На плече темнело пятно – где это он лазал? Похоже на ржавчину. Главное, чтобы не кровь.
— Я слушаю, отец.
Обожжённая старая глина весит немного. Обращаться с ней нужно бережно. Отава положил таблички на столешницу между собой и сыном. У волшебника уже были заготовлены правильные, нужные слова. Но он был слишком вымотан. И опять разозлился.
— Знаю твою благодарность. Спасибо говорить не трудись.
А ведь хотел по-другому, совсем иначе. Книга стала щитом. Волшебник уткнулся в неё, слушая, как Николай развязывает бечевку. Судя по взволнованному дыханию, он понял, догадался, но Отава всё равно пояснил:
— С раскопок привезли. И да, я их украл. Иначе бы мне не дали. Нормальные люди в такое не лезут, Ник.
— Я лезу туда ради матери.
Или ради того, чтобы поразить Юрия Вадимовича? Прикусил щёку изнутри, произнёс другое:
— И тащишь меня на дно. И подставляешь мою шею. – Чего в этих словах было больше – ревности ли, обиды? Сын скривил губы, а Отава заметил, как много сейчас у него на носу прыщей.
— Если дело дойдёт до шеи, ты всегда можешь подставить задницу.
Злость. Волшебник ударил ладонью по столешнице, и сын отодвинул свёрток в сторону.
— Ладно. Забудь. Спасибо за таблички.
«Спасибо за таблички». Понимает ли он, чего это могло стоить на самом деле? Понимает ли, против чего и на что Отава пошёл? Для него? Или всё же для Юры?
— Гнилое твоё спасибо. – Во рту было солоно. Оказывается, щеку он прокусил. Николай взял свёрток в руки, Отава добавил: — Изволь, реставрируй сам. – И медленно поднялся. О том, что уже проделал всю работу, чтобы подстраховаться, сегодня он Николаю не скажет, равно как и о том, что за ближайшие дни перенесёт в кабинет ещё несколько десятков таких же табличек.
Отава слишком устал. Он лучше пойдёт к себе. Он собственными руками дал сыну знания, подвёл всех под трибунал.
И что будет дальше?
Бывает страх, который настолько силён, что приравнивается к бесчувствию.
Стоя у окна в своей спальне, от ужаса содеянного Отава не мог даже пошевелиться.
Но всё-таки он не отступит. Впереди бездна, а позади – ладонь, горящая от пощёчины.
Быть может, если Николай и Юра по-настоящему поймут, на какую жертву пошёл Отава, кто-нибудь из них снова будет его любить?