Так обычно и получается – сначала ты ждёшь, высматривая во все глаза, а потом моргаешь, на секундочку отвлекаешься – и в этот самый момент то, чего ждал, случается. Ещё утром Николай даже не надеялся, что Юрий Вадимович вернётся хоть сколько-нибудь скоро, а потом вдруг просто наткнулся на него, проходя мимо закутка, отведённого для курения. Научный руководитель стоял, будто никуда и не уезжал. И Николай стоял. И не знал, что делать. Как подойти? И можно ли подойти? И, если подойти, то что ему сказать? – поздороваться? Он выглядел, как обычно: серый костюм, стянутые на затылке непослушные волосы – но что-то с ним было не так. Николай уловил не сразу. Опущенные плечи. Он сутулился, даже казался ниже. Может, устал с дороги?
— Я тебя вижу.
Всё тело сковало робостью.
— Я не знал, что вы… вернулись. Вернётесь. – Юрий Вадимович сам пошёл навстречу. Опустив глаза, Николай всё-таки промямлил неловкое «здравствуйте». А потом научный руководитель крепко его обнял — надолго, на дольше, чем, наверное, следовало бы. Большая рука гладила по спине, пальцы перебирали косу, а Николай стоял столбом и даже пошевелиться боялся.
— В Киеве столько каштанов… Когда они все цветут – это так красиво. Я тебе когда-нибудь покажу, маленький… лаборант. – Он не говорил – шептал. Кому это объятие было нужнее? Николай попытался представить множество цветущих каштанов – и ничего не вышло. Прижимаясь щекой к немного шершавой ткани серого костюма, слышал чужое дыхание, втягивал воздух носом. Юрий Вадимович больше не пах тёплым деревом – вонял табаком.
— Вы что, курите? – Наконец смутившись, Николай высвободился, отступил на шаг. – Я никогда раньше не замечал, что вы курите.
Научный руководитель казался растерянным и подавленным. А ещё – похудевшим.
—Я… не курю. Уже не курю. – И отвёл взгляд. – Я многое пропустил. Ты, по-моему, даже вырос. Или мне кажется?
Минувшие месяцы промчались в голове вихрем, скатились холодом по позвоночнику, отдались лёгкой дрожью в кончиках пальцев. Почему-то нахлынуло смущение. Хорошо, что они наедине, и что никто не видел. Хоть ничего неправильного и не было, всё-таки… хорошо. Прежде чем заговорить, Николай негромко прокашлялся.
— Да, — произнёс глухо, — пока вас не было… у меня случилось действительно очень… много. – Слова просились на язык сами: и о табличках, и о том, как всё теперь плохо с отцом, и про собаку ещё, и про маму… Хотелось рассказывать долго, до хрипоты, но Николай одёрнул себя. Его внезапно укололо острое понимание: есть кое-что важнее его самого и даже того, что делает. – Как вы? Вы очень устали?
Ответ был коротким:
— Очень.
— Значит… мои новости потерпят, в лес не убегут.
Кажется, Юрий Вадимович удивился.
— И правда повзрослел. Пригласите на чай в воскресенье?
Горло сдавило.
— Я не… я теперь не знаю. Всё плохо. Очень.
— С отцом поругались?
— Мне кажется… навсегда.
***
Средство, которым обтирали Маринику, пахло неприятно – но за столько лет с этим запахом, как и со многим другим, она успела смириться. Когда-то давно, в почти забытой настоящей жизни, Мариника любила плавать: в озере, в реке или хотя бы в ванне. Единственная ванна осталась в Курске, а Курск – это даже не прошлая, это позапрошлая жизнь, которая – до Саши, до сына… и до фургончика. В той жизни ещё не было боли – ни физической, ни душевной. В той жизни ещё не хотелось выть от мучительной безысходности.
— Я не могу давать тебе больше опиоидов. И чаще – не могу тоже.
Год назад состояние Мариники ухудшилось, боль стала почти постоянной. Какое-то время удавалось терпеть, потом пришлось обратиться к мужу, Саша заплатил – и сменили врача. Владлена Игоревна приехала откуда-то с Крымского полуострова. Приятная, пышнотелая женщина, бодрая и улыбчивая. Глядя на неё, Мариника всегда вспоминала, что врач старше неё на целых пятнадцать лет – но выглядела Владлена стократ лучше. Это причиняло боль, вызывала жалость к себе — горько-кислую, мерзкую. Главное ведь, что жив Николай? Но почему пришлось выбирать? За что, за что такая несправедливость?
Мариника закусила губу. Умом она всё понимала, но препараты, к которым начала привыкать, были спасением, позволяли забыться, утешиться, а теперь их дозы уменьшат, а, может, отменят вовсе.
Врач проводила осмотр, один из многих, ставших уже привычными, осмотров бесполезного тела. Тело чувствовало касания, чувствовало боль – уж лучше бы оно разучилось чувствовать. Но тут уж… не повезло. Перед глазами мелькал нежно-зелёный халат с аккуратным белым воротничком.
— Вечером вывезем тебя полюбоваться закатом. Будешь дожидаться сына здесь или уже на улице?
Мариника не знала, придёт ли сын. Он не появлялся с тех пор, когда Саша принёс сирень. А ведь однажды настанет день, после которого Николай перестанет приходить вовсе. И тогда… станет легче… тогда будет можно… можно, наконец…
В самом начале у Мариники посетителей было много: приходили друзья, коллеги. Потом остался лишь сын. Людям слишком больно смотреть на чужое горе, люди обещают вернуться – но больше не возвращаются, отваливаются струпьями с ран.
Мариника ни на кого не держала зла. Она научилась понимать и прощать даже редкие визиты мужа. Часто задумывалась: нашёл ли другую женщину, кого-то подходящего, кто греет его постель? Мужчине нужна женщина… даже такому, как Саша. Мариника не вправе злиться. Ведь муж и так делает для неё больше, чем должен и мог бы. Он не приходит, но он же и не бросает.
Ради неё самой или ради сына?
Иногда Мариника думала: если бы сын её не любил, можно было бы давно обрести покой. Но, если Мариника позволит себе уйти, если лишит Николая даже такой, почти бесполезной матери… Почти бесполезной… Может, она должна была отважиться сразу, в самом начале, освободить от себя их обоих?
Мариника не знала. Ей было больно.
Сегодня её вывезут полюбоваться закатом: это уже немало. И, может быть, потом придёт Николай. И будет гладить запястье, и о чём-то рассказывать, и принесёт с собой запах настоящей, свободной жизни.
Осмотр завершился. Устало смежив веки, Мариника выдохнула.
Ещё год… ещё один год до шестнадцатилетия Николая – это она сможет, она продержится. Но она заслужила покой – и получит покой. Покой обязательно будет. Теперь это решение – единственное, которое принимать Мариника вольна совершенно самостоятельно.
***
Николай не знал и даже не хотел знать, как прошла встреча отца с научным руководителем. Представлять было гадко и больно, а ещё почему-то… завидно. Чему Николай завидовал, толком не понимал. Сам он до слезящихся глаз вот уже три недели работал с табличками, не позволяя себе ни лишнего сна, ни еды, ни отдыха. Преподаватели и сверстники в школе косились странно. Наверное, их пугал измождённый вид. Николай объясняться не собирался — он просто работал. Он будто смотрел на мир сквозь объектив камеры, наведённый лишь на одно – на глиняные таблички. Эти таблички стали всем миром.
А потом пришло воскресенье, и отец обмолвился, что скоро приедет научный руководитель. Сразу отстранёно добавил:
— Ты же больше не хотел его втягивать?
— Я не хотел. Но у меня нет выбора. Один я не справлюсь.
— Спасибо и на том, что ты понимаешь хоть это.
Окно кабинета, где Николай работал с бесценной древностью, выходило как раз во двор, и каждые пятнадцать минут, отложив тетрадь, Николай подбегал к распахнутой створке, высовывался едва не по пояс. Он слышал шум от проезжей части, видел резвящуюся на металлических лазалках ребятню; нос щекотал аромат весеннего солнца – пряный, горячий, но ещё не раскалённый по-летнему, цветочно-зелёный, пьяняще-сладкий, однако знакомой фигуры видно не было. Если бы не необходимость спешить и не ощущение, что времени катастрофически не хватает, Николай бы приклеился к подоконнику, а то и вовсе вышел на улицу – встречать гостя там, у велосипедной стойки. Ведь снова пропустит.
Не пропустил. Со двора донеслись рокот и рык мотора. Мельком взглянув в окно, Николай выскочил из квартиры, скатился по лестнице, едва не сшиб гостя с ног у входа в подъезд. Позади спускался отец. Упёршийся в косяк ладонью научный руководитель источал торжествующее довольство.
— Навёл я шороху, да? – И широко улыбнулся. – Так и знал, что набежите все.
— Что за представление? Что за шум? – Голос отца казался встревоженным. Юрий Вадимович приглашающе махнул рукой. Сегодня он выглядел отдохнувшим, почти таким, как был до отъезда, но о минувших месяцах напоминали углубившиеся морщинки: хмурые на лбу и усталые — возле губ.
— Буду хвастаться. Мне Горыныча Запорожский машинно-технический в подарок прислал! Ещё в январе, а я только сейчас до него добрался!
Отец застонал:
— Счастья полные штаны… — И сложил руки на груди, посмотрел тяжело. — Ты уже разбил одного. Сколько тогда тебя штопали?
— То было два года назад. И этого они усовершенствовали. — Научный руководитель небрежно отбросил с глаз чёлку. Казалось, испортить ему настроение не могло ничто.
— Ты убьёшься к злыдневой матери! – Они шагали по асфальту нога в ногу, обмениваясь взглядами. Обернувшись прямо на ходу и продолжив идти спиной вперёд, Юрий Вадимович широко улыбнулся – почти оскалился.
— Алекс, — произнёс, — ну разве же не прекрасно?
К чему относились эти слова? Николаю хотелось верить, что всё-таки к тому, что гость называл «Горыныч». Все трое наконец дошли до велосипедной стойки, около которой, рядом с обыкновенными старенькими Победами и новыми спортивными Крыланами было приковано нечто устрашающее. Это был уже не велосипед, а что-то совершенно иное – с ярко-оранжевым топливным баком и обитой дерматином скамеечкой, с зеркалами на руле и с проглядывающими сквозь корпус сложными механизмами.
Отец закатил глаза.
— Видеть этого не хочу. А тебя верхом на этом – так и подавно. Кроме тебя, ни один человек в здравом уме на подобное не залезет. Оно выглядит, как билет на тот свет.
— Первая модель была страшнее. А теперь они прикрыли раскаляющиеся элементы. И обезопасили… вот здесь, посмотри. И перерассчитали нагрузку для водителя и одного пассажира.
— Два самоубийцы вместо одного.
— И ты за меня не рад?
— Ужас, как рад. Счастлив до сердечного приступа!
— Алекс…
Пока взрослые были увлечены спором, Николай зачарованно погладил дерматин. Юрий Вадимович заметил, поинтересовался с улыбкой:
— Нравится?
— Ещё бы…
Николай представил, как отца бы перекосило, если бы можно было прокатиться на эдаком чуде. Прокатиться хотелось, очень, но ради одного этого желания попросить Николай ни за что не отваживался. А вот ради того, чтобы досадить отцу…
Отец ожидаемо насупился, сощурился, предупредительным жестом опустил руку на одно из зеркал.
— Нет, Николай. Хватит с меня того, что Юра на этом собирается всерьёз ездить. Я не доверяю.
— Мне или транспорту? – Научный руководитель встал между Николаем и отцом. Обтянутая светлой рубашкой спина была напряжённой. – Мне уже не семнадцать. И всё, что я делаю, совершенно осознанно. Даже, если тебе кажется… по-другому. Приехал бы я сюда искушать подростка без уверенности в том, что это для него безопасно?
— Я не… знаю.
— Если ты мне в таком не доверяешь… как можешь доверять в магии?
— Так это провокация? Для меня – через Николая?
Сзади у Горыныча был маленький бардачок, из которого на свет появились две оранжевые каски и налокотники.
— Помнишь, о чём я тебя просил в наш последний разговор, перед моим отъездом? Ты помнишь. – Юрий Вадимович аккуратно положил на сидение один из комплектов. Второй протянул Николаю. – Как ты позволишь нам проводить ритуалы вместе, экспериментировать с тем, чего мы оба не понимаем, если даже такое вызывает у тебя нервный тик? Я объезжал его больше восьми часов. Я знаю, что делаю.
— Я должен тебя осаживать. Ты понимаешь ответственность? Всю… ответственность?
— Долг и ответственность – слова, от которых меня тянет блевать. Не провоцируй, пожалуйста. Я не готов слышать эти фонетические сочетания ещё как минимум год. – И, тряхнув волосами, кое-как стянул их на затылке. – Я могу рисковать собой сколь угодно много. Но я никогда не рискую другими. Моё осмысленное заигрывание с огнём касается только меня. – Повернувшись к Николаю, растерянно теребящему в пальцах плотный, местами потёртый и поцарапанный налокотник, изогнул бровь, произнёс куда мягче. – Я хочу, чтобы мы доверяли друг другу. Все трое. И чтобы вы наконец перестали собачиться – а то вас нельзя без присмотра оставить!
Николай поджал губы, потом раскрыл рот, собравшись что-то сказать, но отец успел первым.
— Езжайте, я подожду.
Отняв каску, Юрий Вадимович надел её на Николая сам, затянул ремешок под подбородком и заглянул в лицо.
— Отец тебя любит. Он останавливает тебя не потому, что хочет ограничить и помешать, а только потому, что любит, маленький лаборант.
— Это вы… зачем? – Налокотники Николай натянул сам – размашисто, раздражённо. – Если бы любил, не ударил бы.
Собеседник растерялся по-настоящему, зыркнул в сторону.
— Алекс?
— Езжайте.
— Алекс, — ниже и тише. Это – почти угроза.
— Я не обязан ничего объяснять.
— Конечно… не обязан. – Усмешка Юрия Вадимовича была кривой, а Николай неожиданно вспомнил тот случай в лаборатории, вспомнил и таблички, и то, как позже отец каждый день приходил, чтобы проверить записи.
— Это я сам был виноват. Я наговорил… всякого. — Кто удивился сильнее – отец или научный руководитель? Распустив ремешок, Николай стянул каску. – Если ты так волнуешься, я никуда не поеду. Спасибо, Юрий Вадимович. И… извините.
Ветер донёс автомобильный гудок. Высоко над головами на одном из балконов кто-то ругался матом, а научный руководитель стоял и торжествующе улыбался. Всмотревшись в его лицо, отец нехорошо сощурился.
— Юра… терпеть тебя не могу. Ты этого добивался. Ты это всё заранее просчитал.
— Так вы у меня и уступать научитесь, и навстречу друг другу идти.
— Вымесок ты… Я убью тебя… — Но глаза у него постепенно теплели, смягчались. – Я и впрямь не возражаю, езжайте.
Николай стащил и оказавшиеся жаркими налокотники.
— Мне не так уж и хочется. – Конечно, почти соврал.
— Часть вторая! Компромиссы.
— О… злыдень тебя дери.
— Уже… С января по май. Целая орда киевских злыдней. – Нахлобучив свою каску кое-как, Юрий Вадимович перекинул одну ногу через сидение. – Доедем до стадиона, сделаем круг на кольце и вернёмся назад. Сможешь видеть нас из окна.
— Это иллюзия контроля.
— Зато какая успокоительная…
Издав то ли рык, то ли страдальческий стон, отец махнул рукой, зашагал к подъезду. Николай смотрел ему в спину, ломая пальцы. Лишь, когда отец удалился за пределы слышимости, тихо сказал:
— Со мной он никогда не был таким… Живым.
Юрий Вадимович кивнул и вздохнул. Он больше не казался ни бодрым, ни торжествующим.
— Я видел твой взгляд. Ты хотел досадить ему.
— Всё-то вы знаете. Откуда?
— Меня хорошо научили.
— Наука о душе?
Он опять подвязал Николаю каску, кивнул:
— Отчасти.
— А меня научите?
— Если потребуется. Время не ждёт. Давай, полезай. Или передумал? — Николай мотнул головой. Ремешок под подбородком неприятно тёр кожу. Николай неуклюже взобрался на сидение. Для ног здесь были педали, похожие на велосипедные, но только совсем не крутящиеся. Повозился, устраиваясь удобнее. Чувствовал наклон влево и то, как штаны скользят по гладкому дерматину.
— За что держаться?
Юрий Вадимович, поправлявший одно из зеркал, ответил:
– Держалок для пассажира они как-то не предусмотрели. Хватайся за меня. И крепко. Нет. Так будешь мешать.
Пришлось обхватить его поперёк туловища, и это… напугало? Смутило? Николай не успел задуматься всерьёз, потому что научный руководитель нажал ладонью на маленький рычажок – и Горыныч взревел, заглушая мысли, а потом выровнялся, фыркнул, завибрировал, отдаваясь во всём теле дрожью… и резко сорвался с места.
Это было лучше, чем на машине, высунувшись в окно. Лучше, чем на велосипеде, даже если с горки и с ветерком. Николай понял, что не дышит – и только смотрит, смотрит во все глаза. Вот чумазый ребятёнок приоткрыл рот в песочнице, вот знакомый фонарщик машет рукой. Захотелось закричать «эге-гей!», помахать в ответ, но руки задеревенели, ладони вспотели. Пальцы, стиснувшие мягкую ткань рубашки, наверное, сейчас и клещами не разожмёшь.
Как это страшно и здорово – ловить ветер в лицо, ощущать дрожь могучего Горыныча – такого… почти живого, рычащего и опасного… чувствовать уверенное напряжение, жар впереди себя, ощущать чужой восторг пополам с собственным, движения рук над своими руками, биение сердца – уже не понять, чьего…
До стадиона, через кольцо – и обратно. Этого слишком мало, это слишком стремительно. Смотрит ли отец из окна? Может ли разглядеть? При мысли об отце Николай прижался крепче – куда уж крепче? Втянул воздух носом: тёплое дерево, ветер, бензин.
— Задушишь. Страшно? – донеслось сквозь рокот почти неразборчиво, и лицо запылало. Если бы мог, Николай отстранился бы. Но он лишь ослабил хватку. Научный руководитель рассмеялся, круто повернул, рыкнув двигателем. – Всё. Возвращаемся.
Было ужасно жаль.
Когда они спешились там же, откуда и уезжали, Николай до крайности удивился, поняв, что колени трясутся. Зад всё ещё ощущал вибрацию, земля казалась ненадёжной. Научный руководитель придержал за плечо, улыбнулся по-мальчишески. Интересно, а сколько ему? – Николай никогда не спрашивал. Наверное, они с отцом ровесники – но воспринимаются так по-разному…
— Спасибо. Я этого не забуду.
Улыбка, движение плеча.
— Перестанешь задевать отца — покатаемся ещё.
— Нечестное условие. Это слишком трудно.
Ответный смешок показался горьким. Юрий Вадимович ничего не сказал, спрятал каски и налокотники.
— Я так рад… что вы вернулись. – Николай пробормотал вполголоса. И тут же смутился. – Я скучал, — добавил уже одними губами. А в асфальте трещинка интересная – её можно долго разглядывать, не поднимая глаз.
— Я тоже. По вам обоим. А теперь идём откачивать Алекса! Ставлю на то, что приступ у него был.
Позже пришлось рассказать всё – и про собаку, и про случай в лаборатории. Слова лились сами собой. Научный руководитель слушал молча, лишь покачивал головой. Отец пропадал на кухне – утром он купил килограмм клубники и нареза́л её, чтобы смешать со сметаной и сахаром. В кабинете было солнечно – танцующие в углу пылинки казались золотистыми. Николай то следил за ними, то буравил глазами собственные пальцы.
— Тебе может что-то в нём не нравиться. Ему в тебе – тоже. Но изменить друг друга вы уже не можете. Придётся учиться принимать и не враждовать. Нам всем нужно объединить усилия. Знаешь сказку про сноп и соломинку?
Николай угрюмо кивнул:
— Конечно, мы это читали.
— Вот и пригодится наука. А теперь покажи, что Алекс тебе добыл.
***
На город спускались густые сумерки. С запада надвигался грозовой фронт, и в воздухе уже ощущалось то самое застывшее напряжение, которое разливается перед тем, как хляби разверзнутся, исторгая на землю сопровождаемые грома́ми и молниями щедрые потоки воды. Дышалось тяжело, как в натопленной бане. Льняная безрукавка прилипала к спине. Волшебник Отава хмурился – он ждал Юру, знал, что Юра придёт, и просто стоял. Потом ощутил движение. Мелкие камешки хрустнули под подошвами. Отава не обернулся.
— Ты действительно рисковал. В моё отсутствие – так и подавно.
По шагам и акустике было понятно, что Юра огибает бетонный блок. Однажды, много лет назад, этот старый кусок бетона уже был свидетелем тяжёлого разговора. Тот разговор закончился примирением. Чего ожидать от этого?
— Можешь выдать мне орден за мужество. – Сцепив пальцы замком, Отава вперил взгляд в небо. – Вот уже почти неделя, как ты вернулся. И только сейчас нашёл время для меня… что изменилось?
— Изменилось… — Юра сел – зашуршала одежда, хрустнуло колено, которое он повредил, разбив своего первого подаренного Горыныча. Или тогда модель называлась Пегасом? – Я хорошо подумал. Долго-долго, много-много – у меня было предостаточно времени и, я решил… что с меня хватит. И с тебя хватит.
Отава не выдержал, всё-таки обернулся – резко, рывком.
— Хватит?! – ладони вскинулись, тотчас опали. – Может, ты и невесту себе снова нашёл, какую-нибудь Марту?
— Вот о Марте не смей. И нет, не нашёл. Мне было не до того. И не до свободы перемещения.
— А если бы… свобода была?
— Что ты хочешь услышать?!
— Я не… — с неба упали первые тяжёлые капли. – Я не знаю, что я хочу услышать, понятия не имею!
— Я просил разобраться в себе. И что ты мне скажешь? Знаю, что ничего. Потому и не подходил. Мне нужно было оправиться… от Киева. Хотя бы немного. – Слева, над ухом, в его волосах серебрилась тонкая прядка. Её раньше не было – Отава это помнил.
— Я тебя ждал.
— Возможно. Но я устал. Постоянно пытаться понять, что у тебя на уме, постоянно пытаться понять, что делаю не так – и почему ты шарахаешься, а потом осознавать, что дело даже не во мне, а в тебе самом. Как кто-то может любить тебя, если ты сам себя ненавидишь? И вот это вот всё… ненавидишь, идёшь на какие-то жертвы, терпишь, закрываешься, потом мы снова говорим, ты убегаешь — по кругу… Не мучай ни себя, ни меня. Пожалуйста, поставь точку, спаси жену, восстанови отношения с сыном… ты обо мне печёшься зачем-то – а я не маленький, уже нет. Направь свою опеку туда, где это нужно – дай Николаю, хотя бы!
— Ему это тоже давно не нужно.
— С тех пор… как ты ударил его…
— Потому что мне было больно!
— И кого из нас двоих ещё нужно осаживать?
И снова тяжёлая капля. Упала на кончик носа, скатилась по крылу до уголка губ. Ноги совсем не держали. Отава сел прямо на землю, опершись о блок спиной. В тишине шумно выдохнул. Разогревшийся за день на солнце камень теперь отдавал тепло.
— Знаешь… в чём разница… Когда я срываюсь, я врежу только себе, — произнёс Юра медленно, — а вот когда ты… страдают другие. И ты почему-то думаешь, что это… нормально, что ты в этом… нормальный. Что если я на хрен разбиваю руку о стену, я псих, а если ты выплёскиваешь гнев на семью…
— Ты не вредишь другим? Так быстро забыл, почему твоей семье пришлось поспешно уехать из Крыма?
Юру перекосило, а Отава тотчас пожалел о своих словах, но было уже поздно.
— Я ничего не забыл, но это... другое. Это самозащита!
— А дальше? Потом?
— Я это перерос, Алекс! Мы говорим не о том, кем были когда-то, а о настоящем, о том, что ты сделал!
Отава застонал. Глухо, со стиснутыми зубами, а Юра продолжил: — Я, по крайней мере, белого пальто не ношу и своих ошибок не отрицаю, и работаю над собой даже теперь, а ты… то спасатель, то жертва. Злыдень знает что. Ни о какой любви речи уже быть не может. Хотя бы потому, что со мной ты не искренен. И никогда не был – я это теперь вижу. Дорос до того, чтобы видеть.
— Не надо меня винить, Юр… я и сам справляюсь. Ты даже не представляешь, что там, у меня внутри.
— Вот в том-то и дело… не представляю. Хотя, казалось бы, должен. И не говори, что я не пытался узнать. Сколько раз – как об стенку горох.
Над головами с резким криком промчался стриж, ловя опустившуюся ближе к земле мошкару. Отава проводил птицу глазами. Хорошо бы улететь далеко-далеко прямо сейчас.
— У меня чувство такое… последние эти месяцы. – Юра щёлкнул пальцами, потянуло дымком. Когда-то Отава выставил условие: если Юра хочет его, придётся бросать курить. И вот теперь Юра курит, демонстративно, и тихо говорит сквозь затяжку: — Что я – скотина, что все эти годы я тебя использовал, позволял тебе… как это назвать? — Себя об меня насиловать. Мерзко мне это. И это всё обесценивает, крестом перечёркивает. – И перекрестил сигаретой воздух. С неба снова упало несколько капель. – Почему ты никогда ничего мне не говорил?
— Может, потому, что твоя роль важнее моей? Может, потому, что ты важнее меня, и я оберегал тебя, через это заботился о тебе?!
— А оно мне надо было!? Я таких жертв хотел? Не ты для меня, не я – для тебя, а мы – друг для друга. Так должно было быть. Равноценно.
— Голова болит, — Отава сказал негромко. – От дыма. Я терпеть не могу сигаретный дым: мать постоянно курила повсюду в доме — потому и просил тебя.
Юра бросил окурок, растёр подошвой.
— И этого я не знал. – Горько и тихо. – Алекс, иди сюда. Если хочешь.
— У тебя руки воняют.
Он поднёс пальцы к носу.
— М-да. – А потом пересел ближе, быстро, легко погладил по волосам, тут же отдёрнул ладонь. – Я больше не буду курить. Во всяком случае, в твоём присутствии. – Отава подвинулся, замер. Он много раз укачивал Юру, держа на своих коленях. Теперь вдруг понял, что никогда прежде сам не просил о том же. Юра будто того и ждал – приподнял локоть, позволяя устроиться, когда в кажущимся густым молчании Отава опустил тяжёлую голову. Лежать оказалось удобно. Юра медленно гладил по виску, порой задевая ухо. – Не заставляй меня больше такое чувствовать. Ну не нужно тебе трахаться – так и не трахайся.
— Это нужно тебе.
— Это мои половые трудности. Как и всё остальное. Мой дурной характер, моя работа. Я уже взрослый мальчик, хвала стихиям, я ко всему могу приспособиться и со всем справиться. А тебе херово. Всё ещё не понимаю, что именно тебя гложет, но я тут. – Запутав пальцы в волосах, стал медленно массировать голову.
— Я всё провалил. И как отец, и как муж, и как любовник, и как волшебник. – Капли падали на затылок и спину. Скоро придётся расходиться, потому что вот-вот ливанёт. Но Отава продолжал лежать, пряча лицо в коленях у Юры. – Знаешь… пока я думал, что фантазии Николая несбыточны, я мог учить его. А теперь… что, если он и правда сумеет? Вы с ним… вы в достаточной мере сумасшедшие, чтобы поднять её на ноги. Это обречёт меня… снова. Вот там я себя насилую, вот этому ты способствуешь: моему ошейнику, который ещё мать надела.
— А ты с ней честно говорил хоть когда-нибудь?
— С Мариникой? Ты шутишь? Боюсь представить, чем это чревато. Она не послушает, будет беда. Юра, отступись, пока ещё не поздно. Пожалуйста.
Юра заставил поднять лицо. В нос шибануло табаком от пальцев, стиснувших подбородок.
— Поговорить ты боишься, сказать правду – тоже. И малодушно надеешься, что всё будет, как есть. Твоя жена ни в чём перед тобою не виновата. Она такой участи не заслужила. Если есть способ вылечить её, скажи честно – ты будешь саботировать ради себя, будешь препятствовать?
Дождь стал стремительно усиливаться. Отава отклонился назад, поднялся на ноги.
— Пора уходить, Юра. Промокнем ведь.
Собеседник сжал кулаки.
— Ты снова убегаешь от разговора, Алекс!
— Потому что я не хочу говорить об этом – как ты не понимаешь?! Я не могу, я не умею!
— Так, может, пора учиться?!
Сверкнула молния.
— Не вздумай ехать под дождём на своём агрегате. Если ты разобьешься ещё раз, я этого не вынесу.
Юра тоже встал. Сухо кивнул. Его лицо как-то застыло, закаменело.
— И не собирался. Дойду пешком. Благодарю за заботу. – Взяв Отаву за плечи и отодвинув со своего пути, он первым зашагал прочь. И ливень наконец хлынул в полную силу.
***
Потом началось долгое-долгое лето. По выходным работать с табличками приходил Юрий Вадимович, а в будние дни Николаю по мере сил помогал отец. Они почти не разговаривали друг с другом, но Николай, после того, как дал научному руководителю обещание, старался отца без дела не задевать. Общение их наедине нисколько не потеплело, но теперь, во всяком случае, они перестали ссориться.
По выходным приезжал Юрий Вадимович. С ним было легко и весело — даже отец оттаивал. Гость умел за секунду переключаться от шуток к непробиваемой серьёзности и обратно. Оставшийся для Николая таинственным отъезд как-то переменил Юрия Вадимовича. Николай явственно чувствовал эту яркую перемену, но, как бы ни пытался, словами её описать не мог.
А ещё перемена произошла в самом Николае. И эта перемена пугала, это была беда, с которой оказалось совершенно не к кому обратиться. Ведь к кому обратишься, если тревожат сны? Если опять вернулись такие… как тот… про Юрия Вадимовича?
В начале июля Николай начал бриться. Пушок на щеках и над верхней губой был реденький, светлый, на него можно было бы внимания вовсе не обращать. Но отец принёс личный бритвенный набор – и пришлось учиться его использовать. Кожа ужасно зудела, с непривычки на ней оставались мелкие ранки. Николай раздражался – почто ему ещё и это, помимо прочего? – хватает ведь и так и забот, и переживаний.
Пена снималась с лица вместе с неугодной растительностью. Николай вёл бритвой по щеке медленно и не отводил взгляда от зеркала. Раньше он в зеркала́ почти что и не заглядывал – теперь приходилось смотреть волей-неволей. Из зеркала глядела россыпь прыщей. И кто там когда-то говорил, что Николай – симпатичный мальчик? Рука дрогнула. Сегодня воскресенье. Сегодня придёт научный руководитель, а Николай впервые не хочет, чтобы он приходил. Николаю чудится: гость может узнать, почувствовать, как-то догадаться…
Закончив с бритьём, опёрся об умывальник и медленно выдохнул.
Николай унаследовал от отца внешность: цвет глаз и волос, почти женственные черты, тонкие запястья и длинные пальцы. Но мог ли унаследовать и… другое? Или то, что снится и чувствуется – только его, Николая, вина и позор?
У Юрия Вадимовича была привычка дотрагиваться до собеседника – хлопать по спине, класть руку на плечо, и в самом начале, когда Николай ещё его ненавидел, ещё им брезговал… да когда это было вообще? Слишком давно, чтобы помнить, что тогда чувствовал. Главное – то, что сейчас… Каждое прикосновение слишком острое, каждое – как локтем удариться – так же больно, почти физически. И простреливает всё тело. И выдать себя нельзя, и отдёрнуться нельзя, потому что во-первых – он это заметит и спросит, а во-вторых… во-вторых отдёргиваться Николаю просто не хватит воли. И хочется, чтоб научный руководитель больше не прикасался – совсем, никогда, чтобы и рядом не сидел, и в лицо не заглядывал… И хочется, чтоб руку с плеча не убирал, чтобы обнимал – крепко и надёжно, как только он умеет, и чтобы снова взял с собой до стадиона, сделать круг на кольце…
Закрыв глаза, Николай медленно сполз по стене, спрятал лицо в коленях.
Это всё началось стремительно. Упала одна снежинка, глядь – уже целый ком. И самое гадкое, что именно сейчас, когда исследование понеслось вперёд семимильными шагами, когда все таблички отреставрированы, рассортированы, а информация – скрупулёзно выписана и отредактирована. Цель так близка, а Николай не может совладать со своими снами и со своими мыслями.
В конце учебного года, ища уединения в школе, он случайно наткнулся на парочку старшеклассников – почему ему постоянно везёт натыкаться на что-то такое?! Парень и девушка целовались – самозабвенно, жадно. От зрелища стало жарко, и стыдно. Николай умчался стремглав, но воспоминания уже никуда не делись. А ночью, во сне, вместо старшеклассников за гаражами Николай увидел научного руководителя вместе с отцом. Проснулся в поту и ужасе. Было противно, но вместе с тем и странно волнующе.
Может, лучше и вовсе не спать? Но не спать Николай уже пробовал прежде, ради работы, он знал, чем такое заканчивается. В надежде, что это поможет, выпросил у отца разрешение сделать для себя смесь успокоительных благовоний.
— Мне слишком тревожно. И сны… плохие. Это из-за исследования.
Отец покивал и даже помог с составом, а через несколько дней принёс пахнущий мятой и лавандой чайный сбор. Наказал пить его перед сном. Николай пил исправно – да только вот толку?
У научного руководителя красивые губы: они умеют заразительно улыбаться или сжиматься в тонкую линию; они могут выражать грусть и сосредоточенность, усталость и напряжение. А что они могут ещё? Такое нельзя… нельзя!
Юрий Вадимович дома и на работе – это два разных человека. Второй – серьёзный и отрешённый, прилизанный, сдержанный, даже слегка прохладный. После возвращения серьёзнее, чем был раньше – хотя, куда уж, казалось бы, больше? Впрочем, встречаясь с Николаем в МИЦ, он иногда заговорщически подмигивает, уголки губ подрагивают. И это тепло. Теперь у Николая есть тайна.
Тайна, как замирает сердце, когда, по-домашнему растрёпанный, Юрий Вадимович сидит на полу рядом и, активно жестикулируя, порой задевает локтем. Тайна, что можно иногда, работая вместе, случайно его касаться. Тайна, что Николай знает его тайну, тайна, что собственную, свою, никогда не выдаст. А внизу живота сжимается узелок.
От этого узелка Николаю до боли сладко.