— Александр, подойди. – Мать сжимала сигару тремя пальцами, оттопырив мизинец и поставив локоть на стол. Солнечный свет мешался с дымными струйками, сворачиваясь вокруг её тёмной фигуры. – Тебе не пристало водиться с этими оборванцами. Это порочит нашу фамилию и кровь, роняет твоё достоинство.

— Мы просто играли. Нам было весело.

— Валяться в грязи с голодранцами? Это не весело, Александр. Это унизительно.

— Мам, мы от них уже давно не отличаемся.

Она хлопнула ладонью по столу – её яростный взгляд не предвещал ничего хорошего.

— Ты потомок дворян. Ты должен уметь подавать себя соответственно, ты должен уметь выбирать для себя достойное общество, держать лицо… и спину! – она повысила голос. – Не сутулься, Александр.

Он расправил плечи, втянул живот и прижал руки к бокам. Хотелось опустить взгляд, но это матери не понравится. Потомок имперских аристократов не смотрит в пол.

— Подбородок выше. Вот так. А теперь переоденься и, ради всего святого, отыщи себе подобающее занятие.

— Я почитаю до ужина. Можно?

Царственный кивок, затяжка и дым. Из комнаты хотелось выскочить, но Александр пошёл медленно, чтобы не злить мать пуще. Сидя с книгой на маленьком балконе, вслушивался в хохот и визги носящихся во дворе сверстников. Так хотелось спуститься к ним… Он сверлил глазами ровные тёмные строки – буквы рассыпались грызущими мозг жучками. Нужно пережить неделю, максимум, две. Потом у матери или начнётся мигрень, или появится новый любовник. В первом случае придётся регулярно готовить для неё травяные сборы и справляться о самочувствии, а вот во втором Александр будет предоставлен самому себе. На сколько – неизвестно, но, главное, это будет свобода. И можно будет снова гоняться за мотыльками, и опять встретиться с новыми соседями – застенчивой, тихой Анечкой и не по годам рослым, не по-здешнему смуглым Юрой.

***

Ритуал и неделя после него превратились для Отавы в тревожное монотонное ожидание.

Сын скрутился у ног клубочком – в ярком люминесцентном свете его бледное лицо кажется неживым, и это страшно. Отаве нельзя чувствовать – и он ничего не чувствует. Под спокойным, уверенным взглядом Юры он замыкает цепи. Мариника спит. Сработал ли ритуал?

Сына нёс Юра. Отава бы хотел сделать это сам, но знал, что не сдюжит – слабак, как всегда слабак.

Николай в больнице, под покрывалом. Юра стоит в изголовье, наблюдает, как Владлена возится с капельницами, а Отаве хочется на Юру кричать – потому что не воспрепятствовал этому безумию, сумасбродству.

— Сколько времени ему понадобится? – Юра спрашивает негромко. Мутная жидкость из колбы медленно стекает по трубке к игле.

— Мальчик полностью истощён. Магия может так выжать физически?

Только Юрины пальцы, вцепившиеся в боковину, выдавали его истинное волнение.

— Сколько? – Он повторил уже твёрже, с нажимом, а вот вопрос Владлены нарочито проигнорировал. Врач поправляла трубки.

— Наверное, неделя. – Юрин кивок и выразительный взгляд. Врач поняла. – Я должна ей лгать?

— Не лгать, а недоговаривать. – И добавил тише: — Бу яхшы́лык чен ялга́н*. – Таких фонетических сочетаний Отава не слышал уже очень давно. После смерти сестры Юре стало просто не с кем разговаривать на привезённом с Крымского полуострова языке. Да и знал, по собственному признанию, Юра его просто из рук вон плохо – потому и тогда ещё друга учить наотрез отказался. Владлена смягчилась, что-то ответила. Юра прикрыл глаза, явно пытаясь перевести, потом помотал головой.

— Белми́м. – И развёл руками. – Я уже всё забыл. Но, если мы останемся добрыми друзьями, у меня будет причина вспомнить. – Коснулся плеча Владлены, она просияла:

— Мариника не узнает.

— Как ты это делаешь, злыдень тебя дери?

— Располагаю к себе людей? – Сложив руки на груди, Юра сделал шаг в сторону, потому что на ходу случайно задел Отаву локтем. Теперь он избегал даже таких мимолётных прикосновений. – Нахожу точки пересечения, отрабатываю, подкрепляю физическим контактом.

Физический контакт… Отава сжал зубы. Сейчас это было ему нужно как никогда. Но ведь он сам от этого отказался, сам отталкивал – и Юра понял так, как и должен был, сделал выбор за двоих, зная, что сам Отава никогда бы не отважился.

Какая-то слабая и глупая часть волшебника хотела протянуть руку и знать, что её примут. По-женски хрупкая и очень холодная, ладонь затеряется в уютном, надёжном жаре. Это будет ненормально, но вместе с тем правильно, стыдно, но крайне необходимо.

Отава крепко сплёл пальцы на животе. Хорошо, что Юра взял служебную машину, но это же и плохо – снова придётся сидеть в салоне с ним рядом, смотреть, как обхватывает пальцами ручку переключателя скоростей, слушать, как расслабленно выстукивает по рулю одному ему понятные ритмы…

Отава сам не знал, чего хочет, и это его пугало, потому всю дорогу он яростно кусал щёку изнутри.

Больше никогда не будет, как прежде. Будет лишь хуже.

Раз уж Юра решил, так тому и быть. К середине лета Мариника вернётся домой и волшебник Отава станет «счастливым» мужем. А Юра найдёт себе женщину, как однажды уже нашёл. Насколько же унизительно  даже мысленно отдавать его кому-то другому, невольно представлять до мельчайшей детали, что ему хорошо с кем-то, кто – не его Алекс!

Да будь оно проклято!

— Юра, останови. Я лучше пойду пешком!

***

Николаю было холодно. Несколько раз он просыпался – видел свет, какие-то колбы над собой, чувствовал странное жжение в руке – потом паки засыпал, проваливаясь в склизкую темноту – из неё было нужно обязательно вырваться. Как? Он выдирался что было сил, а склизкая темнота засасывала лишь пуще. Если Николай согреется, ему станет легче, и всё получится, он сумеет вернуться. Это жизненно важно – вернуться, узнать, что с мамой. Сработал ли ритуал? Получилось ли? Он извивался дождевым червём на рыболовном крючке. Холодно, темно.

Потом темнота забурлила – и с мерзким чвяком выплюнула Николая в яркий, белоснежно-пронзительный мир. Снова жжение в руке, свет, стеклянные колбы, запах спирта – Николай голый, он накрыт простыней. Нужно сосредоточиться на мире вокруг – нельзя, чтобы темнота возвращалась, нужно узнать…

Шаги. Это шаги рядом?!

Он дёрнулся, попытался сесть, жадно глотая воздух. Что-то мешало, связывало, тащилось за рукой. Нужно вырвать, избавиться!...

— Мама?!

— Ш-ш-ш, — руки на плечах, мягкие, пухленькие – прижимают к подушке, укладывают заботливо. – Тихо-тихо-тихо.

Свет ослепляет, появившееся над Николаем женское лицо расплывается влажными каплями.

— Мама, — а сил уже нет, получается хриплый шёпот.

Ласковая улыбка смутно знакомой женщины запечатлевается в крупной горячей слезе – и быстро-быстро, щекотно стекает по скуле на подушку.

— Спи, Николай.

Но он не хотел спать. Только не спать, только не обратно туда, в холодную склизкую темноту!

Женщина исчезла, что-то стало позванивать – будто лабораторные колбы для благовоний, «динь-динь, динь-динь». Николай так устал – глаза его закрылись сами собой, а потом он уснул и, наконец, согрелся.

Когда сон отступил снова, сквозь тонкие паруса занавесок сочился медно-красный закат. Пахло тёплым деревом. Руку больше не жгло, но кожу неприятно стягивало, и что-то мешалось на сгибе локтя. Повернув голову, Николай увидел: это – специальная «бабочка», закреплённая пластырями. Неподалёку виднелась белая стойка капельницы. Интересно, а тёплое дерево чудится или нет?

Николай попытался сесть – рядом с ним тут же скрипнул стул.

— С возвращением, маленький лаборант. – И большая горячая рука опустилась на лоб. – Тебя разрешили поить.

Вода ощущалась странно, горчила на языке, проталкивалась в горло почти болезненно. Юрий Вадимович помог сесть, и Николая отчаянно замутило. Открылась дверь. Отец вошёл почти бесшумно, с тяжёлым вздохом сел в изножье кровати. Тишина казалась неловкой, почти пугающей. Нужно было задать самый главный вопрос, но язык казался распухшим, неповоротливым, а дыхание перехватывало.

— Ритуал прошёл успешно, — отец проговорил глухо. – Ты молодец, Николай. Я должен это признать.

Похвала не согрела. Тяжёлую голову хотелось уронить: она казалась мешком мокрого песка —  неподъёмным, неповоротливым. В этом мешке мысли поскрипывали, тёрлись друг о друга крупинками, кололись, впивались… Юрий Вадимович паки скрипнул стулом, придвинулся ближе.

— Нам нужно серьёзно поговорить, и я хочу, чтобы ты обдумывал всё, что я расскажу. Ты ведь готов сейчас?

— Мама? Что-то с мамой? Со мной? – В ушах зазвенело, горячие пальцы перехватили вскинувшуюся руку с «бабочкой».

— Аккуратнее с катетером. – Так вот, как он правильно называется. – Всё хорошо: с мамой и с тобой. Маринике понадобится много времени на восстановление навыков и функций, но теперь она совершенно здорова – когда ты поправишься, сможешь её увидеть.

— По-моему, вы говорите со мной, как с ребёнком.

Юрий Вадимович мягко погладил руку.

— Видел бы ты себя…

— Я уже готов к маме идти – хоть сейчас. Только встать помогите. Пожалуйста. – Подтверждая свою готовность, Николай попытался спустить ноги с кровати. Их перехватил отец. Пальцы научного руководителя переместились на плечо.

— Слушай внимательно, Николай. – По имени он называл редко, и это заставило подобраться. – Мариника не должна знать никаких подробностей ритуала, тем более, что его проводил ты.

— Это… почему? И… она же видела… всё? И мы кровь у неё же брали?

Отец тихо кашлянул.

— Мы ввели ей наркотическое вещество, так что весь тот день она помнит смутно и не может отличить галлюцинации от реальности. – Его глаза, почему-то усталые и злые, сверлили плечо Николая и руку научного руководителя, пока тот её не убрал. Сжав в кулак, положил себе на колено. Плечу стало холодно.

— Чем меньше Мариника знает, тем в большей она безопасности.

— Безопасности? Кто ей угрожает?

— Да подумай же ты головой – ты же у нас гениальный! – Голос отца брызнул желчью.

— Алекс! Он проснулся десять минут назад! — Отец вжался в боковину, а научный руководитель обратился к Николаю уже совсем другим тоном. – Твой отец – ведущий волшебник, за которым внимательно следит весь город. В любом другом месте за несколько лет эта история бы забылась – но только не в Припяти, потому исцеление Мариники не может пройти незамеченным. Я обнародую ритуал, чтобы предвосхитить любые расспросы и подозрения.

В ушах запищало вновь – монотонно, противно. Сквозь этот писк до Николая донёсся собственный голос:

— Что нужно делать?

Вот оно – то, о чём он думал долгие месяцы. Юрий Вадимович готов обнародовать ритуал, и совсем скоро все узнают: и медсёстры, и Ефим, и мальчишки, и даже противная учительница истории! И все посмотрят на Николая иначе – с надлежащим, заслуженным уважением. Отец тихо сказал:

— Тебе – ничего. Твоя работа теперь сидеть тихо и помалкивать.

— Что значит… сидеть тихо? – слова вязали рот, как кислые незрелые яблоки.

— Ты сделал всё, что мог, и теперь наша задача заключается в том, чтобы Мариника могла жить спокойно. Будет лучше, если пока ты уйдёшь как можно глубже в тень.

Юрий Вадимович объяснял уверенно, терпеливо – как делал и прежде, во время работы над заклинанием. Слова сталкивались с мечтами, как камешки – с водной гладью. Каждое следующее пускало тревожную рябь. Значит, никто не узнает? Николай совершил невозможное, то, во что не верил никто. Он сделал это сам – ну почти сам! – и теперь ему говорят отойти в сторону? Ритуал обнародуют, а Николай, как бесполезный ребёнок, будет сидеть в тени?

— И кто присвоит мою работу? – Голос дрожал – от обиды? От гнева? — Вот он? – Палец обличительно ткнулся в изножье, от резкого движения сгиб локтя прошило болью. Юрий Вадимович перехватил запястье.

— Твоё имя не просочится никуда, потому что, во-первых: ты ещё официально не трудоустроен даже помощником, а во-вторых: Алекс знает, где, как и что можно говорить.

Отец тихо спросил, подавшись вперёд:

— Ты хотел помочь матери или прославиться?

А тон у него ядовитый. Этот яд просачивается сквозь кожу, отравляет каждую мысль.

— Вы думаете: я бы проболтался? Вы думаете?!... – Николай закусил губу и отвернулся, вперив взгляд в стену.

— Юра вообще не должен тут сидеть и с тобой объясняться!

— Алекс! Выйди или заткнись наконец! — Николай почувствовал, что горячие руки осторожно вытащили свалявшуюся, растрёпанную косу. Юрий Вадимович начал медленно её расплетать — первое звено, второе и третье. – Расчесать тебе волосы?

— Они грязные. — Но внутри расплескалось тепло.

Отец встал. Теперь он нависал над кроватью – бледный и тонкий, как стойка капельницы. Он дышал тяжело, гневно – Николай отчётливо видел, как сжимаются кулаки. Научный руководитель же глядел сквозь отца, будто его здесь не было вовсе, и даже не подал виду, когда тот прошипел:

— Тебе руки деть некуда?

Пальцы продолжали разбирать звенья. Потом научный руководитель дотянулся до тумбочки и вынул оттуда гребень, сказал, посмотрев на отца сквозь деревянные зубцы:

— Ты всё ещё здесь?

Дверью отец даже не хлопнул, а шваркнул. Несколько секунд научный руководитель не двигался, потом тяжело вздохнул.

— Это было плохо – с какой стороны ни посмотри.

Николай сосредоточенно рассматривал кровавое пятно около катетера.

— Я не отдам ему свой проект.

Тяжесть ладоней в волосах. Если бы не безобразная сцена, если бы не отец – было бы так хорошо, уютно, тепло, и всё бы удалось разрешить, и понять друг друга…

— Он берёт огонь на себя, Николай. И не только он, уж если на то пошло. Киев опаснее навьих тварей. Мы с Алексом хорошо понимаем, как с ними взаимодействовать. Тебе ещё придётся этому научиться. И вот тебе первый урок: отойди в сторону. Ты достиг того, чего хотел. А слава ещё придёт, в своё время.

Повисло молчание. Гребень в руках научного руководителя хрипел, путаясь в кончиках волос.

— Почему ты не стрижёшься?

— Вы думаете, надо?

Сидеть было не очень удобно, кожу головы тянуло, иногда гребень выдёргивал волоски – это было болезненно.

— Просто спросил.

Николай наконец смутился.

— Вы правда не должны… ну, ничего: ни объяснять мне, ни вот это вот всё.

— Вот это вот всё. – И какая-то непонятная грусть в голосе Юрия Вадимовича. – Вот это вот надо прекращать, так как… тем более теперь… это… не очень правильно. Когда восстановишься, будешь с мамой, и… — помолчал. — Я тобой горжусь, Николай.

Николай зажмурился, немного откинул голову. Гребень скользил по макушке.

— Я не стригусь, потому что мама любит длинные волосы. Она говорит: они у меня золотые. – Лицо запылало. – У отца, вроде, тоже были длинные, я видел на свадебной фотографии. – Юрий Вадимович почему-то вздохнул. Стал плести косу – медленно, аккуратно. Гребень упал с его колен, ударившись об пол с пронзительно резким звуком. – Я думал: мама тоже будет мной гордиться, думал: я расскажу ей всё, и она… ну... – стало мучительно стыдно, но Николай закончил: — Будет меня ещё больше любить, наверное.

Научный руководитель доплёл косу и встал.

— Материнская любовь безусловна. Она любит тебя не за что-то, а только потому, что ты есть. И будет любить. — Он казался опустошённым. – Отдыхай, Николай. Набирайся сил.

— А вы… ну… можете сказать, что это был ваш проект? Я не хочу, чтобы он… отец его присваивал.

— Нет. Не могу. Мы с тобой уже объяснились.

И подоткнул одеяло под ноги, прежде чем уйти. А Николай очень хотел сказать «спасибо», но так почему-то и не сумел.

***

Отава ждал у стены, почти на углу, там, где можно было свернуть в маленький ухоженный садик. Сейчас на предназначенной для кресел-каталок дорожке высился сугроб, а голые ветки протыкали грязную небесную вату кривыми пальцами. Юра вышел медленно, оглянулся в поисках, увидев волшебника, направился к нему и, когда дошёл, Отава ощутил себя зажатым между двумя стенами – ледяной и горячей. Горячая была в гневе.

— Злыднева сыть, Алекс…

И больше Юра ничего не сказал, устало уронил руки. Отава скользнул в сторону, процедил сквозь стиснутые зубы:

— Сколько можно лапать его? — Юра, кажется, побледнел. Вскинув подбородок и прижав к бокам кулаки, волшебник как наяву вспомнил уроки матери. – Меня ты теперь избегаешь, а на него глядишь так, будто… — И задохнулся. – Может, и трахнешь уже тогда его, а? Он же в твоём вкусе? Ты так любишь держаться за длинные волосы!

Когда Юра схватил за грудки и с силой встряхнул, весь оставшийся в лёгких воздух вылетел с хрипом, тут же собрался облачком пара. Облачко медленно поплыло к Юриному лицу – на нём, искривившемся яростной маской, беззвучно открылся и резко захлопнулся рот. Наверное, со стороны могло показаться, что они страстно обнимаются на морозе – впрочем, кто, кроме Отавы, мог бы такое подумать? Юра был силён и огромен, он держал крепко, почти на весу – долго, мучительно долго. Затем отпустил – почти оттолкнул, отбросил.

 — Ещё раз повтори, — предложил очень ласково, потом опасно сощурился, снова схватил, встряхнул. – Мать твою, Алекс! Такого ты мнения обо мне!?

— Какого я должен быть?

Юра сделал шаг назад – один, а за ним и второй, сунув руку в карман, вынул оттуда ключи, бросил с размаху в лицо.

— Сам доедешь. Завтра вернёшь машину на стоянку.

Реакция у Отавы была хорошей, ключи он поймал и тупо на них смотрел, пока снег похрустывал под Юриными подошвами. Звук становился всё тише.

— Так ты убегаешь от разговора? Правда глаза заколола? – Отава сорвался с места. Юра обернулся, неподвижно стоял и ждал, пока волшебник приблизится, потом снова начал идти, произнёс чуть слышно:

— Я никуда не убегаю. – И медленно сцепил пальцы. – Умерьте воображение, Александр. Не моя вина, что при живом отце ребёнок совсем одичал, моя только в том, что я к нему привязался. Но можешь быть спокоен. Теперь, когда у Николая снова есть мать, он может получать, — запнулся, — всё, чего ему не хватало, непосредственно от неё. Смею тебя заверить, я больше не трону его. И не… — Нагнувшись, он взял горсть снега, стал перебирать его в пальцах, сминая комками. – Ты мог обвинить меня в чём угодно – что я увожу ребёнка, что я тебя ни во что не ставлю, что лезу в твою семью… но ты обвинил в таком! Мне крайне странно, что ты допустил эту мысль. Разве ты не знаешь меня?

Они подошли к служебной машине. Отава протянул ключи – и Юра их взял. Пальцы его оказались ледяными и влажными. Сунув ключи в карман, он стал рассеянно смахивать снег с капота.

— Николай – ещё ребёнок. А ребёнку жизненно необходимо человеческое тепло.

— Может, это тебе оно жизненно необходимо? – Отава опёрся бедром о водительскую дверь. Юра кивнул.

— Может, и так. Но это мои проблемы.

Снег на капоте закончился, но Юра продолжал смахивать пустоту.

— Знаешь, — пробормотал, — я сейчас в ярости. — Отава взглянул скептически. Когда Юра даже просто зол, он мечется диким смерчем. Сейчас же, скорее, машину ласкает. – Чем дальше, тем… Я меньше тебя узнаю. – Его пальцы покраснели от холода. Поправив зеркало, с которым всё было и так в порядке, он наконец замер. – Тебе было плохо со мной – я этот вопрос закрыл. Теперь ты ревнуешь меня, да ещё… к кому. Может, всё-таки отойдёшь от двери, и мы сядем в машину?

Отава поспешно сделал шаг в сторону. Негнущимися заледеневшими пальцами Юра долго возился с замком и ключами, но, подчинившись какому-то внутреннему злорадству, помощь Отава не предложил. Когда пассажирская дверь наконец открылась, просто сел на сидение.

— Я не ревную – вовсе нет. Просто сложил очевидное – я же не слепой.

— Жаждущий видит в реке воду, голодный – рыбу.

Зафыркал мотор. Отава вцепился в бардачок, произнёс с вызовом:

— Ты, как мне кажется, собирался идти пешком.

— Ты не водишь по гололёду, – бросил Юра сухо и стал медленно выруливать со стоянки. Он был, как обычно, прав. Отава уставился в окно в усталом угрюмом раздражении.

— Всё, что ты делаешь – или манипуляция, или провокация. Вот это я в тебе ненавижу.

— Да, я осведомлён. Всегда можешь пойти пешком и не дышать одним воздухом с манипулятором, провокатором и, предположительно, педофилом. – На последнем слове его желваки заходили, а пальцы сжали переключатель скоростей сильнее необходимого.

Отава откинул голову. Он уже пожалел и о том, что сказал, и о том, что чувствовал. Внутри было пусто, хотелось сползти под сидение и скрутиться калачиком.

— Невыносимо смотреть, как ты к ним прикасаешься – ко всем вокруг — в этой своей отвратительно фамильярной, ужасной манере. Ко всем, кроме меня. Я для тебя – прокажённый.

— Да ты собака на сене, друг мой.

— И вот это меня тоже раздражает! Что теперь ты можешь повышать на меня голос, разговаривать со мной так, будто я Николай – свысока, снисходительно.

Юра выравнивал машину в колее. На секунду отвернулся от дороги и посмотрел на Отаву в упор.

— Где твоя гордость, Милославский?

— Там, где и это имя.

— Соблазн потерять управление, чтобы ты ударился башкой, с каждой секундой становится всё более непреодолимым. – Потом отвернулся к дороге снова. Пальцы сдвинулись по рычагу, обхватив его плотным кольцом. – Они все – это одно, а ты – другое. Не мучай ни меня, ни себя. Я только-только отвык. Ты знаешь, насколько мне это нужно. Кроме Ани, тебя и Марты… никто не умел… и да, мне хреново, а я даже не курю – представляешь?

В горле пересохло. Открыв бардачок, Отава сглотнул, хрипло попросил:

— Останови.

— Что, всё-таки пешком? – взгляд был нечитаемым.

— Останови.

Свернув к обочине, Юра кое-как припарковался, двигатель глушить не стал – он мерно урчал, заполняя повисшую тишину.

— Ну что, ты выходишь?

Вместо ответа Отава потянулся к его руке, всё ещё продолжавшей сжимать рычаг, обхватив запястье, потянул на себя – Юра цеплялся за свой переключатель, казалось, изо всех сил, но потом сдался: обречённо смотрел, как Отава подносит его руку к лицу, как прижимается щекой…

В животе всё переворачивалось. Так больно и хорошо, его кожа пахнет чем-то родным – ещё не взрослой привычкой сжигать благовония, а именно так, как пахла давным-давно. Вспоминать мучительно приятно. И чувство, будто вернулся домой после столетий отсутствия, а глаза жжёт подступающими слезами непонятного, сводящего с ума облегчения.

— Не нужно… отвыкать, Юра.

А ближе к запястью – тёмные волоски – щекочут Отаве кожу, и это тоже хорошо, и приятно, и вместе с тем больно, потому что потом нахлынет вина, и снова будет страшно, и стыдно…

Юра вырвал руку, вцепился в рычаг.

— За что? Ты же потом опять оттолкнёшь, пожалеешь, будешь рассказывать, как всё это ненормально. – Машина сдвинулась с места. Стиснув кулак, Юра ударил по рулю – раз, и другой. И ведь снова не ошибался, снова был прав. – Я тебя в грязь втаптываю при сыне, а тебе хоть бы хны!

Лучше бы Отава выскочил из машины.

***

— Юра, остановись, Юра, хватит! – Александр заламывал руки, потому что не знал, что делать. Если вмешаться в драку, ничем хорошим это не кончится. Насилие порождает насилие. Анечка стояла у стены – хрупкая и совершенно спокойная, смотрела широко распахнутыми голубыми глазами. Всё это началось из-за неё. Её оскорбили, Юра вступился, оскорбили уже его – он кинулся с кулаками, и теперь подростки валялись в пыли. Двое на одного, но этот один явно одерживал верх. Он бил методично, яростно, молча, словно берсерк, о которых когда-то довелось прочесть в одной из довоенных книжек. На него наваливались – он сбрасывал с себя. Брызнул красный. – Юра!

Анечка подняла руку, тихо сказала:

— Он может убить.

И, как ни странно, её услышали. Это уже не была детская потешная драка. На светлой рубашке одного из обидчиков алело свежее пятно, другой баюкал руку. А что мог Александр Милославский – потомок дворянской фамилии, наученный вести беседы за чашкой чая, читать на латыни и отличать рыбную вилку от салатной? Он стоял и глядел, как обидчики отступают, как Юра в пугающем безмолвии бросается за ними, как Анечка нагоняет его, прижимает ладошку к спине и что-то говорит, тихо и мягко. Язык кажется незнакомым – или это Александр от страха разучился понимать человеческую речь вовсе?

— Убью. За тебя.

— Убьёшь.

Александр наконец смог сдвинуться с места, опасливо приблизился. Это же Юра, с которым ещё полчаса назад было так здорово смеяться, который так много знал, так много выдумывал… а теперь к нему страшно подойти. Его рубашка разорвана, костяшки на правой руке разбиты, волосы в жутком беспорядке, под глазом наливается багровым кровоподтёк. Анечка, в голубом батистовом платье с белым воротничком, кажется укротительницей, гладит Юрину спину. И так тихо-тихо вокруг. Даже птичек не слышно. Только тяжёлое дыхание Юры. Юру трясёт, почти судорожно. Он сжимает зубы, мотает головой, взгляд наконец проясняется.

— А если бы… Аня… как тогда?... – хриплым, срывающимся шёпотом.

Она отступает к газону, где в автомобильной покрышке алеют маки вперемешку с синими васильками. «Мак голостебельный, василёк луговой», — Александр отмечает автоматически, а Юра идёт за сестрой, будто на привязи. Усевшись на край покрышки, Анечка хлопает ладонью по колену, Юра опускается рядом с ней прямо на голую землю, медленно кладёт голову и молчит.

Анечка, на два с половиной года их с Юрой младше, сейчас она источала что-то воистину материнское, что-то, чего Александр прежде не знал и не видел, но чем уже восхищался. Она медленно гладила тёмные курчавые волосы брата и что-то напевала, тихонько, а Александр так и продолжал стоять.

— Это колыбельная?

Кивнула, не прекращая, взглядом указала на соседнюю покрышку, и Александр сел. Юра стал дышать ровно, будто и впрямь уснул в неудобной позе. Анюта придерживала его. Ветер бросал ей в лицо русые прядки, она морщилась, но не отбрасывала их, отдавая всё внимание брату.

— Завтра у него будет болеть голова, — пробормотала наконец. – Очень сильно.

— Что это… было? – Наверное, Александру следовало уйти, но он не уходил. Может, мать и права…

— Отец говорит: он это перерастёт. Но мы же… не знаем. – Анюта сморщила нос. – Он иногда злится. Очень-очень сильно. А потом ему плохо – тоже сильно. Он в Крыму покалечил взрослого мальчика за то, что тот ко мне приставал.

Александр водил кончиком пальца по покрышке. Находя отстающие чешуйки краски, их отковыривал. Не знал, что ответить.

— Вы такие разные, — сказал наконец. Анюта кивнула. Александр добавил: — Он спит?

Анина ладошка продолжала гладить тёмные волосы.

— Мы же не родные. – А вот на второй вопрос пожала плечом. – Может, и спит.

— Не родные?

Улыбка, грустная.

— Ну… почти. Маму изнасиловали, в Крыму ещё. Папа её уже с животом к себе взял – это все знали. А потом уже и я появилась, позже. Но ты не думай, нас папа одинаково любит. И мама нас тоже обоих любила. – Она опустила голову, Юра завозился, обнял её колени. Александр знал, что их мать умерла от кори, знал и то, что их отец занимается исследованием опасных заболеваний в Киевском медицинском институте. У Юры и Ани отец хороший. Он чаще на работе, чем дома, но любит своих детей.

— А вдруг он когда-нибудь кого-то и правда убьёт?

Анечка всё-таки откинула волосы, сжала губы упрямо.

— Боишься – уходи.

Чешуйка зелёной краски больно забилась под ноготь.

— Хочешь, я завтра приду к вам? Я меренги принесу. И травяной чай, успокоительный – я сам его собираю.

— Сам собираешь травы?

— Я их выращиваю. Матери не нравится, что я вожусь в земле, но это, как она говорит – меньшее зло, потому что про каждую из своих трав я рассказываю ей на латыни. И чай мой матери помогает, когда у неё мигрени.

— Наш папа тоже знает латынь немножко, потому что он медик. Но нас ей не учит, говорит: это язык не только медицины, но и магии, а магия – это плохо. Но я думаю: у него просто нет времени нас учить.

— А хочешь, я вас научу? Вот завтра приду – и начнём.

Анюта просияла.

— Будет у нас язык на троих, и никто вокруг не догадается, о чём мы говорим. Ну… почти никто. – Ласково погладила брата по виску – тонкие бледные пальчики ярко выделялись на смуглой коже. – Знаешь, у нас с Юрой уже один язык есть, мамин. Правда… мы мало успели выучить. Мама быстро умерла. – И опустила голову. – Ты чай всё-таки принеси. И меренги. Хотя нет, меренги не надо, они дорогие.

Жирный серый голубь, приземлившись на асфальт неподалёку, стал выклёвывать что-то в асфальте. Юра опять завозился, Анюта склонила голову.

— Нам нужно домой, Юрочка. Пойдём?

Он поднял голову. Александр попытался поймать его взгляд, но Юра отвёл глаза.

— Думаешь: я божевольный? – пробормотал хрипло.

Александр ничего не ответил. Он правда в тот момент совсем ничего не думал – мог только радоваться, что страшное позади. Но, если бы не было Анюты… смог бы сам что-то сделать?

Усевшись удобнее, Юра подтянул колени к животу.

— Я басурманин – так они говорят. Аню задевают, а докучать-то пытаются мне. А я не позволю обижать ни себя, ни её.

Анечка снова гладила его волосы, но Юра этого будто не замечал. Александр наконец поймал его взгляд – голубые глаза туманились.

— У тебя голова болит?

— Да, уже. Но я сам виноват. Когда чего-то слишком много, она болит.

— Так у тебя всегда?

Он пожал плечами.

— Я учусь с этим справляться. Получается плохо. – Перехватив руку сестры, прижался щекой к запястью. В этом не было ничего… плохого, ничего такого, что Александр множество раз видел у матери и любовников. Только благодарность, забота. – Я платье тебе кровью испачкал.

Анюта бросила взгляд на подол, встала с покрышки, не отнимая руки, которую брат продолжал держать, как какую-то драгоценность.

— Попробуем отстирать. Это совсем не страшно.

Юрины глаза обратились к Александру – взрослые и печальные.

— Ты правда завтра придёшь? К Ане?

— К обоим приду.

Он протянул свободную руку, наверное, за пожатием, но тут же уронил.

— Спасибо. Я буду ждать.

***

Камера щёлкнула, вспышка ослепила – и Мариника моргнула.

— Вот так! Отлично!

А ноги дрожат, всё тело уже дрожит. Как хорошо, что муж обнимает за талию – крепко, тепло, надёжно. Мариника склонила голову ему на плечо. Кто-то одобрительно захлопал в ладоши. Наверное, подумал, что это — проявление высоких чувств. Но это была усталость. Мариника пыталась смотреть в объектив, но глаза постоянно скашивались в сторону кресла-каталки.

— Достаточно. – Рука на плече, горячая. Такие горячие руки только у Юрия Вадимовича. – Я готов ответить на ограниченное количество вопросов, а Маринику Ивановну мы с вами прямо сейчас отпустим. Так долго стоять для неё всё ещё опасно.

Когда муж помогал Маринике сделать три шага до кресла, она успела благодарно кивнуть и коротко, вымученно улыбнуться. Прошло три месяца, и мышцы только-только начали крепнуть. После долгих лет неподвижности три месяца – это мало.

Мариника помнила, как очнулась после ритуала – всё в той же палате, на той же постели – живая и… неизменная. Сон отступал медленно, всё тело ломило. Ничего не вышло – Мариника поняла, прочувствовала горькой обидой – и глаза защипало. Как хорошо, что она не надеялась, не верила в эту магию. Или всё-таки успела поверить?

Скрипнул посетительский стул.

— Ты проснулась? Ты плачешь? – Мягкая маленькая ручка Владлены погладила лоб.

— Всё зря, — Мариника пролепетала одними губами, повернув голову, всмотрелась в лицо врача – и наконец осознала: что-то изменилось. Что-то…

Ноги… тяжёлые, колючие… Ноги! Мариника их чувствует!

А потом она долго, истерично рыдала, и врач утешала, гладя по недавно остриженным волосам.

— Плачь, моя хорошая, плачь, сколько захочешь.