— Ой! Что теперь будет!... – Анечка прижала ладошку к губам, глядя на Александра большими-пребольшими глазами. Александр мог смотреть только на вертикальные рыжие полосы, оставшиеся на рубашке. Юра послюнил палец и попытался потереть одну из полос. Аня покачала головой: — Это же ржавчина. Бесполезно, такое и мылом не вывести. Не надо было нам туда лазать, Юра, зря ты это всё затеял, ой, как же зря.
Он понуро кивнул.
— Хочешь, я тебе свою рубашку отдам?
— Мать заметит, и будет только хуже. А если догадается, что твоя…
Александр не договорил. Юра сжал кулаки.
— А хочешь, я к ней пойду и сам повинюсь? Это же я виноват, потащил тебя на эти цветы посмотреть дурацкие.
— Они не дурацкие, они редкие. И нет, не надо. Только хуже будет. Мне с вами вообще водиться нельзя. – Юра со злости пнул ближайшее дерево, и Александр поспешил за него вступиться: — Липа не виновата.
— А… Это липа… — Сощурился Юра. – А кто виноват? Мы, потому что тебя не достойны? — Анечка подошла, погладила его руку, и он как всегда смягчился. – Она тебя опять под домашний арест посадит?
— Конечно, посадит. Сам же дурак.
***
Ещё так недавно Мариника лежала в постели дни, месяцы, годы — с одной единственной надеждой на укол милосердия. А вот теперь она вдруг… здорова. Она здорова! Просыпаясь каждое утро и вспоминая об этом, Мариника внутренне умирала от почти невыносимого, оглушительно громкого счастья. Потом приходили сын, Владлена, сиделки или муж… И начиналась изнурительная работа.
Мариника училась управлять своим телом заново: делала специальные упражнения для пресса и спины, сгибала и разгибала ноги, а, когда сил не оставалось вовсе, нанизывала крупные бусины на холодную проволоку или сжимала толстые резиновые кольца ладонями. Вечером все мышцы горели, как в детстве после уроков танцев, и Мариника шипела сквозь зубы, терпя восстанавливающие массажи.
Она знала, зачем это всё, она больше не была бесполезным куском мяса.
В середине марта уже садилась самостоятельно, могла пить без посторонней помощи, сносно держала ложку и сама перебиралась на кресло-каталку. Сидя на унитазе впервые за много лет, Мариника плакала. Какое простое, приземлённое, глупое счастье.
Плакала теперь она очень и очень много. Плакала, впервые сумев обнять сына – Николай, такой высокий и взрослый, громко сопел и закусывал губы. Его карие глаза тоже были влажными, и сын раздражённо тёр их кулаками. Мариника перебирала пальцами его густые, тяжёлые волосы. Выпустив сына из рук, тянулась за объятием снова.
Плакала Мариника и в конце марта, когда Владлена привезла ходунки. Ноги подкашивались, руки дрожали, пол казался слишком далёким, Мариника – слишком высокой… но она стояла, а, значит, скоро сделает первый шаг.
Она рыдала у мужа на плече. Саша казался смущённым, гладил по спине молча, а Маринике было стыдно — за слабость, за то, что из года в год представляла его с другими, за то, что обижалась и раздражалась…
— Я люблю тебя, Саша.
— Знаю. – Он всегда отвечал так, и Мариника таяла. Он знает, что она его любит, он это чувствует, он этого не забыл и, хоть ни разу в жизни Саша не сказал Маринике заветных слов, поступки оказались красноречивее.
Её самый лучший мужчина, её осуществившаяся мечта, волшебник, почти герой.
Иногда приезжал и научный руководитель: справлялся о самочувствии, интересовался успехами. Он оказался на диво приятным, и, хоть воспоминаний о первой встречи это не сгладило, волей-неволей Мариника к нему смягчилась. Тем более, научного руководителя хвалил Николай. Однажды она упомянула об этом, и Юрий Вадимович рассеянно кивнул.
— Да, мы поладили. Вам с ним повезло, Мариника.
Теперь Мариника гуляла почти каждый день. Ходить она пока ещё не могла, и то сын, то муж вывозили её на кресле. Колёса тихонько поскрипывали, похрустывали веточки и камешки. Оглядываясь вокруг, Мариника не сдерживала улыбки. Вот почки распускаются, вот солнечные блики в луже дрожат, вот кошка с полосатым хвостом раскинула белые лапы, а вот – пронзительно-синий, слепящий небесный купол. А пахнет так сладко… свободой и… жизнью.
«Я счастлива, я так счастлива!» — Мариника хотела кричать, танцевать, хотела бежать за ветром и знала, что всё это будет, теперь – обязательно!
***
— Не понимаю, — Юра стучал карандашом по столешнице. – Я не понимаю и, пока не пойму, мы не можем выпускать её к людям. Потому что последуют вопросы, ответов на которые я дать не смогу.
Отава мрачно глядел на свои ногти – Интересно, Юра заметил, насколько они изгрызены? Николай стоял у окна, опираясь на подоконник у себя за спиной.
— Может… это ну… просто такая издержка магии?
— М-м-м… Может, и так. Но я должен понять. Злыднева сыть… что у неё с глазами?!
Додумались принести в палату маленький шестокрыл и почти не удивились, когда лопасти задрожали.
— Может, она держится на магии, как на клею? Или это – остаточное явление? – Отава озвучил очевидное, и Юра кивнул.
Он предложил Маринике простой тест со свечами. При норме в пятнадцать зажечь жена сумела лишь восемь, после чего из её носа хлынула кровь.
— Это не удивительно, — пояснил Юра разволновавшемуся Николаю. – Когда-то я тебе уже говорил, что магические способности почти всегда напрямую коррелируют с физическим состоянием. Она пока слаба, так что я результатом, скорее, обнадёжен. Тем не менее, мне бы хотелось всё понять до того, как на её глаза обратит внимание Киев.
А глаза у Мариники действительно изменились. Прежде туманно-серые, сейчас они будто выгорели, притом настолько, что тонкий ободок радужки стал едва различим, и могло показаться, будто его нет вовсе. Почему такое случилось и что бы могло означать? – этот вопрос не давал покоя ни Юре, ни Отаве, ни Николаю. Однако, времени на исследования не осталось, маховик уже был раскручен, так что в конце апреля едва держащуюся на ногах Маринику представили общественности. Это, предсказуемо, произвело фурор.
«Гений среди нас!» — Кричал крупный заголовок в газете. Следующий был и того лучше: «Любовь творит чудеса!». Юра, читая, потешался, Николай – злился, а Отава ощущал себя до крайности гадко.
— Ты прославился за мой счёт, — шипел сын с ненавистью. Его сощуренные глаза, казалось, метали молнии.
И что мог ответить Отава?
Киевская делегация демонстрировала настороженный интерес.
— Мы использовали один из обнаруженных артефактов-накопителей, — на голубом глазу отчитывался Юра, демонстрируя липовые магические схемы. Киевские гости вникали без особой охоты, потому что никто из них, кроме разве Андрея Михайловича, до конца не понимал, что значили хитросплетения странных символов, в которые Юра и Отава попеременно тыкали и на которые с уверенностью ссылались.
— Проект с накопителями был закрыт несколько лет назад, — произнёс наконец один из киевлян с некоторой угрозой. Юра развёл руками. Только Отава мог видеть, что он торжествует.
— В том и беда – мы не можем повторить эксперимент из-за запрета на работу с накопителями.
— Тому были основания.
И все прекрасно понимали, какие именно. Позволить создавать личные накопители – значит предоставить волшебникам право на могущество. Даже тени подобного Киев не допускал.
Однако, Юра не зря подготавливал почву.
— Вы получите дополнительное финансирование, запрет будет частично снят. Так же, — глава делегации поднял палец, выдерживая паузу, — Мы будем наблюдать за состоянием реципиента по вашим докладам. Будем надеяться, что у этой магии нет побочных эффектов. Заинтересованным людям подобное придётся не по душе.
Прежде чем официальное посещение завершилось, Юре поставили ещё одно условие:
— Пусть газеты освящают эту тему ещё несколько месяцев. Подобные чудеса поднимают репутацию МИЦ в глазах общественности.
Делегацию провожали с размахом, организовав в ратуше и на площади городской праздник. Все оказались в выигрыше. Щурясь от вспышек фотоаппаратов, Отава не мог сосчитать, скольких зайцев одновременно Юра сумел поймать, освежевать и выпотрошить. Маскируя незаконную деятельность, он вернул доверие вышестоящих, повысил финансирование для отдела, возродил замороженный проект, заручился поддержкой нескольких членов вече*, поднял престиж МИЦ и своего ведущего волшебника…
— И это в очередной раз противопоставляет нашу магию Римской, — репортёры жадно записывали каждое слово руководителя делегации. – Мы возвращаем счастье семьям. Наши волшебники денно и нощно работают на благо простых людей! Вот, за что борется и ради чего существует наше великое государство!
А вот и выгоды Киева. После такого ажиотажа нашумевшее чудо повлечёт за собой неминуемый взлёт не только всенародной любви и патриотизма, но и налогов. Последнее люди примут, ведь это – во благо, ради процветания и развития, ради надежды на то, что однажды магический прогресс придёт в каждый дом. Мариника – теперь символ этой надежды. Так что улыбайся, жена, как улыбается и Отава, хоть губы и дрожат, превращая улыбку в оскал. Этого, впрочем, никто не заметит. Мог бы заметить Юра – но Юре не до того. Вон он – что-то тихо втолковывает рыжей девице в открытом платье. Кто она вообще? Приезжая журналистка? Отава невольно отметил пышные, мягкие формы. Такие женщины ему нравятся?
Юра хорош. Всё ещё в тёмно-сером, но сегодня – в другом, в парадном. Верхняя пуговица рубашки расстёгнута, волосы уложены, но распущены. Так сложно не смотреть на него, не отлавливать взглядом. На Юру все пялятся – да и как можно не пялиться, если он умеет себя подать?
Снова какая-то женщина.
Отава схватил фужер игристого вина, подумал, что вино, как обычно, крымское. Иронично. Юра ведь тоже из Крыма. Всё крымское пьянит?
Сладкое, густое, вино скатилось в пустой желудок. Жена потянула за полу, Отава взял фужер и для неё, придержал, опасаясь, что тонкая ножка выскользнет из всё ещё неокрепших пальцев. Мариника поблагодарила, склонила голову, на секунду прижавшись щекой к руке. Отава хотел, но не мог отдёрнуться. Он теперь – тоже символ. Символ любви, которая… «творит чудеса».
— Устала?
Жена кивнула и спросила:
— Где Николай?
Сына и правда не было видно.
— Может, он вышел на свежий воздух? Здесь всё-таки душно. Вывезти и тебя?
Снова кивок. Кресло поскрипывало. У Отавы теперь вновь никакой свободы, как в детстве, когда мать сажала под замок за любую провинность. Впрочем, тогда его ещё было, кому спасать. Теперь он уже совсем никому не нужен – Юра оттолкнул, сын обозлён, а женщина, которая смотрит с собачьей преданностью, вызывает раздражение и гадливость.
На улице Николая не оказалось. Скорее всего, он сбежал, потому что всё это городское мероприятие было затеяно ради Отавы и журналистов, ради огласки проекта, который, как считал Николай, у него украли.
Сыну пытались всё объяснить. А в итоге что? Юра для Николая снова хороший, а на отца он волком глядит и гадюкой шипит, ядом плюётся.
— Газеты про тебя пишут. Гордишься, приятно? Это всё я сделал, я!
— Так выйди и заяви!
Этот разговор произошёл незадолго до начала мероприятия. Отава, как обычно, сорвался, и сын ответил тем же:
— Ты знаешь: мне никто не поверит.
— Так вот и молчи!
***
— Ника, девочка моя! – за минувшие годы Шиловская отрастила второй подбородок, отвисающие живот и бока. А ведь когда-то она танцевала в труппе у Мариники. – Как я по тебе соскучилась! — Увернуться от объятия на кресле не получилось. Хотелось спросить: если ты соскучилась, так что же не приходила? Живёшь ведь от больницы в пяти минутах. – Это такая восхитительная история любви и магии. Ах, девочка моя, я смотрю на вас… Ой, Александр, да, извините, здравствуйте! Так вот… я смотрю на вас и мне кажется…
Мариника скривилась и мысленно отрешилась. Голос Шиловской казался теперь посторонним шумом. Главное — стерпеть этот поток: оказывается, Мариника отвыкла не только от движений, но и от внимания, и от большого количества людей рядом. В виске началась болезненная пульсация.
— Встреча старых подруг… — Муж прокашлялся. – Я… оставлю вас пообщаться?
Хотелось удержать его за руку, сказать, чтобы не оставлял, но Саша уже уходил, и кричать ему в спину было бы как минимум глупо.
— Я, вот честно скажу, магия – это так страшно, но так удивительно… Все эти их благовония, загадочность, секретность, — продолжала тараторить Шиловская. – Ой, Ника, девочка моя. А как это, когда вот прямо с тобой происходит? Наверное, изумительно?
Мариника пожала плечом. Надо учиться общаться, как и ходить, сызнова.
— Я спала – я не знаю.
Шиловская по-детски надула губки. Двадцать килограммов назад это было мило, теперь походило на жуткую гримасу.
— Но что-то ведь помнишь, Ника? Хоть что-нибудь? Это так интересно!
Вот бы Саша вернулся, или сын появился, или… да даже научный руководитель – только бы кто-то безопасный, привычный.
— Я помню, что годами тебя не видела.
— Ой, девочка моя. И ты столько всего упустила. Тут столько всего случилось, столько – всего не пересказать.
«Упустила» — такое слово… будто по собственной воле, по глупости. Мариника отвернула лицо. Шиловская заохала:
— Жалко твоих волос. И так исхудала, ну просто Кощей, ну щепочка. И платье висит, как на вешалке.
Ещё так недавно Мариника была уверена, что на бросивших её людей совершенно не обижается. Теперь внутри горько и гадко, и нет ни крупицы того смиренного понимания, которым она ограждала и разум, и сердце прежде.
Если прислушаться, сквозь навязчивое контральто Шиловской можно услышать голоса, доносящиеся из ратуши, и шум одиноких машин от дороги, и редкий собачий лай…
Может, если Мариника будет молчать, Шиловская потеряет интерес и снова исчезнет?
***
Около Юры вновь отиралась женщина. Отава скрипнул зубами, с расстояния ему показалось, что расстёгнутых пуговиц стало больше. Сладкое вино провалилось в желудок – и мир немного сместился в сторону, будто поплыл. Как хорошо, что Маринику заняла эта её… подруга. Хоть жена и не выказала особенного восторга. Зато Отава освободился и может следить, как Юра сжимает очередной затянутый кружевом локоток. Да его же все, все пожирают глазами, а он наслаждается. Злыдень бездушный!
Холод стекла в руке. А вправду, где Николай? Сын, впрочем, не пропадёт, где бы он ни был. Это последнее мероприятие. Хорошо, что последнее – Отава с трудом выносил публичность. А вот мать могла бы гордиться. Если бы дожила.
Но чем гордиться? Тем, что Отава присвоил чужие заслуги?
Юра отошёл к окну с какой-то темноволосой девушкой. Не слишком ли близко друг к другу они стоят? Он что, приобнимает её за талию? Подобные мероприятия – отличная возможность выбрать, найти кого-то. А Юра как рыба в воде. Он везде как рыба в воде. Он свой на Оке, свой в МИЦ, свой для Николая.
Только Отава везде неуместен.
Фужер, холод стекла, сладость.
— Юрий Вадимович, позволите вас отвлечь?
Девицу как ветром сдуло. Юра окинул Отаву взглядом, взял за плечо в обычной своей манере.
— Алекс, где Мариника и Николай?
Отава неопределённо махнул фужером. Юра нахмурился, так что пришлось ответить.
— Ник мальчик не маленький. Жена тоже при деле. А ты, как я погляжу, неплохо проводишь время?
Юра аккуратно забрал фужер, поставил на подоконник.
— С тебя достаточно. Алекс, на нас ответственность. Где твои мозги?
— А твои? Ты уже выбрал или ещё выбираешь? Рыжая в твоём вкусе, мне кажется.
— Алекс, — Юра быстро оглянулся, повлёк за собой к выходу в коридор, молча, угрюмо протащил до ближайшей двери. Что это за комната? Какая-то подсобка? Дверь захлопнулась.
— Рыжая – жена нашего Киевского куратора, чёрная – секретарша Карася и мой информатор. Ещё вопросы?
— А белая?
— Которая из них? Наверное, журналистка.
— И кого ты трахаешь? – Отава покачнулся, опёрся о стену всем весом. Юра втянул воздух сквозь зубы. В подсобке было темно, и Отава не видел выражения его лица.
— Твоё какое дело?
— Конечно… какое моё… Кого угодно, только не меня. – Едкая обида подступила к горлу изжогой – или то возвращалось выпитое?
Юра отошёл, запнулся о ведро, выругался, сел на него.
— Вот сейчас мне хочется тебя трахнуть. Чем-то тяжёлым. Из нас двоих ты единственный, у кого мысли в штанах. Сколько ты выпил?
— Я не считал.
— Су-у-у-ка-а. Теперь на тебя полагаться нельзя. Совершенно неясно, что ты можешь выкинуть.
— Ты же меня выкинул. Из жизни.
Юра то ли застонал, то ли зарычал.
— Ты мог потерпеть с разборками, пока Киев не свалит восвояси? – Встав со своего ведра и приблизившись, резко схватил. – Значит, так. Сейчас я отвезу тебя в МИЦ. И ночуешь ты там. Маринику я найду и отвезу к Владлене, объясню, что у тебя появилась работа и повинюсь. Потом найду Николая. И если ты, — он встряхнул Отаву, — ещё что-нибудь устроишь… клянусь стихиями, я действительно тебя трахну.
***
В комнате было уныло, но от одиночества и тоски Александра спасали книги, да ещё травы. В первых можно было спрятаться, как в одеяле, а со вторыми – даже поговорить. Говорил он шёпотом. Это ничего, всего несколько дней, и мать отойдёт, остынет, простит и испорченную рубашку, и то, что снова вёл себя, по её мнению, недостойно.
Держал спину прямо он уже автоматически – на тот случай, если пропустит появление матери. Когда Александр сутулился, мать обязательно злилась, била по хребту – больно и обидно. Лучше соответствовать её ожиданиям. Так безопаснее.
Тихий стук. Это в балконную дверь?
Отложив книгу и посмотрев сквозь матовое стекло, Александр едва не вскрикнул: за дверью стоял, как ни в чём не бывало, Юра.
Ручка провернулась с тихим щелчком.
— Ты как тут оказался?
— Влез по стене. Это легко — можно за водосток держаться. А назад я прыгну.
— Прыгнешь?
Юра переступил порог, тряхнул волосами, широко улыбнулся. От волнения руки у Александра вспотели.
— Мне нельзя... Мать может зайти. И если она увидит тебя... – медленно отступая вглубь комнаты, поднёс к горлу сжатые кулаки, будто ему не хватало воздуха. Юра запер балкон.
— А она ушла. Я проследил.
— Но может вернуться в любой момент.
— Не, не в любой. Она на чёрной машине уехала, — и он изобразил руками: — такой… большой, дорогой. – Вдруг посерьёзнел. – Если ты боишься, я уйду.
Он влез сюда по стене – да, на углу есть выступы, за которые удобно цепляться, а второй этаж – это, если подумать, не высоко, Но… Александр зажмурился, живо представив, как Юра карабкается. Вдруг бы упал? И из-за кого – из-за Александра? Ради него?
— Ты почему пришёл? Вдруг тебя кто-то видел?
— Не видели. Там шелковица. – И подмигнул. – Шелковицу я знаю. А второе дерево – нет.
— Это клён – его любой дурак знает.
— А я не любой, хоть и дурак.
— Юр… так… зачем ты пришёл?
Оказывается, Александр всё ещё продолжал медленно отступать. Понял это, лишь наткнувшись на свой отодвинутый стул. На него и упал. Юра наконец отошёл от балкона, сунул руку за пазуху – и вынул оттуда свёрток. Протянул, глядя в сторону.
— Это тебе от Ани. Правда, я помял… кажется. Пока лез.
Свёрток действительно был очень мятым. Александр взял его несмело, осторожно – вощёная бумага ещё хранила человеческое тепло. Внутри оказалось печенье – простое, хрустящее, на сливочном масле. В некоторых фигурках угадывались силуэты птичек, рыбок и зайчиков. Впрочем, большинство обратились крошевом. Глядя то на печенье, то на Юру, Александр часто-часто моргал.
— Не нравится? – переступил с ноги на ногу незваный гость. – Я тебя расстроил?
Медленно, боясь обронить даже крошку, Александр положил свёрток с печеньем на стол – и крепко сжал пальцы обеих рук.
— Ты просто тут совсем один. И это же из-за нас. И мы с Аней подумали, — быстро-быстро забормотал Юра в тишине, словно стараясь заполнить её первыми попавшимися словами. А Александр даже не мог ответить – горло сдавливало, и странно тянуло под языком – мучительно или приятно?
— Если бы мать меня не запирала, я бы поставил чай.
Юра кивнул, замялся, потом отступил к балкону.
— Мне это… пора, наверное.
Если он уйдёт, Александр останется в одиночестве. Вскочил, не задумавшись.
— Ты же сказал, что она уехала. Значит, ты бы мог задержаться? Хочешь, я покажу тебе свои травы? – Тут же спохватился. – Ты же не любишь… это. А вот… у меня есть коллекция камней – разных красивых. Хочешь посмотреть?
Юра буквально засветился, засверкал, как новенькая монетка.
— Конечно, хочу! Мне всё, если твоё, интересно! – И, вдруг покраснев, очень быстро отвёл глаза.
***
Николаю исполнилось шестнадцать и это значило, что теперь он имел право устроиться в МИЦ официально. Даже с зарплатой! Было чуть-чуть тревожно, ладони потели – он ведь и школу ещё не закончил. После секундного колебания Юрий Вадимович положил договор на стол, протянул блеснувшую в солнечном свете ручку.
— Подписывай, маленький лаборант. Сказал бы: если хочешь, но выбора у тебя нет. – И улыбнулся грустно. Сложил руки на столе, ожидая. В каждое слово, как полагалось, Николай вчитывался внимательно. «СТО Земли Киевские. ОСОП, МИЦ». В правом углу темнел государственный герб, в левом – эмблема магическо-исследовательского центра. Осмысливая содержание договора, Николай слышал, как на посетительском стуле дышит отец. Текст наконец закончился. «НР Ульянский Ю.В». Рядом – уверенная, размашистая роспись. Ниже – место для росписи Николая. Она получилась кривой, некрасивой. Да и что за фамилия у Николая дурацкая? У Юрия Вадимовича вот подходящая, а у Николая…
— До окончания школы рабочих часов у тебя совсем мало – я так решил. Позже перейдёшь на полный день. А будешь сопротивляться – сошлю на Оку. Теперь всё официально, ты мой подчиненный – не забалуешь. – Глаза у него смеялись. Николай насупился.
— А когда мне проекты можно брать или предлагать? Если официально?
Юрий Вадимович спрятал договор в папку. Второй экземпляр, который тоже пришлось подписать, отдал не Николаю, а отцу – обидное напоминание, что Николай всё ещё считается ребёнком.
— Официально сначала ты работаешь, как лаборант, потом, если повезёт, поднимаешься до помощника, потом – до первого помощника. Позже можешь выйти в волшебники… ты же всё это знаешь. И не фырчи. – Кажется, сегодня у него было хорошее настроение. Приблизившись, он поднял руку, будто собираясь похлопать по плечу, но только беспомощно ею махнул. – Всё, выметайтесь оба, и чтобы я вас не видел до понедельника.
— А разве вы… на чай не придёте? И на игру? А то на следующий неделе мама приезжает домой.
Отец скрипнул стулом:
— Я никого не приглашаю.
Николай вскинулся:
— А я приглашаю!
Нахмурившись, Юрий Вадимович уткнулся в бумаги:
— Оба выметайтесь до понедельника. Я устал, я никуда не пойду – и хватит уже собачиться.
***
Мариника шла медленно, всё ещё неуверенно, но опиралась уже не на два костыля, а на удобную трость. Сын страховал, держа под локоть свободной руки. Николаю уже шестнадцать, он такой взрослый, он с Мариникой одного роста – такой невозможно красивый, хоть эта красота ещё и прячется за юношеской угловатостью, но мать уже видит. Сын весь в отца.
— Мы можем дойти до торжища, если хочешь. Я иногда хожу туда, сыр покупаю и… всякое. – Он запнулся, уставился в землю. Мимо прошла группка подростков – все они глядели на Маринику. Что они видели: символ надежды из газетных статей или измождённую, рано постаревшую женщину? Сердце забилось чаще, трость угодила в ямку. На торжище будет много людей, и Мариника не выдержит – как это она раньше спокойно танцевала при полном зале?
Ответ был прост: тогда Мариника ещё чувствовала себя красивой.
С тех пор, когда Мариника впервые увидела себя в зеркале и с тех, когда начала замечать не прикрытую жалость в глазах людей, её наивная вера в счастливое будущее и в то, что всё будет как раньше, стала стремительно разрушаться. Новое окружение смотрело на Маринику только как на героиню газетных статей, налаживать общение со старым она не хотела сама, ведь годы неумолимы, а обиды безжалостны. Чтобы восстановить театр, понадобится время – да и кому нужно его восстанавливать? Следует признать: на сцену Маринике уже никогда не выйти.
И ради чего теперь жить?
Разве что ради сына?
Он ждал ответа, придерживая под локоть. Мариника тихо сказала:
— Давай… на торжище не сегодня. Хочешь, посидим на набережной?
Сын горячо закивал:
— Там плавучее кафе открылось на понтоне. Я рассказывал тебе в прошлом году – ты помнишь? Хочешь, пойдём туда? – И добавил с гордостью: – Я же теперь работаю официально. – Тут же скуксился. – Правда, заплатят мне в конце месяца. Но деньги-то у нас есть.
Ветер доносил прохладу с реки, и Мариника подставляла ему лицо – порой от воды долетали мелкие брызги. Выбрав столик в углу, фруктовый лимонад и кремовые пирожные, молча наблюдали за проплывающими мимо лодчонками и белыми катерами.
Только вчера Маринику наконец отпустили домой. Она думала, что день возвращения станет едва ли не одним из самых счастливых, но это оказалось не так. Первым почти непреодолимым препятствием стала лестница. Пятый этаж. Как же хорошо, что из больницы их всех на служебной машине предложил довезти научный руководитель. Как же стыдно, что после третьего пролёта он подхватил Маринику на руки.
— Вы ничего не весите. Но всё поправимо.
Позволить ему, что ли, обращаться к себе на «ты»? А если он в свою очередь не предложит из-за высокого положения? Будет неловко, наверное.
Милый дом. Та же квартира – только всё в ней по-новому. По законам гостеприимства Мариника предложила гостю остаться на чай и тут же растерялась, ведь здесь годами хозяйничала не она, а другая женщина. И где теперь что? И что можно переставлять, если Саша, заботясь о Маринике, пока что оставил в доме Бажану? На кухню сразу метнулся сын, но научный руководитель остановил его, взяв за плечо. Рука отдёрнулась быстро – будто Николай был раскалённой печкой. Поблагодарив за приглашение, гость предпочёл попрощаться. Оно хорошо и правильно. Только Маринике казалось, что сын расстроился.
Дом был чужим. Мариника слонялась по нему неприкаянно, словно призрак. Вот знакомый диван – покрывало совсем другое. Вот камни на подоконнике – их Саша привёз из Киева. Запылились. Дверь в комнату сына заперта на ключ, на кухне новые чашки. И пахнет всё… не домом, не своим.
А вот свою одежду Мариника нашла там, где и оставляла. Чистые вещи были переложены мешочками ароматных трав. Наверное, травы собирал Саша – он часто составлял приятные ароматы для дома, ему они нравились. Сейчас муж стоял в дверях, прислонившись к косяку, наблюдал за Мариникой, готовый поддержать, если она оступится.
— Хорошо, что я ничего не выбросил. Попросил Бажану подготовить тут всё к твоему возвращению. Надеюсь, ты довольна?
Мариника присела на край постели. Кто побывал в ней за минувшие годы?
— Спасибо. За всё.
Он неопределённо дёрнул плечом.
— Я буду в кабинете. Если тебе что-то понадобится, ты можешь меня позвать.
А эта его отчуждённость нисколько не изменилась. Но Мариника знала, что дело не в ней – просто Саша такой: закрытый, холодный, скованный. Он умеет быть нежным и интересным, он уже доказал, что умеет совершать невозможное. А говорить слова Мариника может и за двоих. И любить может тоже за двоих – нерастраченной любви у неё накопилось море.
***
В стекло ударилось что-то мягкое, белое – словно пакет с ватой. Выскочив из-за стола, Александр метнулся к балконной двери. Аккуратно переступил горшок с мятой перечной – новые семена никак не желали прорастать. Перевесившись через перила, махнул рукой. Юра взбирался по стене быстро, сноровисто. Перемахнув на балкон, протянул руку для пожатия – ладонь была горячей и исцарапанной.
— Ты – царевна в башне, – дёрнул за длинную светлую прядь вместо приветствия. Не больно и не обидно, но что-то всколыхнулось внутри, и Александр насупился.
— Только попробуй на мяту наступить, рыцарь злыднев.
— Ты на меня обиделся?
— Нет. – И поспешил отвернуться. Юра так и продолжал стоять на балконе, пришлось поторопить: — Давай не отсвечивай. Упаси стихии, соседи увидят.
Уже в комнате гость сказал:
— Слушай, я не в том смысле, что ну… ты девчонка, а в том, что… — тряхнул волосами, сделал несколько бесцельных шагов туда-сюда, хрустнул пальцами. Он всегда делал так много бестолковых движений, что Александр не успевал каждое отследить. Юра закончил уже о другом: — Айда со мной на свободу?
Александр замялся, гость нетерпеливо махнул рукой в сторону балкона.
— Ну я же прыгаю – и живой. И влезать тебя научу. А можешь вообще не влезать. Вот вовсе сюда не возвращаться. – Два широких шага – и плюхнулся спиной на кровать, раскинув руки и ноги, продекламировал мечтательно: — Уйдём в лес: я, ты и Аня. И счастливо заживём… — Рассмеялся, вскочил. – Да нет, конечно. К себе тебя заберём. У нас нету ни домашних арестов, ни этих всех мужиков твоей матери, ни матери твоей вздорной. Аня, правда, строгая бывает – почти как мама была. Но папу моего ты знаешь. Он, если не уставший и трезвый… — И замолчал, наконец-то заметив, как хмурится Александр. Приблизившись, заглянул в лицо. – Ты всё-таки обиделся. На царевну, да? Хочешь, ударь меня. Хочешь? Ну за то, что глупость ляпнул. Ну дурак я такой… остолбень я.
— Дурак. – Александр откликнулся эхом, сжал слабый кулак. Было грустно… почему-то грустно почти до слёз. – Ты бы правда хотел… ну: я, ты и Аня?
Юра горячо закивал, взял за плечи – он всегда так делал, и Александр, сперва этим раздражавшийся, позже привык, даже полюбил такую Юрину особенность.
— Если бы не хотел, я бы… ну… это не предлагал бы?
— Наверное… нет. А Аня?
Юра отцепился, сунул руку за пазуху.
— Она тебе снова печенья напекла. Она тебя любит. Мы тебя любим. – И покраснел. Тёплый измятый свёрток Александр не взял.
— Мне страшно, — произнёс тихо.
— Страшно? – Юра, кажется, растерялся. – Когда Ане страшно, она приходит – и я её обнимаю. И мы с ней лежим, пока она не уснёт. А что делать с тобой я… не знаю. Почему тебе страшно?
Отвернувшись, Александр закусил губу – больно, до крови.
— Я никчёмный, ничего из меня не выйдет. И вот это вот ты хорошо про царевну сказал. Весь в отца я – ни рыба ни мясо, ни баба ни мужик.
Юра стоял за спиной – Александр его не видел, зато услышал, как друг бросил свёрток с печеньем на стол, как тихо зарычал. Горячие руки вцепились в плечи, с силой тряхнули – и тут же отпустили, потому что Юра, как всегда, испугался своих эмоций.
— Это тебе мать всё наговорила! Её слова повторяешь! – Он скрипнул зубами. – Сука она и шлюха. – Александр резко развернулся, хотел было возразить, но Юра вскинулся пуще: — А, скажешь, не прав? Да все знают и видят, кто она есть! А ты хороший, ты самый лучший! Ты!... – Осёкся, отвернулся, бросился к окну, кажется, бесцельно. На подоконнике темнел фиолетовый комнатный базилик. Александр переступил с ноги на ногу – получилось почти бесшумно – потом вдохнул и выдохнул.
— Нет, Юр. Я же… ты знаешь, как мне хочется с тобой убежать?... но боюсь я всё-таки сильнее, чем хочу. И я же знаю, что не прыгну. Ты вот в меня веришь, а я не прыгну. Да и уйти не решусь, а если и решусь, взобраться обратно мне потом сил не хватит. Я же слабак – и физически и… Вот мать говорит, что девчонкой я лучше бы уродился – толк бы хоть был, а так… — ударил кулаком о столешницу. – Не нужен я вам. Это не вы меня недостойны, а я вас с Аней. Я даже печенье такое не умею, а Аня младше меня!
Юра приблизился в два широких шага – и обнял, прижал к себе так, что ни вздохнуть, ни вырваться.
— Всё можно сделать: страх – побороть, мышцы – накачать, печенье печь – научиться. Нету ничего невозможного, Ал… алекс… андр.
— Есть… невозможное. Всё для меня невозможно!
— Дурак, дурак! – Он ударил по спине раскрытой ладонью – так бьют того, кто подавился едой. Но Александр давился мыслями, а мысли так просто не выкашлять – их отравили материны слова. Он попытался отстраниться, но Юра не позволил.
— Когда-нибудь я не сдержусь – и выскажу ей всё.
— Юра, ты что! — Александр всё-таки высвободился, отскочил. — Это же мама!
— Я помню, какая должна быть мама. Твоя — неправильная.
***
Отаве так хотелось достать из шкафа Юрину рубашку – но теперь он был лишён даже этой малости. Ему было плохо. Он был благодарен матери за то, что научила держать лицо. Иначе как бы объяснил своё состояние Маринике и сыну?
Жена вернулась домой – и дом стал ловушкой. Жена вернулась в постель. К счастью, пока была слишком слаба, чтобы чего-то ожидать и о чём-то просить. Но ведь однажды попросит…
Отава прижимался к холодной стене, укутавшись своим одеялом, но всё равно ощущал чужое тепло – оно коварно просачивалось под кожу. Если закрыть глаза, можно попытаться представить, что рядом лежит Юра. Дурацкие попытки – не вышло ещё ни разу. А Юра теперь зол, глядит волком, продолжает помогать, разговаривать, но стал ещё дальше, почти недосягаемым – не докричаться и не дотянуться.
Отава виноват сам.
Или не Отава?
Тот, кто разрушил всё, работал и жил бок о бок с волшебником. Николай… уже слишком взрослый. И тоже чужой. Он своего добился… он смог: спас мать, научился магии, выбил место в МИЦ… и встал между Отавой и Юрой. Отава был прав: сын далеко пойдёт.
Подтянув колени к животу и крепко их обхватив, волшебник беззвучно заскулил.
Единственное, о чём в тот момент жалел, что однажды, дурак, вступился за Николая.
***
Николай раздражённо ворочал пестиком в ступке. Он чувствовал пустоту – она ныла где-то в груди, под ключицами – иногда от неё по всему телу пробегала мелкая холодная дрожь. Мама вернулась домой, мама выздоравливает, а скоро совсем восстановится и сможет ходить без помощи, к осени окрепнет… Вот она – цель, к которой Николай шёл, и дошёл, и справился. Но почему тогда горько, если должно быть радостно, и ощущение такое, будто Николай не обрёл, а потерял что-то бесконечно для себя важное?
Почему-то раньше он думал: стоит свершиться чуду, и вместе с ним вернётся ощущение детства. Однако, оно не вернулась – да и как же наивно было на это рассчитывать.
Специи хрустели под камнем.
У Николая больше не было ориентира, он больше не понимал, куда и к чему идёт. А ещё с возвращением мамы от него отдалился Юрий Вадимович. Он больше не прикасался, не подсаживался с бутербродами в перерывах. Только порой, здороваясь, протягивал руку для пожатия – по-взрослому, официально.
Николай скучал. Это было глупо, но поделать с этим он ничего не мог. Его снова тревожили сны, и, чем больше отдалялся научный руководитель, тем живее и ярче они становились. Несколько дней назад Николая разбудило ужасное. Ему снились надёжные, горячие объятия, и сон не оставлял, возвращался вспышками, а Николай беспомощно извивался, и руки совал под спину, чтобы – не под пояс штанов, не туда…
Всё случилось само собой, и испачканное бельё Николай, зло скрутив комом, выбросил в мусорный бак далеко от дома – уж лучше так, чем кто-то заметит пятно, догадается…
Теперь по утрам на кухне возилась мама. Она тоже не казалась счастливой – скорее, какой-то потерянной. Николай её понимал: ведь маме всему приходилось учиться заново. Он старался во всём ей помогать: после завтрака обязательно мыл посуду, а после работы, которой было совсем немного, уходил вместе с мамой на пешие прогулки – ей полюбилось плавучее кафе с тамошним лимонадом.
Через две недели после возвращения мамы домой Юрий Вадимович сделал странное – передал ей записку. Николай её не читал, но маме записка понравилась. Мама рассмеялась, а потом нахмурилась, смяла листок.
— Передай: пусть приходит, лис.
— Мне кажется, дёргать вас в МИЦ ещё слишком рано, поэтому пока будем проводить необходимые процедуры в комфортной для вас обстановке. – Сегодня Юрий Вадимович был официален, но Николай всё равно радовался этому гостю. Здороваясь, он уже привычно протянул руку для пожатия. А раньше бы похлопал по плечу или даже обнял. Научный руководитель переменился, потому что вернулась мама. Прав ли Николай? Ведь даже не спросишь – как о таком спросить?
Он принёс с собой шестокрыл, связку свечей и, как ни странно, аппарат для измерения артериального давления.
– На этот раз не доводите до крайностей. Чувствуете предел – останавливайтесь.
Мама кивнула. Юрий Вадимович сноровисто расставил свечи. Он даже двигался по-деловому: скупо, экономно. А когда-то играл здесь во «Внеземелье», смеялся, лёжа на ковре, таскал колбасу из тарелки... Зачем теперь он изображает кого-то другого, не себя настоящего?
Мама зажгла одиннадцать свечей.
— Всё, как мы и предполагали. Хорошо бы, на этом и кончилось. Завтра утром отвезу вас на осмотр к Владлене.
Усталая, мама сидела в кресле, зажав ладони между колен.
— Это бы всё мог делать Саша? Вам вовсе не обязательно.
— Он – лицо заинтересованное, а Киев всё контролирует, Так что… пускай ваши соседи видят, что я прихожу. А теперь мне пора.
Николай поспешно вскочил.
— Юрий Вадимович, а… вы помните, я несколько лет назад брал у вас философско-теоретический трактат об устройстве Нави? Можно взять его снова?
Он посмотрел, как показалось, устало. Потом сощурился, уголок его губ дёрнулся.
— Ты выдумываешь повод, чтобы я задержался, или действительно хочешь что-то обсудить?
Пришлось опустить взгляд, чувствуя, что щёки алеют. Зря Николай это начал при маме.
— Мне кажется, что я сделал что-то не так, и вы на меня злитесь.
Мама медленно встала.
— Поставлю чай. Вы пьёте без сахара?
— Нет, с сахаром, три ложки, и он травяной не любит, из смородиновых веточек лучше, — протараторил Николай, не подумав. Тут же прикусил язык. Мама кивнула, ушла, придерживаясь за стену. Юрий Вадимович сел в освободившееся кресло.
— Мама у тебя очень тактичная. Садись, маленький лаборант. – Николай примостился на подлокотник дивана рядом, вытер вспотевшие ладони о штаны. Научный руководитель глядел ласково. – Я думал: ты понимаешь. – Пришлось помотать головой, закусить губу. Тёплая рука, потянувшись, взяла за запястье, пальцы погладили кожу. – Вот так теперь нельзя. Потому что не всем это нравится. И это не все понимают. Зря я вообще… — Он откинулся в кресле, выпустив руку.
Николай угрюмо кивнул, впервые посмотрев на себя как будто со стороны. Ведь он уже взрослый, он не должен такого ни просить, ни хотеть – это же всё неправильно, слишком похоже на...
Юрий Вадимович запустил пальцы в волосы надо лбом.
— Попался на свой крючок. – И опустил голову. Через несколько секунд встрепенулся – резко, словно приняв решение. – Так. Сам дурак, забыли. Ты хотел трактат – я постараюсь найти и тебе принесу. Завтра поедешь с нами к Владлене?
— Конечно! Если можно. А на игру придёте?
— Это не от меня зависит. Теперь.
— А на карася можно с вами?
Юрий Вадимович, поднявшись, дошёл до окна, выглянул.
— Будет тебе карась.
Послышались шаркающие шаги матери, она заглянула в комнату.
— Всё в порядке? Чай готов. – А потом вдруг подобралась, прислушиваясь. – Саша пришёл.
Николай прислушался тоже – и не услышал совсем ничего. Юрий Вадимович, всё ещё стоявший у окна, медленно обернулся. Под его тяжёлым тревожным взглядом мама растерялась.
— Мне, наверное… это почудилось?
— Он въехал во двор. Но вы не могли этого видеть, Мариника.
— Я просто… я… совпало. Совпало же? – Она пролепетала умоляюще, будто просила хоть кого-то оспорить, опровергнуть произошедшее.
А Николай смотрел не на маму, а на столешницу, где, рядом с огарками свечей и тонометром, медленно затихал непонятно почему раскрутившийся шестокрыл.