— Всё в порядке, в пределах допустимого. –
Руки Мариники похожи на бледные птичьи лапки – она почему-то думала об этом всё то время, что они прятались в больших, горячих ладонях научного руководителя.
– Маленький лаборант. Насколько хорошо ты помнишь историю?
Сын поёрзал вне зоны видимости.
— Это… при чём? – И тут же затараторил: — А всё, я понял. Магия имеет свойство накапливаться, в местах, где была повышена магическая активность, у людей наблюдались разного рода мутации – либо дополнительные способности, либо полное отсутствие таковых – вплоть до потери связи с базовыми стихиями. Вы же про это ещё в самом начале думали? А почему тогда на мне не сработало таким образом, когда мы мне… — И резко умолк. Научный руководитель поднялся – он стоял на коленях перед креслом Мариники, успокаивая её. Теперь сел на подлокотник дивана рядом с Николаем, сделал странное, оборванное движение – протянул и сразу уронил руку. В этом жесте скрывалась какая-то недосказанность. Стоящий у окна муж кашлянул:
— То, о чём я говорил раньше. Не сравнивай одну косточку и целое тело. Ты сам можешь просчитать количество задействованной энергии.
— В любом случае, ничего страшного не случилось. Мы имеем побочный эффект – это правда. Но он вполне себе безобидный и будем надеяться, что со временем вовсе сойдёт на нет. – Пока научный руководитель говорил, все взгляды были прикованы к нему. Наверное, если волшебники спокойны, Маринике тоже не стоит тревожиться?
— Ты думаешь, это принцип накопителя?
— Ну… что-то вроде. Если бы она могла этим управлять… — Смуглые пальцы побарабанили по колену. – Алекс, давай наблюдать, а не теоретизировать. Один раз – это вообще не система.
— Но почему тогда я, а не… было бы логично, если бы на донора…
Научный руководитель хлопнул в ладоши, перебивая:
— Мне обещали чай – где мой чай?
Видимо, тема уже не предназначалась для ушей Мариники: разговор был прерван бестактно и резко. У мужа над плечом сверкнула тёмно-синяя искра. Сверкнула – и исчезла. Наверное, почудилось.
На кухне вчетвером было не разместиться, и муж вместе с научным руководителем перетащили стол в большую комнату. Сын принёс заварочный чайник, достал с верхней полки гостевой сервиз с красной росписью. Продолжая сидеть и медленно дышать, как научил Юрий Вадимович, Мариника наблюдала за мужчинами, вслушивалась в их беседы. Как-то так решилось само собой, что гость задержится до вечера вместе со своим шестокрылом – понаблюдает. Это странным образом успокаивало.
Бажана готовила отменно, но испечённое ею печенье Мариника проигнорировала – молча грызла яблоко: кожица приятно скрипела под пальцами, а мякоть хрустела на зубах, брызгая сладким соком. Юрий Вадимович крутил в пальцах песочную рыбку. Потом посмотрел на мужа и закусил губу. Саша кивнул:
— Да, почти такое.
Мариника не поняла. Гость казался грустным. Отложив так и не тронутое печеньице, схватился за чашку.
— Извини. Я не рассчитал время. Должен был уйти раньше. Но… — И покосился на Николая.
— Сиди. Старые договорённости уже не имеют смысла, а новых нет. – Саша сделал глоток. – Прошу прощения. Это личное.
Мариника снова вгрызлась в яблоко – и ей вдруг стало стыдно за то, как громко оно хрустит. Она чувствовала себя лишней. Гость посмотрел на неё странно – то ли тепло, то ли изучающе.
— Есть вероятность, что всех нас попросят приехать в Киев – поторговать лицами. Вы бывали в Киеве?
За Маринику ответил муж:
— Нет. Она из-под Курска, по-моему.
— А как вы попали в Припять?
— С мамой переехала. Когда возникла необходимость в создании детского сада здесь, из небольших посёлков собрали перспективных преподавателей. А вы?
Гость всё-таки попробовал печенье.
— Вызвался добровольцем, — бросил коротко. И замолчал. С его пальцев на скатерть осы́пались крошки. Повисла тяжёлая тишина. В этой тишине сын водил ложечкой по кромке блюдца. Потом протянул руку, сжал локоть научного руководителя, привлекая внимание.
— А почему тут руны?
Юрий Вадимович придвинулся, заглянул через плечо Николая. Сын кусал губу:
– Смотрите. Вот тут, и тут. Вот эта… — потом вдруг вскинул голову. – Это же внешний ряд упрощённого кола, первая цепь? – Он едва не подпрыгивал на месте от возбуждения. Научный руководитель улыбался.
— Хвалю за наблюдательность.
А вот Саша нахмурился, буркнул:
— Один изобрёл велосипед, а второй его хвалит – отлично, вы друг другу подходите.
Но Николай и научный руководитель его не слушали.
— Это и правда коло. Ты редко такое встречал, потому что в Припяти сохранилось не так много образцов старой имперской посуды. Тем более, как мне кажется, это ручная роспись.
— Это бабушкин сервиз, — пролепетала Мариника, опасаясь влезать в разговор. Научный руководитель поднял указательный палец.
— Тем более. – Ответил не на вопрос, а на взгляд Николая. – Ну как бы ты обратил внимание, если этого раньше не знал? Это сейчас для тебя очевидно, потому что ты каждый день такое рисуешь. А ещё пару лет назад были просто загогулины. – Провёл пальцем по ободку. – Смотри. Тут ошибка. Сын горячо закивал, тут же приподнял бровь, снова вопрос не озвучил. – Ну попробуй сам догадаться. Зачем мы обережные руны творим? Вот и на посуде затем же.
— Значит, они рисовали орнаменты на тарелках, чтобы…
— Да, чтобы никакой злыдень в еду не попал. – Хмыкнул. – Смешные.
— А сейчас почему такого не делают? – Склонил голову набок. – Что, опять самому додумываться? – Изобразил кавычки пальцами. – Очень люблю вашу образовательную систему. – Научный руководитель молчал, вздёрнув бровь. – Ладно. Они либо поняли, что это бессмысленно, либо традиция отошла вместе с упадком магии, либо…
— Всё вместе. А ещё из моды вышло.
Звон разбивающегося фарфора. Мариника услышала его, повернула голову – и увидела, как Сашин локоть сталкивает чашку со стола. На этот раз звон был настоящий. Мужа окружало что-то красноватое, шестокрыл яростно вращался в углу.
— Примерно полторы секунды. – Научный руководитель среагировал первым. Потом как-то странно взглянул на Сашу. – Какая досадная случайность.
Муж поднялся.
— У вас прекрасная образовательная система, Юрий Вадимович. Можете забрать её с собой, когда будете уходить. Я сам составлю отчёт и продолжу наблюдения. В вашем присутствии нет никакой нужды. Нисколько не сомневаюсь: у вас полно работы. Незачем тратить ваше бесценное время впустую с моим ребёнком.
Красное вспыхнуло опять – на этот раз рядом с научным руководителем. Он сделал глубокий вдох, рука вскинулась, рисуя квадрат. Красное исчезало неохотно.
— Вы правы, Александр Александрович. Я действительно засиделся.
И, уходя, вдруг потрепал Николая по волосам.
— Светлая голова у тебя, кто бы там что ни говорил. Завтра принесу тебе трактат. И, если захочешь, поищу – где-то у меня был ещё образец посуды. Попробуешь перерисовать – сделаешь забавное открытие.
Прощаясь в дверях, галантно, по-театральному поцеловал Маринике руку, похлопал по плечу Николая. Муж скрежетал зубами. Воздух вокруг обоих мужчин пульсировал тёмно-красным.
***
В скверике было малолюдно. Прежде чем отправиться на работу, родители развели своих чад по детским садикам, а большинство только позавчера освободившихся школьников уехали гулять за город, так что на удобных скамейках можно было встретить только благообразных седых стариков, которые, нежась в лучах ласкового июньского солнца, посверкивали очками и шуршали страницами толстых книжек. Кое-кто прятался за развёрнутыми газетами, кое-кто дремал, приоткрыв рот и откинув голову. Старикам не было никакого дела до троих подростков, расстеливших светлое покрывало в корнях раскидистого дуба. День был хороший, ленивый. Лёжа на животе, Александр таскал хрустящее печенье из бумажного пакетика, а Анечка гонялась за мотыльками. Юра наблюдал, но держался на расстоянии – он насекомых боялся почти до обморока. «Я думал, ты смеяться будешь, когда узнаешь», — сказал пару лет назад. Александр удивился: «С чего бы мне смеяться? Я вообще всего боюсь, а ты – только насекомых».
Долго Юра на месте сидеть не мог, а если и сидел, то всё равно двигался – сейчас, например, размашисто выстукивал пальцами по колену какой-то загадочный ритм, а второй рукой самому себе дирижировал, мурлыкая под нос – пели Юра и Анечка хорошо, Александр – им не чета – он сам мог только заслушиваться. Незаметно передвинуться по шершавому покрывалу не получилось. Увидев, что друг ёрзает, Юра прекратил и выстукивать, и мурлыкать.
— Это что ты пел? – спросил Александр тихо.
Пальцы опять принялись барабанить.
— Это крымское, мамино. – И друг упал рядом, едва не опрокинув пакетик печенья, уставился в небо – оно отражалось в Юриных лазурных глазах. Александр почему-то подумал, что это – невозможно красивое сочетание. Лицо запылало. Друг вопросительно изогнул бровь. К счастью, в этот момент брата окликнула Анечка – она потрясала сачком с бабочкой-капустницей. Юра едва заметно скривился. Анечка отодвинула добычу подальше.
— Алекс, отпустишь её со мной? Юра боится, а одной не интересно.
Когда капустница вольно закружилась над полянкой, а Александр вернулся на покрывало, Юра снова мурлыкал, крутя в пальцах печеньице. Незнакомые слова переливчатой песни сливались в одно. Солнечный луч, пробившийся сквозь листву, вытанцовывал по Юриному лицу – Александр следил неприлично пристально. Анечка взвизгнула – засмотревшись на новую цель, она запнулась о корень и упала, но, быстро поднявшись, снова помчалась, размахивая сачком. Юра закончил песню. Александр вдруг заметил движение в его волосах – там копошилось маленькое красное пятнышко. Сказать или лучше не надо? Протянув руку, коснулся жёстких курчавых прядей, подставил палец маленькой божьей коровке, ощутил щекотание лапок – а Юра замер.
— Ты… что?
— Жучок. У тебя. – Друг резко выдохнул, а Александр поспешил отвести руку подальше. Божья коровка взвилась в воздух, оставив на коже след. – Вот и всё.
Юра продолжал сидеть без движения – слишком долго, несвойственно для него. Потом мотнул головой:
— Спасибо.
И, вдруг вскочив, рванул прочь. Александр было хотел устремиться за ним, но что, если друг этого не оценит?
Юра вернулся минут через двадцать – какой-то смущённый и скованный. Долго мялся около дуба, потом подошёл, сел рядом неуклюже, потому что одну руку держал за спиной. Выпростал резко – словно выбрасывал белый флаг. Намертво сжатые, в кулаке желтели цветочки.
— Лютик едкий, — тут же определил Александр. Юра смотрел куда угодно, только не на него. Жёлтые цветы подрагивали.
— Если кто-то нравится, надо цветы приносить. Вот. Это тебе. Возьмёшь?
Александр помотал головой – и Юра весь как-то сник. Пальцы разжались, цветы упали на покрывало.
— Они ядовитые. Их трогать нельзя, — наконец сказал Александр… И только потом по-настоящему осознал, вскочил на ноги, не зная, что делать — ударить, накричать? Юра казался сломанной игрушкой. Сглотнув, Александр смог лишь просипеть:
— Что. Это… значит? – Голос вернулся, ладони вскинулись. — Цветы дарят девчонкам! Ты хочешь сказать, что я... Ты хочешь меня унизить!? – Последнее слово прозвучало визгливо, почти материнским голосом. Юра медленно уронил лицо в ладони.
— Прости.
Александр несмело коснулся его затылка.
— Руки надо помыть. Лютик – он потому так и зовётся, что лютый, и это же куриная слепота. Нельзя, чтобы сок в глаз попал. Больно будет и…
Друг весь как-то затрясся – он плакал или смеялся? Когда поднял лицо, глаза были красными. Внутри вспыхнула паника. Александр сжал Юрино плечо и рванул:
— Дурак, ну какой же дурак!
Около питьевой колонки всё ещё продолжал костерить его, а Юра сквозь слёзы истерически хохотал:
— Действительно лютый лютик. Но ты мне и правда нравишься. Что, если ты не девчонка, тебя и любить нельзя?
Александр мстительно вылил на темноволосую макушку пригоршню воды.
— Может, в Крыму у тебя и можно. А тут нельзя. Если не хочешь поссориться, забудь.
— А если не забуду?
— Я уйду.
— Я не отпущу.
И, в подтверждение своих слов, крепко схватил за руку. Вырвавшись, Александр бросился вон из сквера, а едкое, как сок лютиков, «ты мне нравишься», насквозь прожигало сердце.
***
Отаву трясло – он не понимал, отчего. Глядя на себя в зеркало, крепко держался за умывальник – словно боялся упасть. Лицо в свете газового светильника казалось зеленоватым. Всё в голове опасно перемешалось: коллеги глядят с уважением, жена – с обожанием, а чудятся насмешка, издёвка. Выше подбородок, держать лицо. Это уже истерика или ещё нет? Юра-Юра-Юра. Юрина рука на плече у сына.
— Что это было, твою мать?
— Ты разбил чашку и закатил сцену.
— Ты… в моём доме, посмел…
— Что я посмел? Обсудить историю? Да за что ты так окрысился на него – и на меня тоже? Ты его хоть раз искренне похвалил?
Больно-больно-больно!
Так больно внутри, что снаружи уже ничего не чувствуется. Ногти в ладонях – не помогает, щека изнутри до крови – не помогает. Отава любит сына? Ненавидит сына? А Юру? А жену?
Плохо-плохо-плохо.
Зубная щётка, тюбик зубной пасты – сын его снова давит из середины. Неужели так сложно запомнить, что нужно с конца? Такую малость трудно усвоить? Пластмассовый стаканчик, бритвенный прибор.
Нужно побриться, пора. Лезвие острое.
— Что, если ты не девчонка, тебя и любить нельзя?
— Может, в Крыму у тебя и можно. А тут нельзя.
Сколько уж лет прошло. И что ты теперь мне скажешь? Выбросил, наигрался? Интересно, если Отава умрёт – когда он умрёт, Юра будет плакать? Когда умерла жена, он рыдал, не стыдясь. Он вообще ничего не стыдился – делал, что хотел. Захотел – любил, захотел – разлюбил. Хочет – улыбается сыну, хочет – на Отаву шипит.
А Отава хочет… чего он хочет?
Побриться. Нужно побриться.
Рука дрожит, красный росчерк на зеленоватой коже.
– Какая досадная случайность.
Правда, досадная, Юра. А ты заметишь? Смешно. Нужно обработать. Горячая кровь, живая – хоть руны рисуй. Смешно, смешно и тошнит. Нужно собраться, держать лицо.
Мама, спасибо. Спасибо, что научила.
***
Даже несмотря на слова научного руководителя, за маму Николаю было тревожно. Чтобы как-то отвлечься, он принял решение снова погрузиться в работу. Только в какую именно? Образовавшаяся на месте цели пустота совершенно сбивала с толку. Она была свободой. Но как ей распоряжаться? Он достал давным-давно заброшенный блокнот, куда записывал все свои мысли. Записи были хаотичными, и Николай навёл в них порядок. Вырвать пришлось половину страниц. Остальные Николай аккуратно расчертил разноцветными ручками, отметив всё то, к чему стоит вернуться. В ещё одном блокноте, который когда-то подарил Юрий Вадимович, стал структурировать возникающие вопросы – к примеру, Николая заинтересовало нанесение магических формул на разные предметы, и он хотел изучить это детальнее. Интересными были и накопители, с которыми теперь предстояло работать половине отдела. О них тоже следовало узнать.
Юрий Вадимович принёс обещанный трактат, а ещё – большую тарелку. Руническая цепь на ней была выписана без единой ошибки и оказалась рабочей – это удалось проверить несложным ритуалом. Никакие приказы не заставили злыдня забраться в тарелку – существо выло, скулило, но переступить орнамент не сумело ни разу. Напросился закономерный вопрос.
— А почему мы не рисуем обережные руны на теле?
Юрий Вадимович развёл руками.
— Потому что кровь. Обычные руны не работают – я пробовал ещё в самом начале, когда учился. А остальное, как ты понимаешь, запрещено.
— А если вырезать руны на коже?
— А какие? У нас количество ограниченное, обережных нет. Может, когда-нибудь мы к этому и вернёмся – интересно. Но не сейчас. – Протянув руку, упёрся указательным пальцем в лоб. – Договор всё ещё в силе. Без меня ты с кровью не экспериментируешь. Иначе мы очень сильно поругаемся – и я буду разочарован.
Разочаровывать его Николаю не хотелось.
Произошло странное — едва сказав, что так больше нельзя, Юрий Вадимович вдруг вернулся – такой, как был раньше. Только теперь Николай подспудно понимал: это всё неправильно. Вернее, неправильными были его собственные реакции – то, как сладко замирало внутри, как хотелось тянуться за каждым прикосновением, и как жарко они настигали потом во снах… Николай боролся с собой, обещал себе, что с завтрашнего дня начнёт ничего не чувствовать – но чувствовал лишь острее. Это была трясина.
Юрий Вадимович ведь ничего дурного не делал. Чтобы в этом удостовериться, Николай стал внимательно за ним наблюдать. Поддерживая новичков, научный руководитель клал руку на плечо, волшебников похлопывал по спине, часто и много пожимал руки. Иногда эти прикосновения были покровительственными, иногда – снисходительными. Николай научился читать их и сопоставлять с тем, что помнил сам. А потом вдруг понял – Юрий Вадимович манипулирует людьми, легко и непринуждённо. И люди его слушаются – даже отец, и Николай, и мама.
Как этому научиться? Сколько бы Николай ни формулировал подходящий вопрос, что так, что эдак он звучал некрасиво. Значит, лучше наблюдать и перенимать.
Началась работа с накопителями, но информацией о них с Николаем почти не делились.
— Это очень сырой проект, который требует доработки, — вот и всё, чего удалось добиться от научного руководителя. Возможно, следовало бы попытаться вызнать что-нибудь у отца, но с ним без особой нужды Николай вообще старался не разговаривать — всё ещё был зол. Понимая умом, не мог совладать с эмоциями.
Отец теперь много работал, по вечерам запирался в кабинете, в МИЦ предпочитал уезжать раньше, а если получалось так, что они всё-таки ехали вместе, держался на другой стороне дороги. С того дня, когда мама впервые проявила не типичные для человека способности, прошло две недели. За это время научный руководитель приезжал дважды, выбирая такое время, когда отца дома не было. Мама почти успокоилась, и Николай тоже. Ничего страшного не происходило – да, теперь она оборачивалась за секунду до того, как что-то падало, и шла к двери немного раньше, чем в неё стучали, но этим и ограничилось.
— Если это действительно принцип накопителя, способности постепенно исчезнут.
Лаборатория была единственным местом, где разговаривали втроём. Слушая Юрия Вадимовича, отец почёсывал щёку – он недавно порезался и на коже темнел свежий рубец, к которому глаза приковывались невольно.
— А если… этот накопитель выдохнется… это же не значит, что всё вернётся, как было? – высказал Николай самое ужасное из своих предположений. Юрий Вадимович покачал головой.
— Невозможно. Владлена уверяет, что физически Мариника совершенно здорова. Да и, если бы работало так, твоя рука уже дала бы о себе знать.
***
Совещание высшего руководства пошло не по плану. Отава узнал об этом совершенно случайно, столкнувшись в коридоре с Юриной помощницей. Ошарашенная девушка дёргала то торчащий из папки уголок документа, то свою свисающую до подбородка светлую чёлку и, казалось, была готова расплакаться. Наверное, она подумала, что Отава направляется к Юре, сказала, чуть-чуть запинаясь:
– Александр Александрович, вы бы… Юрия Вадимовича не беспокоили. Он, кажется… — И сглотнула. – Он никогда так не делал. – Молодая девчонка, из новых, из впечатлительных. – Наверное, мне нельзя говорить. Меня уволят – меня точно уволят. Он такой страшный…
— Я дал в морду Карасю. – Юра покачивался на стуле. – Это давно надо было сделать, но… — И с чувством выматерился. – Лет десять такого не происходило. – Его глаза казались туманными.
Отава стоял у стола, сминая рукав униформы. Юра смотрел устало:
— Если ты пришёл трахать мне мозги, не сегодня, пожалуйста.
А зачем Отава пришёл? С каким-то проектом? Или по инерции? В мыслях зияла дыра.
— За что хоть?
— Да за дело. И он знает, что я прав. Но это всё равно такое говно! Твою мать. – Стул скрипнул. Поднявшись, Юра дошёл до стола, пошарив в верхнем ящике, достал сигареты, сунул одну в уголок рта. – Зайди позже.
Когда Отава подошёл и отнял сигарету, Юра почти не сопротивлялся. Только глаза закрыл.
— Голова болит, Алекс. Я устал.
Когда Отава сел в кресло, оно тихо скрипнуло. Юре плохо, и уже совсем не важно, что было раньше.
— Иди ко мне.
— Не могу.
Но пошёл, как заворожённый.
Жёсткие волосы под ладонью, резинка скользит на запястье.
— Алекс.
— Молчи. Я тебе нужен.
— Нужен.
Сколько Отава сидел, укачивая его на своих коленях? Пряди свивались в пальцах колечками. Это просто такая слабость, временная, пройдёт. Когда равновесие внутри теряется, Юре нужен кто-то извне. Тёплый затылок, серая ткань на плече. Почему никого не оказалось рядом в тот вечер у умывальника? Почему Юры не было рядом? Ах да, конечно – ведь Отава его прогнал. А зачем прогнал? Потому что ревновал к сыну?
Тихая, тёплая вечность. Юра дышал размеренно – будто спал. Отава слепо скользил пальцами по его лицу: висок, густая бровь, высокий лоб – кажется, признак умного человека?
Потом вечность кончилась. Юра казался потерянным и смущённым. Поднявшись, прокашлялся, молча прошёл к окну, поднял роликовую штору.
— Твою мать… — прошептал обречённо. – Я на хрен запутался. У меня пазл не собирается. Я не могу тебя просчитать. – Охнул, покосившись на дверь. – Совсем безголовый. Не запер.
— Уже не важно.
Смешок был сдавленным.
— Сначала ты начинаешь от меня шарахаться, потом в МИЦ появляется Николай. Тебе хреново, и ты мне ничего не говоришь, я за тобой бегаю, как дебил, потом опускаю руки – вроде, ты должен быть доволен, а ты недоволен. Собачишься с Николаем, собачишься со мной, а я что-то упускаю, какую-то очевидную хрень. Твою мать… — Он перевёл дух. Отава сидел и молчал, язык примёрз к нёбу. Хотелось умолять: догадайся сам. Пожалуйста, догадайся, потому что рассказать стыдно и страшно! – Мы же на одной стороне, Алекс, а не на разных. Я пытаюсь подхватывать всё, что ты не тянешь, а ты бесишься. Объясни мне, пожалуйста, наконец.
Губы задрожали. Страх, отвращение к себе, лицо сына в свете тоненькой свечки, воспоминания – холодный снежный комок. Спасает корочка на щеке – подковыривать ногтем больно. Когда больно снаружи – это хорошо, лучше, чем изнутри.
— Вот это не смей! – Юрин стальной захват на запястье.
— Я не могу… ничего…
Дверь распахнулась с шумом.
— Что Ефим делает в МИЦ?!
Юра отпрянул назад, выпустив запястье, резко развернулся.
На пороге стоял Николай, и взгляд его метал молнии. Какая-то часть Отавы отметила: сын обнаглел, другая удивилась: надо же, как он вовремя. Злыдня помяни…
Даже закаменевшая Юрина спина излучала ярость. Только-только улёгшаяся, она разгорелась вновь.
— Младший лаборант Отава… Выйдете и зайдите как положено. И не забудьте извиниться. Вы перешли границы.
***
Злое изумление и неверие – вот, что ощутил Николай, совершенно случайно столкнувшись с недругом в обеденном зале. Лысый Ефим спокойно стоял и размешивал сахар в чае. Это же какая-то ошибка? Почему он одет в униформу, да ещё и с персональным номером на плече?
— Ты что тут забыл? – Николай упёр руки в боки. Супостат, обернувшись, медленно облизал блестящую ложечку.
— То же, что и ты, царевна.
Да он же тупой! Да как же такое возможно?!
— Младший лаборант Отава… Выйдете и зайдите как положено. И не забудьте извиниться. Вы перешли границы. – Взгляд Юрия Вадимовича был тёмным, но не менее страшная темнота плескалась и в Николае. Вместо того, чтобы выйти, как было сказано, он сделал шаг вперёд и захлопнул дверь.
— Что Ефим делает в МИЦ? – повторил с нажимом, но уже тише. Эмоции мешали думать связно. Это в кресле отец? Одно другого хуже. А на полу валяется сигарета. Юрий Вадимович же не курит?
— Мне тебя вынести?
Когда Николай был захвачен гневом, он сделал единственное, что показалось верным – отправился за ответами. Только сейчас начал медленно понимать, что именно натворил.
— Неудачный момент. – Отец встал как-то поспешно, оказался за спиной Юрия Вадимовича. Отец что, держит руку у него на спине? Зачем? – Ефим — это кто? Тот твой обидчик?
Николай скованно кивнул – шея казалась деревянной.
— Климентьев, да. Он в МИЦ, и я не понимаю. Он же тупой?
— По каким критериям определяется тупость? Если человеку говорят выйти, зайти и извиниться, а до него не доходит – это уже считается тупостью или ещё нет? – А голос у научного руководителя тихий, страшный.
— Лучше сделай, как тебе сказано.
Николай опустил голову.
— Извините. – Паркетные доски чередовались полосами. Скрипели под ногами отца и Юрия Вадимовича. Научный руководитель медленно дошёл до стола, опустился в кресло.
– Алекс, принеси мне зелёную папку, будь добр. Всё хорошо. – Как-то натужно, вымученно улыбнулся. – Спасибо. Иди сюда, маленький лаборант.
— Извините, — Николай повторил так тихо, что и сам себя не услышал.
— Теперь до тебя не доходит просьба подойти? Понимаешь, почему я зол, или нужно проговорить? Мы можем играть, рыбачить – что угодно. За пределами МИЦ. Здесь у тебя есть твоё место, у меня – моё. И если я мягок, это не значит, что мне можно садиться на голову. Тебе и так было сделано больше поблажек, чем ты можешь представить. Теперь отвечаю на твой вопрос. – Отец уже принёс зелёную папку. Из неё показался ворох бумаг. – Климентьев Ефим Илларионович со вчерашнего дня официально работает у нас младшим лаборантом. Подписано мной и, — он едва заметно скривился, — моим коллегой. Ты хочешь оспорить наше решение? – Подавшись вперёд, буквально пронзил Николая взглядом. – Я тебя внимательно слушаю.
— Он же… тупой? – Губы почти не подчинялись. Снова зашуршали бумаги.
— Так же, как и ты в самом начале, Климентьев писал мой тест. Он его не провалил. Ты – да.
— Но я же… а как же?...
— Всё, необходимое для отчётности, за тебя написал отец. Подходящий момент сказать ему за это спасибо. – Скрипнуло кресло. – Плохо, Николай. Очень плохо. Тебе есть, о чём хорошенько подумать.
Глаза жгло слезами, Николай морщился, пытаясь их сдержать так, что болели скулы.
— Ефим – мой враг.
— Я знаю.
Тихо собрав бумаги, отец отнёс папку на место, застыл у шкафа. Николай шмыгнул носом — это было так стыдно, так глупо... Больше уже ничто не наладится, как прежде уже не будет, научный руководитель, конечно же, не простит.
Накрывшая запястье рука была ласковой.
— Если бы из-за одного проступка люди расставались, мы бы все ходили поодиночке. Урок ты усвоил. Иди, живи дальше.
Всю ночь Николай не мог уснуть. Мысли заполошно метались. Бритая макушка Ефима. Теперь супостат официально в МИЦ, и это для Николая – как унижение. И что значит: тесты Николай провалил? Он помнил, как отец принёс странные, нелогичные задания – это произошло после того случая, когда Николай применил боевую магию. Тогда заключили первый договор. Николай же лучше других, он умнее других. Как он мог что-то сделать хуже Ефима? Жгучие слёзы в глазах. Николай так сильно разозлился, что даже не задумался, ворвался в кабинет. Юрий Вадимович впервые был недоволен, впервые напомнил Николаю, где его место. Он же этого не забудет и, наверное, что бы ни говорил, станет теперь относиться иначе?
Стыдно и больно. Может, вообще не приходить в МИЦ? Но теперь так нельзя, всё уже официально. Юрий Вадимович – начальник, Николай – подчинённый.
Никак не уснуть.
Тихо выйдя из комнаты, прошлёпал босыми ногами в кухню. Пришлось проходить через большую комнату – ворс ковра щекотал пальцы. Наверное, поиграть во «Внеземелье» на этом ковре уже никогда не придётся.
На кухне ровно мерцал газовый светильник. За столом сидел отец, опустив подбородок на сложенные руки. Казалось, он дремал. Николай попятился, но голова отца повернулась.
— Не спится? – Николай сдержанно кивнул. – Отец свёл лопатки, потянул спину. – Мне тоже. Я чай заварил с ромашкой. – Махнул рукой. Николай проскользнул к плите, стараясь держаться как можно дальше от обеденного стола. Отец закрыл дверь, тихо сказал: — Посидишь со мной? — Чашка скользила в руках. Николай посмотрел на отца с искренним непониманием. Он казался или подавленным, или очень усталым. – Ладно, забудь. Спокойной ночи.
Чай пах лавандой и мятой, ещё дышал паром. Случайно плеснув горячим на пальцы, Николай скривился. Уселся за стол.
— Ты хотел поговорить?
— Да… наверное, нет. — Совсем непонятно. Отец тоже налил чаю, прикрутил светильник так, что тот едва разбавлял темноту, медленно вздохнул – звук показался дрожащим. – Рассказать тебе про травы? Хочешь… я могу тебя научить.
— Не знаю.
— Ладно.
И тишина – неловкая, стискивающая грудь тугими железными обручами.
— Ты всё ещё зол на меня, Николай?
— Не имеет значения.
Снова дрожащий вздох.
— Хочешь работать с накопителями вместе со мной?
— Я младший лаборант – я не имею права.
— Не как лаборант. Как…. Сын.
— Нет. Не хочу.
Отвернувшись к окну, отец стал водить пальцами по стеклу, и Николаю казалось, что он слышит негромкий скрип.
— Юра зовёт нас на речку. Хочет выгулять Маринику. И ты, вроде, просился с ним порыбачить. – Бесцветное. Николай поперхнулся чаем. Отец спросил: — Что ему говорим? – Вдруг посмотрел пристально – глаза нездорово поблескивали. Николай ощутил тревогу, но вместе с тем и лихорадочное, острое предвкушение.
— Конечно, мы хотим. Мы же хотим?
Вымученная улыбка.
— Понятно. Я так и думал.
***
— Как это прекрасно – иметь такого друга. – Мариника уже привычно подала руку гостю. Поцелуй был видимостью – губы кожи не коснулись.
— Уверен, Алекс сам себе завидует. – И приглашающе указал на припаркованную около газона машину: – Карета подана. Потом придётся немного пройти пешком, но нисколько не сомневаюсь: вы справитесь.
Муж появился с плетёной корзиной, из которой выглядывали перья зелёного лука, протянул гостю руку для пожатия и свою ношу.
— Кот из дома – мыши в пляс. Очаровываешь мою супругу?
— Ничего не могу с собой поделать. – И посерьёзнел. – Где Николай?
— Носу не кажет, боится.
Смешок. Солнечные лучи вокруг обоих мужчин вспыхивали самыми разными цветами. Чтобы их не видеть, Мариника щурилась. Сегодня красного не было – цвета были приятными, перетекали один в другой, смешивались завораживающими завихрениями. Топот ног по ступенькам. Цвета вокруг Саши поникли, съёжились, а вот научный руководитель замерцал ярче:
— Доброе утро, маленький лаборант. – Потрепал сына по плечу заботливым, отеческим жестом. Сын был выше Мариники, и обращение «маленький» оттого звучало комично. Около сына разгорелся яростный, яркий пожар. Мариника моргнула. Сколько оттенков. Что бы они могли значить и стоит ли о них рассказать? Наверное, нет – это встревожит и сына, и волшебников.
Мариника с мужем сидели на заднем сидении, сын напросился на переднее и внимательно наблюдал, как научный руководитель ведёт машину. В открытое окно задувал тёплый утренний ветерок.
— Научите меня тоже? — спросил Николай негромко. Научный руководитель взгляда от дороги не отводил.
— Отца попроси. Он с рулём на вы, но справится.
— Всё-таки злитесь. – Мимо пролетел грузовик, оставив за собой синеватое дымное облако. Сын теребил кончик косы — Мариника могла видеть, как движутся его руки. Юрий снизил скорость, пропуская автобус.
— Нет.
— Научите меня, пожалуйста.
— Ладно. Когда будет свободное время.
Саша поёрзал.
— Можно, я на следующие выходные возьму машину, Юр, и позанимаюсь с ним?
Над спинкой водительского сидения вспыхнул бледно-зелёный.
— Не можно, а нужно.
***
Юрий Вадимович привёл их на ту памятную полянку, рядом с которой они однажды рыбачили с Николаем. Идти по лесной тропинке маме было трудно, и Николай поддерживал её, пока отец и научный руководитель разгружали багажник. Лето выдалось засушливым, река была спокойной и тихой. Кто-то разбросал кирпичи, которыми было обложено кострище, и Юрий Вадимович дал Николаю задание кострище восстановить. Сам возился со снастями, высоко над головой пересвистывались птички. Сидя на покрывале, мама смотрела вверх, будто пыталась поймать певчих крошек взглядом. Готовить из всех четверых умели только мама и Николай, но маму утруждать не хотели, а Николай самоустранился, так что приняли решение просто разогреть над костром купленные в магазине колбаски. Пахли они так, что аж слюнки текли. Мужчины сидели возле костра, негромко о чём-то переговариваясь. Николай лёг на живот рядом с мамой – она казалась задумчивой, по её губам блуждала рассеянная улыбка.
— Жаль, что мы не знали его раньше. – Николай промычал что-то невразумительное. Мама оперлась рукой рядом с его плечом – эта рука всё ещё была хрупкой, почти прозрачной. – Ты взял свою камеру? Такой солнечный день…
В горле встал ком. Ведь мама совсем ни о чём не знает. А Николай попытался забыть – но забыть не вышло. Всего четыре слова – они разбередили зарубцевавшуюся было старую рану. Интересно, о чём эти двое разговаривают? И… у Юрия Вадимовича же тоже была жена? Он тоже её обманывал, как отец обманывает маму? Николай помотал головой, порывисто вскочил. Чему он помешал, когда ворвался в кабинет? Неожиданно ярко вспомнилась деталь: зелёная папка в тонких руках отца, тёмная резинка для волос, выглядывающая из-под светлого рукава. Юрий Вадимович всегда стягивал волосы на работе. Тогда они были распущены. Точно ли из-за нарушения субординации разозлился тогда научный руководитель?
Николай втянул воздух сквозь зубы, и мама поглядела вопросительно:
— Ты в порядке?
— Колбаски готовы! – Юрий Вадимович появился очень своевременно. Шампур с тёмно-красными колбасками он держал, как холодное оружие. Второй протянул Николаю и улыбнулся. Повинуясь внезапному порыву, Николай вскинул свои колбаски. Научный руководитель посчитал этот жест игрой — шампуры скрестились. – Мы так на Оке фехтовали. Правда, без мяса.
Николай крепко зажмурился, выравнивая дыхание. Подошёл отец, уселся на покрывало. Для мамы еду он принёс на тарелке, чтобы было удобнее.
— Так можно и глаз выбить.
— Ну, ежели без ума…
Колбаски были вкусными, солнце – ласковым. Юрий Вадимович делился смешными историями с раскопок, потом рассказывал о полуострове, с которого, оказывается, приехал, и о своих командировках в разные уголки страны. Впервые за долгие недели мама заливисто, от души хохотала. Потом вспомнила театральные байки, и смеялся уже Юрий Вадимович. Иногда звенели колокольчики, и научный руководитель убегал к удочкам. Когда его не было, становилось грустно и сумрачно. Он будто оживлял всех – и отца, и маму, и Николая. Это было бы так хорошо и правильно, если бы не тайна.
– Ты взял свою камеру? Такой солнечный день…
Мама… зачем ты напомнила?
Чтобы не выдать своих мыслей ни жестом, ни взглядом, Николай тоже бросился к удочкам. Юрий Вадимович стоял, уронив руки, и слушал колокольчик. Николай встал рядом.
— Клюёт же? А вы ничего не делаете.
Он встрепенулся.
— Да… да.
Попался карасик. Научный руководитель поднёс его к лицу, заглянул в выпуклый рыбий глаз, потом швырнул добычу в воду, сделал глубокий вдох, забрасывать удочку снова не стал.
— Вы кажетесь усталым.
— Кажусь.
А на покрывале он вновь смеялся. Теперь Николай знал: это – не настоящее. Игра, манипуляция. Только зачем?
— Чем вы планируете заниматься, когда окончательно восстановитесь, Мариника? Хотите возобновить работу театра?
Мама нахмурилась.
— Театр — безнадёжная затея.
Юрий Вадимович скрестил ноги, придвинулся к маме, но всё-таки держал некоторую дистанцию.
— Я бывал на ваших спектаклях. Помню, что это было чудесно. – Мамино лицо разом осунулось, слабые пальцы теребили красный пояс белого платья.
— Пожалуйста.
Он сделал вид, что её не услышал.
— В городе найдётся немало добровольцев. Либо можно, к примеру, начать со школы – собрать юниорскую труппу.
Мама сжала кулак, вскинула его.
— Да посмотрите вы на меня! О чём вы говорите?! Какой театр? – Тут же отвела потускневший взгляд. Юрий Вадимович осторожно взял её за руку – удерживал хрупкое запястье, как маленькую птичку.
— Я вижу прекрасную молодую женщину.
Мама скривилась.
— Лжец. – А потом вырвала руку и вдруг его ударила. Отец сидел рядом, спокойно, даже как-то жеманно ел черешни. Происходящее его совершенно не беспокоило. Юрий Вадимович улыбался.
— Прекрасную молодую женщину, которая, к тому же, может за себя постоять.
Мама, казалось, была готова расплакаться. Научный руководитель снова взял её за руку, и мамин взгляд метался от него к Николаю.
— Я уже ничего не могу. Всё, что я могла когда-то – этого уже нет.
Свободная рука Юрия Вадимовича подтолкнула Николая под локоть.
— Оставил кое-что в багажнике. Ты сразу поймёшь, что мне нужно. Сделай одолжение, принеси.
***
Боль была острой и удивительно отрезвляющей.
Лис, проклятущий лис– где Саша вообще раздобыл его? Маринике хотелось ударить этого человека – и она не сдержалась, вложила в удар всё своё глухое, мучительное отчаянье. Юрий не стал уклоняться или перехватывать слабую руку – себе Мариника причинила больше неудобства, чем ему. Прекрасная молодая женщина? Злыдень! За что? Зачем он разбередил раны в такой хороший солнечный день? Неужели нарочно подгадал, своими руками создал ситуацию, в которой Мариника особенно уязвима?
— Вам тридцать шесть – у вас целая жизнь впереди.
Мариника всхлипнула. Отставив пакет с черешнями, муж пересел, крепко обнял. В кольце его рук стало теплее, но совершенно не легче.
— Думаете: это так просто? Создавать что-то заново, с нуля теперь, когда я… такая?
— Не сложнее, чем вставать на ноги. – Он налил воды. – И… какая вы, Мариника?
— Ненавижу вас. Зачем вы лезете? Куда вы лезете! Я не хочу, я ничего не хочу! – Муж стал раскачиваться из стороны в сторону, вода из стакана плеснула на пальцы. Цвета вокруг Юрия перетекали спокойно, волнообразно.
— Зачем вас тогда спасали?
***
В багажнике лежала гитара.
Когда Николай вернулся с чехлом за спиной, мама сидела в объятьях отца, пила воду мелкими глотками, и глаза у неё были красные. Юрий Вадимович стоял на коленях, что-то тихо говорил. Мама устало, как-то выхолощено хихикнула.
— Может, вы и правы? Я не знаю. – И шмыгнула носом, как маленькая девочка. Пальцы отца погладили её по плечу.
— Конечно, он прав.
Николай замер в растерянности. Что он пропустил? Юрий Вадимович оживился.
— А вот и моя гитара! Давай-ка тряхну стариной, и вы, Мариника, узнаете, что такое отсутствие таланта. – Мама рассмеялась сквозь вновь хлынувшие слёзы, ткнула его кулаком.
— Ужасный, ужасный человек.
— В последний раз я доставал её года три назад. А то и все пять. – Научный руководитель крутил колки, дёргая струны, прислушивался. У мамы тоже была гитара. Жёлтую, изящную, с цветочным узором около круглого отверстия, мама часто доставала её и, слушая старые военные песни, маленький Ники сидел на ковре у маминых ног. Теперь все расположились вокруг Юрия Вадимовича. Он взял пробный аккорд – прозвучало грязно.
— Четвёртую вниз, первую — вверх, — подсказала мама. Блеснули колки, и следующий аккорд был чистым. Научный руководитель в задумчивости водил по струнам – они скрипели под пальцами.
— Что бы вам спеть-то? Я честно готовился, а теперь в голове одна срамота. – Быстро сменил несколько положений пальцев на грифе, ударяя по струнам – Николай сразу узнал государственный гимн. Мама закатила глаза, отец хмыкнул. Юрий Вадимович паки перебирал струны. Потом стал негромко напевать. Николай не вслушивался в слова – наблюдал за пальцами. Пальцы сбивались, то и дело теряясь в аккордах. Потом научный руководитель посмотрел на отца и закрыл глаза, запел по-настоящему:
— Дотла мечты и планы в горниле сожжены, и больше нет ни друга, ни сына, ни жены. Один – не воин в поле. Умру – и наплевать. Я жить-то не умею – не то, что убивать.* — И хлопнул ладонью – будто перебил хребет едва начавшейся песне. – Нет, говно, не то.
Отец опустил голову – он будто что-то понял. Снова звучал перебор. Мама предложила какое-то название, и Юрий Вадимович поджал губы.
— Не знаю, но попробую снять.*
Отец снова взял черешни. Мама и Юрий Вадимович стали говорить буквами.
— Нет, дэ-эм, пожалуйста.
— А здесь эф?
— Понятия не имею.
— Это названия аккордов, — пояснил отец, протягивая горсть ягод. Николай взял, стал выдёргивать хвостики и бросать их на землю. Отец выплюнул косточку. – Он на Оке научился. Теперь выпендривается.
— Я хочу ударить тебя гитарой, но тогда она расстроится.
— Я тоже расстроюсь.
— Гитару жальче.
Мама рассмеялась, а Николай почувствовал себя лишним. Он ничего не понимал в музыке, а когда начался важный разговор, Николая отослали вот за этой гитарой. Действительно ли она была так нужна, или это для того, чтобы он не слушал?
Юрий Вадимович наконец объявил, что готов. Голос у него был мягкий, приятный, лился успокаивающе, плавно. Мама покачивалась в такт музыке, рассеянно улыбалась, путала пальцы в травинках.
— Как жаль, что я уже всё забыла. И руки не восстановились в достаточной степени, чтобы играть, — сказала, когда песня закончилась.
— Но петь-то вы можете. – Научный руководитель сощурился. Мама пожала плечами.
— Наверное? – Она казалась растерянной, изумлённой.
— Это как велосипед – не забывается.
— Как велосипед, — она повторила одними губами.
Юрий Вадимович зажал две струны, мягко провёл ладонью, беря аккорд – можно было расслышать каждую отдельную ноту, но все они сливались, дрожали единым звуком.
— Это вы точно узнаете и подхва́тите.
Прежде чем запеть, посмотрел на отца.
— Я спрячусь у тебя в коленях от суеты пути земного, ты убаюкаешь, утешишь мятежный, мечущийся дух. Пусты обиды, мысли бренны, и только нежность безусловна. Мы тут же, мы с тобой всё те же. О главном можно и не вслух.
Показалось ли Николаю – или у отца задрожали губы? Мама сидела с закрытыми глазами, потом продолжила тихо, сперва несмело.
— Любовь сквозь месяцы и годы от сердца к сердцу красной нитью. Единый ритм – дыши и слушай – мой пульс стучит для нас двоих. Твои прохладные ладони – моя смиренная обитель. Ты прячешь у себя в коленях всю тяжесть горестей моих.
С каждым следующим словом мамин голос становился сильнее, креп. Юрий Вадимович поглядел на неё, не прекращая перебирать струны:
— Разделимся? Сможете удержаться? Я вверх.
Сосредоточенный кивок – и их голоса, действительно разделившись, слились в нечто невероятное. Это было красиво до дрожи, до кома внутри, до подступающих слез.
— Иду к тебе в бреду, устало. К тебе ведёт мой путь любой. И целой жизни, века мало, чтоб надышаться мне тобой. Иду к тебе по бездорожью, трясине – падая, встаю. Никто другой понять не сможет, как сильно я тебя…
Эту песню Николай уже слышал давным-давно, на последнем мамином спектакле. Тогда, наверное, слышал и научный руководитель. Поэтому ли выбрал её? Внутри у Николая болело – болело так сильно, что он впился ногтями в ладони.
— Иду к тебе в бреду, устало. К тебе ведёт мой путь любой.
Ожившее воплощение глупой мечты. Если бы отца не было, не существовало. Если бы были только мама и Юрий Вадимович!
— И целой жизни, века мало, чтоб надышаться мне тобой.
А ведь мама совсем ничего не знает, мама не понимает – лучше бы и Николай не знал. Тогда бы не замечал, куда смотрит Юрий Вадимович, не видел бы стиснутых добела пальцев отца.
— Иду к тебе по бездорожью, трясине – падая, встаю.
Как они могут – оба, при маме? Холод по позвоночнику. Научный руководитель понятия не имеет, что Николаю всё известно. А отец? Почему он застыл без движения, почему такой бледный?
— Никто другой понять не сможет, как сильно я тебя…
Злость расплескалась в горле, обожгла нёбо и язык.
— Люблю.
Николай вскочил и, не оглядываясь, не разбирая дороги бросился прочь. Сердце колотило о рёбра гулко, ритмично. «Лю б л ю», отстукивало гитарным боем, «лю б л ю».
— Ник?
Чей это голос? Бежать, бежать, чтобы себя не выдать – или уже выдал? Мама не должна узнать. Как он может?! Как они могут?! Больно, обидно. Почему Николай не умеет водить машину? Ключи, которые научный руководитель дал, чтобы открыть багажник, всё ещё в кармане. Рассмеялся, хватая воздух. Николай уедет – а они пусть себе и дальше поют! Что хотят пусть делают! Зря Николай сжёг фотографии. Надо было оставить, смотреть на них до рези в глазах – или бросить ему в лицо, им обоим!
Машину водить вряд ли очень сложно. Во всяком случае, Юрий Вадимович делает это играючи.
Значит, и Николай справится.
Он свернул с тропинки, запнулся, упал.
Куда он уедет? Что подумает мама? Что мама уже подумала?
— Я не в том возрасте, чтобы носиться за тобой, маленький лаборант. — Прижавшись спиной к стволу, Николай обхватил колени руками. Юрий Вадимович возвышался на тропе. – Почему ты умчался?
— Вы же с отцом… друзья! – обличительно ткнул трясущимся пальцем Николай. Научный руководитель приблизился, опустился на корточки, попытался заглянуть в лицо.
— Не понимаю.
— Как вы можете с мамой… вот так?
Юрий Вадимович поджал губы. На его лбу пролегли глубокие складки. Потом глаза расширились.
— Злыднева сыть… — Николаю стало холодно. Научный руководитель догадался? Он понял? Как же всё плохо, насколько ужасно. Теперь больше не будет, как раньше, уже ничего не… Рука научного руководителя вскинулась в каком-то растерянном жесте – раскрытой ладонью вверх. – Послушай, я знаю… ты мог подумать, но это всё просто песни. Ты прав, Алекс мой друг. Я бы никогда не пытался… Твоя мама отличная женщина, но она… совершенно точно не в моём вкусе.
Облегчение накатило головокружением, дурнотой. Нет, научный руководитель совсем ничего не понял. Да и мог ли понять? И что делать дальше? Как бы поступил сам Юрий Вадимович в такой ситуации? Как он поступает, когда уходит от темы?
— А какие тогда ну… женщины… в вашем? – спросил Николай несмело – пусть лучше так. Юрий Вадимович уселся рядом, выдернул травинку, покрутил её в пальцах.
— Ну… не такие. Не хочу сказать ничего дурного. Просто… Моя жена была мягкая и уютная. – Улыбнулся.
Во рту клокотала горечь. Отец не уютный, не мягкий – холодный и колючий. Почему же тогда?…
— Вы маму до слёз довели. Зачем?
Научный руководитель откинул голову, прижавшись затылком к стволу.
— Ты думаешь, достаточно исцелить тело? Нужно ещё многое сделать. – Он накручивал травинку на пальцы – на каждый поочерёдно. – Извини… Ты был прав возле удочек. Я устал.
Это было искренне. Николай потянулся к его руке, увидел борозды от струн, оставшиеся на кончиках пальцев. Юрий Вадимович сжал кулак.
— Я что-то упускаю и не понимаю, что. Оно плавает на поверхности, но не ловится. Почему ты убежал? Дело же не в песне этой дурацкой?
Над головой зашуршали листья, потревоженные внезапным порывом ветра. Николай поёжился – он балансирует на краю крыши. Нужно взять себя в руки – иначе падение неизбежно. Квадрат нарисовал в воздухе, не задумавшись. Научный руководитель мягко перехватил запястье:
— Мало рукой махать – это не так работает. Левая сторона – вдох, верхняя – пауза, правая – выдох – и снова пауза. Медленно, на четыре счёта. Не спеши. Цифры, дыхание, линии. Успокоился – идёшь дальше. — Так вот, что он делает на самом деле. – Чего я не знаю, Николай?
Вдох, пауза, выдох и снова пауза – почему совершенно не помогает?
— Песня не дурацкая, — На мгновение Николай опустил глаза. Внутри снова стучало прокля́тое слово. «Лю б л ю». Вздрогнув, обхватил себя руками. – Красивая песня. Очень. Я так не умею.
Научный руководитель долго смотрел в лицо, и хмурая складочка между его бровей медленно разглаживалась. Наконец улыбнувшись, он поёрзал, вытащил из-под себя кривую веточку, адресовал ей укоризненный взгляд.
— Я тоже в шестнадцать не умел. – Содрав с веточки полоску коры, покрутил её в пальцах. – Ты из-за этого так расстроился, что не умеешь? Почувствовал себя лишним?
Юрий Вадимович был в корне неправ, но выбранный им путь мог стать для Николая спасительным. Не дождавшись ответа, научный руководитель продолжил:
— Мне гитару на Оке всучили. На неё жена приманилась. – Веточка хрустнула, когда он её разломил. Лицо казалось задумчивым, даже мечтательным. – Через несколько лет отправлю тебя на Оку.
— Зачем? – Николай сглотнул. Ему в зад больно впивалась веточка, но доставать её было неловко.
— Там жизнь… — И отряхнул ладони. – Может, Алекса туда… свободы вдохнуть? Мысли вслух, маленький лаборант. – Легко, быстро поднялся на ноги, протянул руку. – Идём назад?
Николай тоже встал. Миновала ли опасность? Всё ли теперь хорошо? Сердце ещё колотилось, пылали уши. Сунув руку в карман, Николай вынул оттуда ключи, отдал их научному руководителю. Теперь за желание уехать стало мучительно стыдно.
— Простите.
— Не извиняйся. – И подтолкнул, приложив раскрытую ладонь между лопаток. – Если хочешь, могу показать тебе пару аккордов.
— Конечно, хочу!
Сидя и пытаясь зажимать грубые, чуть шершавые струны правильно, Николай думал о том, что в минувшем разговоре научился чему-то важному, вот только, чему, пока осознать не мог.
***
Когда научный руководитель снова приехал на плановый осмотр, Мариника, не стыдясь, крепко его обняла.
— Я попробую. Юр…ий.
Большая ладонь погладила по спине.
— Я не сомневался.
Маринику душили слёзы. Но плакать она не будет.
— Ужасный, ужасный человек. – Отстранившись, утёрла глаза запястьем. Юрий тактично отвёл взгляд.
— С чего вы хотите начать?
— С юниорской труппы. И в старый театр поехать – посмотреть, что с ним стало.
— Я вас отвезу.
А на горле у Мариники будто рука сжимается.
— Я из-за вас постоянно плачу. С самого начала.
Он понял, кивнул.
— Теперь я могу получить прощение?
Может ли он?
— Без ответов?
— Без.
Присев на подлокотник дивана, Мариника зажала ладони в коленях. Как хорошо, что муж и сын на работе. Но, вместе с этим, неловко.
— Я не могу простить того человека, который осквернил мои счастливые воспоминания. Но вы далеко от него ушли. И вам я благодарна.
Это, в конце концов, было чистой правдой.
Ведь именно он заставил снова увидеть смысл.