Несколько часов пришлось провести в участке, и самым страшным для Александра стало то, что их с Юрой держали порознь. Люди с каменными лицами задавали сухие вопросы холодными голосами: «Полное имя, место проживания, возраст? Почему вы оказались в лесу? Кем вам приходится погибшая?». Александр отвечал сдавленно, хрипло. Что спрашивают у Юры? Держится ли он? Что он сейчас чувствует? Доложили ли уже о произошедшем матери и, если доложили, почему она не примчалась?
Когда Александру предложили чашку чая и хлеб с куском колбасы, от вида еды замутило. Лицо военного на мгновение дрогнуло, отразив что-то, смутно напоминающее сочувствие.
— Сколько ещё будет эта война аукаться… будь проклят Рим и все его мерзости!
Александр вдруг понял, что всё время просидел с идеально прямой спиной – вот ведь, пригодилась материна наука. Ради приличия он сделал маленький глоток чая. Успокоительный, хороший, хоть вкус можно было сбалансировать по-другому. Да, лучше думать о чае и травах в нём, чем о… поляне с ромашками. В чае тоже ромашка! Подбородок выше, нельзя показывать истинные эмоции. Военный щёлкнул кремниевой зажигалкой – интересно, почему не высек искру из пальцев? Крышечка зажигалки хлопнула, похоронив под собой огонёк. Александр тихо спросил:
— Где мой друг? Я могу… увидеть его? Я бы хотел.
Крышечка открылась и снова хлопнула – уже без конкретной цели. Военный сделал долгую затяжку.
— Пущай утихомирится немного. Погано ему.
Александр сжал кулаки. Раньше Юру могла успокоить Анечка, предотвратить беду – а кто будет теперь, кто ещё сумеет? И кто будет печь печенье, кто будет о Юре заботиться? А ему самому заботиться о ком? У Юры же кроме сестры никого – только вот Александр. Какой с Александра прок?
Зайчики, хрустящие рыбки, птички… красные Юрины руки, крымская колыбельная.
— Ну-ну, тихо-тихо.
Только после этих слов Александр понял, что в горле – хрип, и слёзы в глазах. Он плакал, не мог ничего с этим поделать – плакал, задыхался и продолжал держать спину. Кто-то вошёл. Другой военный – дядька с усами.
— Что у тебя тут? – Щёлкнула крышечка зажигалки. Александру в руки снова всунули чашку чая. – Ну… этот хотя бы не агрессивный. Другого связать пришлось.
Юру связали?
Александр выронил чашку.
— Пожалуйста, он не агрессивный, ему очень плохо. Разрешите мне.
Но Александру не разрешили. Юру он смог увидеть, лишь когда военные сочли, что тот успокоился.
Юра сидел на стуле весь какой-то оплывший, казалось, что он постепенно сползает набок и, если не подпереть плечом, может упасть. Когда в залитый солнцем кабинет вошёл Александр с сопровождающим, Юра даже не шевельнулся. Александр тоже сел.
— Вам крупно повезло, что остались живы. – говорил усатый дядька – на его плече поблескивал государственный герб — коловрат. – Мы вовремя нагнали моркотника.
— Вовремя? – Юра произнёс почти беззвучно. Сейчас он бросится с кулаками – но он не бросился. Дядька ничего не ответил. Наверное, сам осознал, что сказал не то.
— Государство… окажет вам посильную поддержку.
— Вы её не вернёте. – Тихое, пустое. – Позвольте идти. Пожалуйста.
Дядька махнул рукой. Юра побрёл, как кукла, даже не оглянувшись. Потом застыл, повернул голову словно с трудом, сунул руку в карман и вытащил объявление. Бросил на стол.
— Это про магию? — спросил твёрдо. Дядька кивнул – усы колыхнулись. – Я знаю немного латынь и чуть-чуть татарский. И я быстро учусь, хорошо, заканчиваю школу досрочно. У меня есть навыки практической работы в лаборатории профессора Ульянского. Этого достаточно, чтобы стать добровольцем?
***
Вечером, после работы, Юрий Вадимович отвёз маму в театр, и Николай увязался с ними. Было странно ходить по деревянному настилу старой сцены и чувствовать ставший любимым тёплый, уютный запах, видеть научного руководителя рядом с собой. Вот там, за креслом, лежали фотографии. А здесь Николай сидел, вглядываясь в них до рези в глазах, и горько плакал.
Мама стояла в самом центре сцены, опустив плечи. Юрий Вадимович подошёл, взял её за руку.
— Он ещё жив. Всё поправимо. – Тихий шёпот отразился под сводами. Мама что-то пролепетала, научный руководитель ответил: — У вас внутри. Пока он вот здесь, — коснулся указательным пальцем её ключиц, — у него есть надежда. Вы сильная женщина, Мариника. Вы со всем справитесь. К тому же, у вас будет поддержка. Оставлю вас с ним наедине. – И, кивнув Николаю, спустился со сцены в зал, тихо сел в пыльное кресло. Николай примостился рядом. Мамин силуэт отсюда казался смутно различимой тенью. Она стояла без движения, запрокинув лицо к далёкому потолку, к мёртвому занавесу с наверняка сломанным механизмом.
— Это было твоё убежище? – Юрий Вадимович тихо спросил почти в самое ухо, словно не хотел потревожить маму. Николай кивнул, не зная, заметит ли научный руководитель.
— Вы правда думаете, что он ещё может ожить?
— МИЦ тоже поднимали из руин. — Они говорили шёпотом, и Николай чувствовал горячее дыхание у себя на щеке: Юрий Вадимович недавно пил кофе. – Я же тебе говорил уже. Если есть желание, сделать можно почти что угодно. И возродить театр в том числе.
До них донеслись звуки маминых шагов. Тёмная фигурка медленно двигалась по сцене – как-то несмело, слепо.
— А вам это зачем?
— Городу нужен театр, твоей маме – смысл. Все в выигрыше. – Он вздохнул, сел удобнее, склоняясь к Николаю ещё ближе. Их локти соприкасались на подлокотнике. Николай почему-то поймал себя на мысли, что, если бы научный руководитель не был в своём рабочем образе, его волосы щекотали бы лицо. Вспомнилась резинка под рукавом отца, и внутри кольнуло. Каково это – зарыться пальцами, растрепать тугой узел, выпуская тёмные непокорные пряди на волю? Какие они на ощупь? Николай понял, что дышать стало тяжелее, и поспешил вжаться в спинку. Хорошо, что лампочка тусклая, в зале почти темно.
– О чём ты думаешь?
От вопроса Николай вздрогнул. Неужели он как-то себя выдал? Мамины быстрые шаги вниз по лесенке со сцены. Юрий Вадимович поднялся, протянул маме руку.
— Можем идти?
В машине мама казалась задумчивой – рассеянно водила пальцем по стеклу и молчала. Николай тоже молчал – у него колотилось сердце. Если бы мамы не было в театре? Если бы они с научным руководителем остались наедине в тёмном, пропахшем сыростью зале? «О чём ты думаешь?». Что это значило? Он что-то заметил? Страх будоражил. Николай нарочно сел на заднее сидение рядом с мамой, но не отрывал глаз от спинки водительского сидения. Старые кресла, дыхание на щеке. В этом же на самом деле не было ничего плохого, но каждое мгновение Николай вспоминал с нарастающей дрожью. Колено – к колену, тёплый локоть сквозь ткань.
На последнем перекрёстке мама внезапно заволновалась.
— Нужно домой быстрее.
Какие-то секунды Юрий Вадимович всматривался в мамино лицо через зеркало заднего вида, а потом молча перестроился на встречную полосу, обгоняя плетущийся впереди грузовик.
***
На город спускался вечер. Выполняя обещание, Юра увёз Маринику в старый театр. Сын увязался с ними, а вот Отава не смог – ему было дурно. Чтобы хоть чем-то себя занять, вызвался помочь жене. Стоя у раковины, вытирал скрипящую чистотой посуду. Тарелка, тарелка, чашка, сковорода – всё расставлял по местам механически. Внутри было глухо и гадко. Ложка, вилка. Полотенце промокло, нужно сменить. Сын свернул цепь. Вот так он попросил у Юры прощения. А на отца лишь фыркнул: «Ты знаешь: я прав». Усечённая формула не была идеальной, но всё же она работала. Николай – действительно самородок, с таким чутьём магии он добъётся многого, но вместо того, чтобы им гордиться, Отава ощущает что-то ядовитое, мерзкое, похожее на зависть. Чему завидовать? Тому, как Юра смотрит на Николая? Тому, как искренне им восхищается? Тому, что Николай – плоть от плоти – лучше отца, и смелее отца? Вилка, чашка, блеснуло лезвие — нож.
Если внутри так больно, будет ли больно снаружи?
***
Мариника почувствовала беду.
Муж стоял над раковиной, зачарованно глядя на то, как белая эмаль покрывается красным. Всё больше и больше… рядом высилась стопка ещё не вытертой посуды, около воронки слива лежал зазубренный хлебный нож – от такого раны получаются болезненные, глубокие.
— Саша?
Он медленно повернул голову, взял протянутую Мариникой вату.
— Спасибо, Ника. — Тяжёлые цвета набухали тёмным, мешались грязью. Муж ведь совсем не предназначен для домашней рутины. Не нужно было ничего поручать ему. Мариника коснулась его спины, погладила по линии позвоночника, ощущая напряжённые, натянутые мышцы.
— Прости. Это я виновата. Я должна была положить ножи отдельно, не сваливать в общую кучу.
Муж отвёл глаза.
— Это просто случайность. Со всеми бывает. — Здоровой рукой он потянулся к вентилю. Открутив на полную мощность, наблюдал, как кровь вместе с водой исчезает в сливе. – Вы рано вернулись, — пробормотал. Мариника налила себе ягодного компота. Вторую чашку протянула мужу, и Саша взял, как показалось, механически. – Что в театре?
Компот был кислый, пах чёрной смородиной и малиной.
— Там очень много работы. Всё нужно восстанавливать. Юра говорит, что может этим заняться, но ему понадобится время. А пока, с сентября, я хочу устроиться в школу. – Сделав ещё один глоток, спросила, улыбнувшись внезапным воспоминаниям: – Ты помнишь, как Николай играл царевну в детском саду, когда девочка-актриса заболела?
Муж спрятал лицо за чашкой, делая глоток.
— Это было для него унизительно. И для меня тоже. – Тут же добавил. – Хорошо, что ты съездила, посмотрела. Вообще хорошо, что снова… готова жить.
Мариника закусила губу, кивнула. Немного отросшая прядка упала на лоб.
— Жаль, что ты не поехал с нами. Юра и Николай… они так отлично ладят. – Потом отставила чашку, дотянулась до шкафчика. – Иди сюда, сделаю тебе перевязку.
Муж протянул руку покорно. Он всегда сидел с идеально прямой спиной, но сегодня… сегодня сутулился. Цвета перетекали вяло – тёмные, с редкими просветами. Пальцы слушались Маринику ещё не достаточно хорошо, и отматывать бинт было непросто. Саша придержал – и она справилась. Накладывала осторожно, чтобы не причинить боль.
— Ты сам не свой, Саша.
— Ты просто меня забыла.
Закончив с повязкой, руку она не выпустила. Сашина ладонь была прохладной, немного влажной. Мариника гладила её подушечками пальцев.
— Тут у тебя линия жизни. Мне Владлена показывала. – Присмотрелась. – Совсем короткая.
— Антинаучные бредни. – Сашины пальцы дрогнули, но руки он не отнял. Мариника продолжала гладить его.
— Тебе виднее, конечно же. Саша… я хотела спросить. – Он крепко зажмурился, сжал губы. Что-то в нём изменилось – в лице или цветах? Мариника понять не могла, всё это смешалось в одно.
— Я просто боялся причинить тебе боль. Что ты… не окрепла.
Едкий, грязно-жёлтый цвет расплескался, отразился бликами на бледных Сашиных щеках. Лицо Мариники вспыхнуло.
— Другое, Саша. Я хотела спросить о другом, а это… прошло слишком много лет, и я… всё понимаю. Как женщина я теперь… изменилась.
Саша кивнул. Его рука всё ещё лежала у Мариники в ладонях.
— Как женщина ты… моя жена. Это правильно. – Потом шевельнул губами, произнеся почти беззвучное: — Юра прав. – Мариника изогнула бровь. Муж схватился за чашку двумя руками. – Ты молодая, красивая женщина. Вот в этом. – Допив свой компот залпом, он отнёс чашку в раковину. Несколько секунд стоял, потом взял всё ещё лежавший у слива нож и ополоснул его. Цвета бурлили, вскипали. Муж сунул нож в подставку. Когда обернулся, взгляд у него был тёплым. – Спасибо тебе, Ника.
За что он благодарил? Спросить она не успела. Склонившись над ней, Саша поцеловал – сначала несмело в лоб, а потом и в губы.
***
Юрий Вадимович помог маме подняться по лестнице, но заходить не стал и придержал Николая за плечо.
— Давай-ка потолкуем, маленький лаборант.
Николаю было тревожно. Тайные, постыдные мысли сегодня плавали на поверхности, и ему казалось, что научный руководитель их может легко прочесть. В теле копилось странное напряжение, усиливаясь с каждой минутой.
Около подъезда росла ранняя груша. На скамейке под ней часто сидели соседи, но сейчас место оказалось свободным, и научный руководитель кивнул туда. Прежде чем сесть, наклонился, поднял с земли спелый плод, вытер о штаны.
— Я обдумал предложенный тобою проект. – Он смотрел на грушу в своей руке. Потом надкусил.
— Она же немытая.
— А я голодный. Садись. – Продолжил, лишь когда Николай примостился на край скамейки. – Человеческое тело – это накопитель довольно ненадёжный. Оно постоянно меняется, в нём происходит слишком много процессов. Это колоссальное количество переменных. К тому же, энергия, которую мы получаем – это, в первую очередь, продукт смерти — в отличие от той, которую ты использовал с Мариникой. – Он снова надкусил грушу, по всей видимости, давая Николаю время обдумать услышанное. Думать было трудно. Николай смотрел только на то, как мерно движется челюсть.
— Зачем вы мне это сейчас говорите?
— Потому что я тебя знаю. Ежу понятно, что слово «запрещено» имеет для тебя противоположное значение, и в некотором роде я сам тебя этому научил. Потому я уделил время твоей идее, рассмотрел её со всех сторон и готов поделиться выводами. Собственные ты уже сделаешь сам. – Груша была сочной, на его пальцах поблёскивали липкие, наверняка сладкие капли. – Препятствие первое. Из-за нестабильности человеческого тела, даже если удастся накачать его энергией, неизбежен саморазряд. Также, скорее всего, тело достаточно быстро износится, потому что для такого оно просто не предназначено. Когда я работаю с неживой материей, неудачным оказывается каждый третий ритуал – и я теряю предметы. С живой материей будет так же. Простая математика. Даже если мы создадим заклинание, даже если сумеем обойти все препятствия. Скольких людей мы потеряем?
Грушу он доедал в тишине. Николай думал, опустив голову.
— А если найти источник живой энергии? Постоянный?
Научный руководитель отбросил огрызок – ударившись о кустик крыжовника, он затерялся где-то под зелёной листвой.
— Думаешь, если бы такое было возможно, наши предки бы до этого не дошли? Я точно знаю, что они использовали накопители, я знаю, что они использовали существ и кровь. Но о том, что запитывали людей, нет никаких источников.
— Так, может, мы будем первыми?
Юрий Вадимович покачал головой, встал, и Николай поспешил сделать то же самое.
— Давай сперва восстановим то, что утеряно, а уже потом подумаем: нужно ли нам создавать своё.
***
До первого перекрёстка Юра шёл твёрдо, уверенно, а вот на распутье замер – будто ему верёвочки обрезали. Зато Александр смог друга догнать. Молча встал рядом.
— Куда мне теперь? – бесцветное. – Надо… обряд. А потом?
Александр схватил его руку. Рука была холодной – впервые холодной. Не знал, что сказать. Рука медленно сжалась. Наконец нашёлся вопрос.
— Ты в Припять попросился… зачем?
— А куда ещё? – Мимо промчалась девочка на велосипеде. У девочки были русые волосы, а у велосипеда – погнутое крыло. Юра сглотнул, втянул воздух сквозь зубы. – Я как… — Недоговорил, сделал бесцельный шаг. – Зачем я теперь? – Шаг. Он покачнулся, как пьяный. – Меня не было. Не успел. Не было.
Пальцы у Александра были безвольные – Юрина рука выскользнула из них, друг побрёл вперёд, на проезжую часть.
— Стой! Ты куда?!
— Не знаю. Ничего не знаю.
Хорошо хоть остановился – на самой границе, на белой полосе разметки. Водитель грузовика посигналил – на всякий случай, наверное. Юра обернулся – глаза у него туманились. Он ведь бушевал в участке? Значит, у него болит голова. Александр вдруг пожалел, что их отпустили. Лучше бы рядом были военные – они хоть и холодные, но взрослые и знают, что делать. А как быть Александру?
— Ты же себе ничего не сделаешь? – Молчание. – Юра, скажи!
Он кивнул. Наверное, даже не слышал.
— Больно.
— Голова?
— Она сказала: больно. Ей было больно. А я ничего не…
Снова посигналили.
— Пойдём, пожалуйста.
— Куда?
— Хоть куда-нибудь.
Юра позволил себя увести. Мимо ходили люди, пахло хлебом и овощами, на противоположной стороне улицы брехала собака. А друг был как мёртвый. Александр чётко знал: если сейчас Юра останется один, он уже не оживёт никогда, его тоже не станет. В молчании углубились во дворы, петляли между домов бесцельно. Юрина рука отогревалась в ладони.
— Они сказали, что я внесён в список, и, когда я закончу школу, меня заберут. – Юра внезапно заговорил глухо, хрипло. – Я так хотел отомстить. Они мне сказали, что убили ту тварь – и тогда я накинулся на военных, потому что это я должен был убить. Я – понимаешь? А сейчас мне пусто. Мне мстить некому – разве только себе. Алекс, когда ты умрёшь, меня тоже не будет рядом? Я тоже не успею?
Краем глаза Александр заметил увитую виноградной лозой беседку – она возвышалась зелёной громадой. Внутри или уютно, или наплёвано и грязно. Потащил Юру туда, заглянул. Несколько конфетных фантиков, пара бычков, кривая железная лавка, расписанный матерными словами неуклюжий прямоугольный стол. Юра упал, куда указали, сказал выхолощено: — Это моя расплата такая. – Его сильные руки беспомощно лежали на коленях. Александр опустился на лавку рядом.
— Юра, мне страшно. За тебя. Ты мне нужен.
Друг помотал головой, и тёмные волосы завесили лицо.
— Ты ничего про меня не знаешь – совсем не знаешь. Я никому не нужен – не должен быть…
Александр вцепился в его руку что было сил. Юра бы мог вырваться – с тех пор, как поработал грузчиком на овощебазе, он стал настоящим богатырём. Но кисть даже не пошевелилась.
— Отпусти. – Это было не про руку. Это было в целом, вообще. – Да отпусти ты! Не нужен я тебе. Я уже никому… Я опасный. Знаешь, как они все на меня смотрели там, в участке? Ты не представляешь, ты очень хороший, правильный, благородный. А меня только Аня держала. Без неё я… — И отвернулся. Александр продолжал стискивать пальцы так, будто от этого зависела его жизнь. Под пальцами загнанно трепыхался пульс. – Тебе Аня говорила: я мальчика покалечил. А я же не покалечил – убил я его. Понимаешь? Толкнул, не рассчитал. Мы на крыше были. И он об асфальт… Я его сбросил, а я этого даже… почти не помню. Вот, какой я. Вот! Мы из Крыма не просто уехали – мы сбежали. Думаешь, отец всегда бедным учёным был? – Глухо, истерически рассмеялся. – Он слишком много платил, чтобы всё замяли, чтобы историю замолчали. А потом мы сбежали, и Аня от меня не отходила почти никогда, всегда была близко, чтобы такого больше, — он сорвался на крик, задохнулся, — никогда не произошло! И теперь её нет. А виноват только я. Я не успел, я никогда не успеваю. Если бы я мог защитить свою мать. И не появляться. Ничего бы этого не было, никто бы не пострадал, и Аня…
Глаза у него блестели. На имени сестры он сломался, замолчал, уронил подбородок на грудь. Александр осмысливал услышанное – и внутри ничего не менялось. Он смотрел на Юру – и не чувствовал отторжения.
— Тот мальчик к Ане приставал?
— Хуже. Тогда я успел. Он её… хотел… — И сглотнул. – Алекс, уйди, пожалуйста.
— Я без тебя никуда не пойду. И буду с тобой, чтобы… — Закусив щёку изнутри, вдруг до мельчайшей детали вспомнил зелёную краску на старой покрышке и Анино движение — три хлопка по колену раскрытой ладонью. Услышав их, Юра втянул воздух сквозь зубы. Посмотрел обречённо. Александр сказал: — Будешь мне братом?
— Братом не хочу.
— А кем тогда хочешь?
***
Отава не торопился. Он знал, что рано или поздно время придёт, и блестящая упаковка маленьких жёлтеньких таблеток уже несколько недель ждала под крышкой стола в кабинете. На белой коробке листья крапивы купались в меду. Не худшее сочетание. Он закрыл глаза и несколько минут стоял, схватившись за столешницу и прислушиваясь к себе. Повязка на пальце насмешливо глядела кривым узлом. Нужно идти. В постель. Но ведь он сам так решил, сам это выбрал. Куда тянуть? Юра прав, он всегда прав. Отава должен наладить отношения с сыном и с… женой. Мариника действительно красивая женщина. Даже сейчас, после пережитого, она всё ещё достаточно привлекательна. И она могла бы стать очень счастливой, если бы ей достался кто-то другой, а не Сашенька Милославский. Смешно. Кто теперь помнит, кем он был до свадьбы? Сам постарался забыть матери назло.
Сын уже спит, жена ждёт. И некуда тянуть.
Мариника заслужила любовь, она заслужила лучшего. Отава должен сделать над собой усилие, ведь Юре он больше не нужен. Единственная, кому нужен – жена. Она в спальне.
Светонакопитель ещё не разрядился, безжалостно обнажал каждую деталь. Складки на простыни, бледные пальцы Мариники на самом краю кровати, тонкая полоса кружева, окаймляющая вырез ночной сорочки. Жена смотрит широко распахнутыми, пугающе светлыми глазами, и её ресницы чуть-чуть подрагивают.
Кожа у неё сухая и тёплая, пахнет травяным сбором, мешочки с которым Отава сам разложил в шкафу. Пальцы скользят по плечам. Она улыбается, и Отава возвращает улыбку. Он держит лицо, он знает, что должен делать.
Это точно так же, как резать палец. Осознанный выбор, осознанное решение, тягучее касание.
Лучше закрыть глаза.
***
Напряжение не отпускало. Тёплое дыхание на щеке, капельки грушевого сока на пальцах. «О чём ты думаешь?». Подтянув колени к животу, Николай крепко зажмурился. Ему было плохо, низ живота наливался пульсацией, скручивался почти до боли. Ладони одеревенели – так крепко он их стиснул на одеяле. Юрий Вадимович был в театре, в убежище, в месте, куда Николай принёс фотографии, где рассматривал их и где сжёг. Юрий Вадимович сидел рядом, говорил о проекте, помогал маме, а гадкий, отвратительный Николай мог думать только о его волосах, о том, как головокружителен его запах.
Было мучительно стыдно.
Бледные ягодицы, сильные смуглые руки, размеренные движения. Николай помнил слишком хорошо, сейчас помнил так остро, как будто это всё было вчера. Вперёд-назад, вперёд-назад.
Это всё мерзко, неправильно, недостойно мужчины.
Одеяло выскользнуло. Безвольные руки больше не могли за него держаться. Ладонь жила какой-то отдельной жизнью, она втиснулась под пояс пижамных штанов.
Лихорадочный жар, кожа влажная.
Вперёд-назад, вперёд назад. Как это чувствуется? Что чувствовал отец? Больно ли это? Конечно, наверное, больно. Но он позволяет. А смог бы Николай?
Заводя вторую руку назад, Николай тяжело дышал. Он делал ужасное, но ему так хотелось понять.
Сгорая от стыда, он закрыл глаза.
***
Мариника таяла, плавилась, растекалась. Ей было хорошо – так хорошо! – она не смела о таком и мечтать, не смела надеяться, и теперь подавалась навстречу каждому движению, принимала каждое касание, каждый легчайший вздох мужа. Мариника была желанна, она снова ощущала себя нужной, живой, любимой. Мариника снова знала, что красива, даже прекрасна. Она выгибалась, вцеплялась пальцами в простынь, а муж целовал грудь, плечи, исследовал пальцами тело – словно узнавал заново. Иногда чувствительную кожу задевал бинт – и Мариника вздрагивала.
Саша был нежен – так нежен, как не был ещё никогда. Мариника смотрела в его лицо, и её ослепляли цвета – такие яркие, разные. От счастья хотелось плакать. Как долго Мариника жила без этого – без Сашиных губ, без сладости его кожи, без тяжести его тела.
Когда одним медленным, плавным движением он проскользнул в неё, Мариника обхватила его ногами – и всё-таки разрыдалась.
***
Это было странно – жгуче и полно, удивительно влажно. Палец вошёл легко, почти без сопротивления. Немного боли, тугая, горячая глубина. Пульсация собственной плоти. Николай дышал приоткрытым ртом, слюна стала вязкой. Что он делает? Как он может? Стыд и раскаянье. Он высвободил палец – и двинул его вперёд. И снова, и снова…
Вина, отвращение. Сзади больно и хорошо, впереди невозможно остановиться.
Тёплое дыхание на щеке, груша, капельки сока.
«О чём ты думаешь?»
Николай вцепился зубами в подушку и сдавленно застонал. Он грязный, он мерзкий, он – ничем не лучше отца, а, может быть, даже хуже. И он ничего не может с собой поделать. Обхватывая себя левой рукой, Николай снова и снова яростно вгонял палец.
А потом всё закончилось. Его выгнуло, вывернуло наизнанку – и швырнуло в пучину безусловного отвращения.
Семя впитывалось в одежду, задницу пекло, будто от острого перца.
Кусая подушку, Николай горько плакал.
Он больше никогда не осмелится выйти из своей комнаты.
***
Чужие слёзы сбивали Отаву с толку. Он отрешался от них, как умел – сбегал, уходил в себя. Но здесь было совсем никуда не деться. Даже когда двое чужих людей соединены долгом и маленькими жёлтенькими таблетками, это всё равно остаётся близостью. Солёные капли он собирал губами – и жена улыбалась.
— Я люблю тебя, Саша, я люблю тебя, Саша, — повторяла снова и снова, по кругу. Каждое слово пронзало висок острым сверлом, а потом билось эхом в черепе, ища – и не находя выход.
Отава хотел быть нормальным, правильным. То, что происходит сейчас – правильно и нормально.
И хочется смеяться, пока Мариника плачет, а он механически движется.
Где же ты, Николай? Где твоя камера? Смотри-ка, я тут исправляюсь. Ну как, ты рад?
***
Александр знал, что должен идти домой, что мать переполошится, что будет его искать. Но он остался с Юрой. Друг возражал недолго, потом кивнул. После разговора в беседке он молча дошёл до дома, постояв у подъезда, бросился бежать прочь.
Александр бежал за ним.
Ночь они провели на крыше какой-то заброшки. Крепко обнявшись, сидели и смотрели на город. Александр укачивал Юру, как маленького, гладил по жёстким волосам, переплетал пальцы. Спали урывками, по очереди. Выныривая из тревожной, горячечной дрёмы, Александр чувствовал на себе странный, задумчивый взгляд, а потом, когда отключался Юра, уже сам глядел на него – такого взрослого, такого сильного и такого хрупкого.
Заговорили лишь на рассвете.
— Ты должен вернуться домой, — Голос у Юры был хриплым, будто он простыл. Александр помотал головой, друг стиснул за подбородок. – Ты не можешь быть со мной вечно. – За ночь он очень переменился. Будто стал ещё старше. – Твоя мать беспокоится.
Александр сжал губы. У него впервые откуда-то взялись силы, чтобы решать самому, чтобы распоряжаться собственной жизнью.
— Если мать заметила, что меня нет, ей придётся ждать. А я буду с тобой, куда бы ты ни пошёл.
Юра застыл в растерянности, тихо спросил:
— И в Припять?
— Куда угодно.
Объятия у друга были медвежьи, Александр потерялся в них весь, без остатка. Друг прижался щекой к затылку и стал медленно раскачиваться из стороны в сторону. Александр обнял его в ответ слабо, несмело.
— Кем ты хочешь, чтобы я был для тебя? – задал вопрос, оставшийся вчера без ответа. Колотящееся сердце оглушало ужасным грохотом.
Их первый поцелуй был неумелым, солёным, горьким. В нём не было желания – лишь отчаянная попытка уцепиться друг за друга, крепко переплестись и слиться в одно. Они целовались долго, сидя на пыльной крыше. А потом Юра плакал, уткнувшись Александру лицом в колени, а Александр перебирал его волосы, точно зная, что будет рядом всегда. От этого дня – и до смерти.
— Юра, давай поклянёмся?
Он поглядел серьёзно.
— На крови?
Александр горячо закивал, ладонь протянул с готовностью.
— Что бы ни случилось, мы всегда будем вместе.
— Всегда – слишком опасное слово, Алекс. В него страшно верить.
— Не страшно. Я обещаю, я клянусь тебе, Юра.
***
Фонари отражались в воде ведьмовскими зелёными бликами, расплывались пятнами, пускались ветреной рябью – или это рябило в глазах? Отава не знал. Весь день он чувствовал себя гадко, должен был поехать домой, но заставить себя не смог. Ему было тошно – от сделанного, которого не воротишь, от безжалостно ярких воспоминаний. Хорошо, что с Юрой сегодня не встретился в МИЦ. Смотреть ему в лицо Отава бы не отважился. Он и на сына смотреть не отважился– благо, что Николай приболел и заперся в своей комнате.
Холод стекла въедался в тело сквозь кожу ладони. Отава раскачивал тяжёлую бутылку как маятник – жидкость переливалась медленно, вязко, пахла кисло-сладко, оставалась во рту неприятным привкусом. Первая бутылка, которую купил самостоятельно. Он смотрел сквозь неё на воду. Удивительно, что ему продали. Очень странно. Работникам МИЦ запрещено употреблять алкоголь. Разве только под присмотром, на официальных мероприятиях. Заворачивая в продуктовый, Отава точно знал: у него потребуют документы, бутылку не продадут и сразу доложат наверх, что хотел купить. Так зачем попытался? Чего хотел на самом деле? Юриного внимания?
Обнаружив себя с бутылкой на людном тротуаре около магазина, Отава растерялся. Он ведь совсем не умеет пить. Вспомнился праздник перед отъездом Киевской делегации. Тогда Юра разбрасывался угрозами. Что сделает теперь? Отава медленно брёл вдоль реки. Лишь забравшись вглубь, подальше от людей, от их глаз, голосов и шагов, уселся на каменном берегу, свесив ноги.
Здесь было тихо, спокойно. Только немного вело от выпитого. Видела бы мать своего Александра, жадно прикладывающегося к холодному стеклянному горлышку. Мать бы хватил удар. Как тогда, когда исчез на целых три дня. Три самых тяжёлых и самых свободных дня. Их он провёл вместе с Юрой. Они не расставались ни на минуту до самого похоронного обряда. Тогда они успели поклясться друг другу. Много чего успели.
Вино плескалось о стенки бутылки, вторя бормотанию тёмной реки.
Когда Александр вернулся домой, мать его обняла – первый и последний раз в жизни. Он высвободился, кивнул ей сдержанно.
— Мама, я вызвался добровольцем.
Тогда ни Александр, ни Юра ещё не знали, что это – дорога в один конец. Из МИЦ не запрещено увольняться, Но жизни после увольнения не существует. Тогда Юра думал, что едет искать возмездия за сестру, а Александр исполнял данную ему кровную клятву.
И где они оба теперь? Где все эти слова? Тонут на дне реки и на дне бутылки?
— Шестнадцать дробь восемь. – Как это Отава пропустил шаги? Он громко икнул. Юры здесь быть не может, но вот он, стоит за спиной, смотрит сверху вниз – весь такой прилизанный, деловой. – Работникам МИЦ запрещается употребление алкоголя в рабочие и нерабочие часы за исключением отпускных дней, государственных праздников и официальных мероприятий. – Он протянул раскрытую ладонь. – Мать твою, Алекс. Ты думал, нам не доложат сразу? – Отава вино не отдал. Юра ещё несколько секунд постоял, потом выругался и сел рядом. – Первое предупреждение. Сука. Три – и ты вылетаешь. Ты это понимаешь? – Он шумно выдохнул, схватил за запястье и всё-таки вырвал бутылку, взвесил в руке, перевернул над рекой. – Тебя туда же? Ты не мог Маринику за пойлом послать, если так тебе понадобилось, и на кухне сидеть?
Отава снова икнул, в голове шумело, но мысли были удивительно складные.
— Какое стремительное возмездие. Я ожидал тебя только завтра. Сегодня я ни каяться, ни плакаться не готов. Как видишь, немного не в состоянии. – Стало беспричинно смешно, и волшебник рассмеялся. Тяжёлый Юрин взгляд затолкал смех обратно в глотку.
— Не так ты и много выпил. – Покосившись на бутылку, которую продолжал держать, Юра поставил её рядом с собой. – Все следят за всеми. И ладно ты себя подставляешь – но ты же и меня подставляешь, Алекс. Ты мой ведущий волшебник, твои фотографии на каждом столбе, собаки лают твоим именем. И, ты думаешь, эта выходка останется незамеченной? — Юра был действительно зол. Это тоже смешило. Но смеяться Отава не стал. Хотелось свернуться калачиком и завыть. А Юра – варвар: единственный путь к забвению вылил в реку. – Ты хоть представляешь, какими могут быть репутационные потери?
— Репутационные, — Отава повторил медленно, по складам. Слово было сложным до тошноты. –Ты мог устроить мне начальственную выволочку завтра. Не стоило тащиться ради этого злыдень знает куда.
Юра страдальчески застонал.
— Ты хотел, чтобы я примчался. Иначе зачем?
— Может, не всё в этом мире крутится вокруг тебя?
Несколько секунд Юра молчал, шарил в опасной близости от бедра Отавы. Искомым оказался камешек – он булькнул вдалеке, расколов фонарный блик рябью – так Юра вымещал злость, чтобы не сорваться и не наорать. Этому его научила Марта. Любимая жена научила многому. А что Юре дал Отава? Мысли обожгли душу, как выпитое, которое поднялось и выплеснулось в рот мерзкой едкой жижей. Волшебник протолкнул её обратно.
— Из-за твоей дурацкой поправки в правилах человек не может даже нажраться, если ему хреново. Шестнадцать дробь восемь. Вот наберу три предупреждения, и выбора у тебя не будет. Сможешь уволить, а? Хренов пропагандист трезвого образа… жизни. – Каждое слово сочилось желчью, которая разъедала Отаве гортань. Юра пошарил в кармане.
— Это ты мне назло. От Николая я такого ожидать мог. От тебя… удивился. И что пытаешься доказать? Знаешь, мне сейчас так хочется закурить, а я ради тебя, сука, все сигареты выкинул. Ты же ответственный, осмотрительный, правильный. Это всё, — он схватил бутылку и тут же поставил назад, — на тебя не похоже. Злыднева сыть… я же тебе больше чем себе доверял. А теперь… что в нашем лесу сдохло, Алекс?
— Сдохло, — снова захотелось смеяться. Или рыдать? Отава сверлил глазами фонарный блик. — Я не хочу домой, – произнёс чётко, по складам. Юра откинул голову, потом протянул руку и, обхватив за плечи, прижал к себе.
— Не пугай меня, пожалуйста. Я теряю контроль, я не могу предугадать, что ты сделаешь завтра. И это страшно. Я совсем тебя не понимаю.
— Нечего понимать. – Отава чувствовал тяжесть – Юра прижался щекой к его волосам. – Ты молодец, вы с Николаем молодцы, своего добились. И все счастливы. Разве не видишь, какой я счастливый? — Юра обнял второй рукой тоже, и Отава обхватил его в ответ. Близко, тепло, хорошо. И пусть он лучше совсем ничего не говорит. Отава будет вдыхать его запах, смешанный с речным в идеально сбалансированной пропорции, блуждать пальцами по серой шершавой ткани, думать, что Юра пьянит сильнее вина. Вино кисло-сладкое, Юра – горький. На Юрином костюме круглые пуговки, в каждой – две дырочки. На пиджаке пуговок пять, и ещё одна на штанах, под ремнём. До неё ещё попробуй добраться, когда Юра сидит вот так. Пряжка холодная, ремень плотный.
Юра перехватил руку резко и жёстко, молча. Отстранился, держа за запястье.
— Ты пьян, Алекс, — каждое слово как топором рубил. Потом прижал к себе снова, обхватив со спины – наверное, хотел контролировать. – Говори. Со мной. Что с тобой происходит? -– Он мерно покачивался. Отава сглотнул. Что он может сказать? Что всё-таки трахнул жену – такой молодец? А Мариника такая душная, она ходит и светится, заглядывает в лицо с восторженной покорностью. Она похожа на собаку – только хвостом не виляет. А Отава теперь… нормальный, такой, каким должен быть. Только ему от этого дурно – хоть в реку кидайся. И никто не поймёт – даже Юра. Он ведь был счастлив в браке, он Марту любил, и этого Отава ему не простил, не смог.
— Душит, — пробормотал сдавленно, высвободился, отодвигаясь подальше. – Ошейник. Собачий. Ты на меня надел! И спрашиваешь теперь, что со мной не так. Ты с сыном заодно, с Мариникой, — выплюнул горько: — спелся. А что до меня… наслаждайся, любуйся. Да будет торжество духовных скреп.
Юрины сильные пальцы сдавили плечи.
— Пожалуйста, потерпи. Потерпи – и я всё улажу.
— Да что ты уладишь? – Захотелось оттолкнуть его. Но, если Отава оттолкнёт, Юра может сорваться в реку. Как жаль, что вина больше нет. Юра смотрел в лицо, от пронзительного взгляда было никуда не сбежать, не деться.
— Думаешь, у меня нет плана? Думаешь, не было? – Он встряхнул, словно пытаясь заставить слушать. — Я уже просчитал Маринику. Мне нужно два месяца, Алекс. Я дам ей опору, вектор. — На секунду перевёл взгляд на реку. – Я сниму с тебя твой ошейник так, чтобы никто при этом не пострадал. Сейчас самое подходящее время. Она ничего от тебя не ждёт, брак фиктивен и она это понимает. Я переключу её внимание, продавлю слабости, а потом выеду на её к тебе благодарности. Только дай мне время. Пожалуйста.
И Отава не выдержал, рассмеялся Юре в лицо – зло, истерично, почти безумно.
Юра всё, как всегда, продумал. И никого, как обычно, не поставил в известность. А теперь слишком поздно. «Я люблю тебя, Саша». Хотелось опрокинуться в тёмную глубину, осесть на дно камнем и больше не всплывать. Никогда.
«Она ничего от тебя не ждёт, брак фиктивен».
«Я люблю тебя, Саша».
Почему Юра не мог сказать раньше хотя бы на день? До того, как Отава сломался, как принял своё решение?
Бинт на пальце в фонарном свете казался зеленоватым. Вырываясь из Юриных рук, Отава смотрел только на него, вспоминал холод лезвия, дерево рукояти, складки на простыни, жёлтенькие таблетки…
— Думаешь, можешь тасовать всех, как тебе вздумается? Думаешь, это твоё дело? — Нутро жгло стыдом и отчаянной безнадёжностью. Боль выливалась в гнев, в неправильные слова. Слишком быстро поднявшись на ноги, Отава с трудом удержал равновесие. – Занимайся собой, а не мной.
— Разве это не то, чего ты хотел? — Юра смотрел, запрокинув голову. Мир у Отавы в глазах плыл и раскачивался.
— Не нужно лезть в мою семью, в мою жизнь, в мои дела, к моей жене, к моему сыну, в мой дом. Разберись со своим.
Последнее ударило Юру во всё ещё открытую рану.
— Не ты ли только что ныл, как хочешь освободиться? – Нависать над Юрой было странно и даже дико. На какой-то миг Отава подумал, что может его столкнуть. Юра, конечно, выплывет. А что, если нет? От мыслей стало страшно – тёмные, злые, чужие, они клокотали в горле.
— Моего сына ты воспитаешь сам, с моей женой ты сам справишься – такой молодец, везде успеваешь. А тебя кто-то просил вообще?
Пустая бутылка ткнулась в лицо.
— Нужно было оставить тебя тут надираться в одиночестве, а потом посмотреть, как ты будешь это расхлёбывать. Это же в конце концов твоя жизнь.
— Да, злыдень дери, моя! – Кому Отава это выкрикнул – Юре или себе? Выхватив бутылку, он шваркнул её о булыжники. Звон получился истеричный, весёлый. – Ты к этой жизни не имеешь никакого отношения! Занимайся своими репутационными потерями и чем там тебе угодно ещё другим. Всем, кроме меня.
Юра наконец тоже встал.
— Протрезвей сперва, — не сказал, а выплюнул, — а потом указывай, что мне делать. И определись, что делаешь ты – пытаешься выкинуть меня на хрен из жизни или залезть мне в штаны.
— Да больно ты мне нужен. – Вспомнились пальцы на запястье. Отава захлебнулся собственным позором. Больше не проронив ни слова, он прохрустел по осколкам – и ринулся прочь, не разбирая дороги.
«Да больно ты мне нужен».
Да, больно. Ты мне нужен.
И некуда бежать. И придётся идти… домой.