Николай лежал без движения, скрутившись клубком и накрывшись с головой одеялом. Он был должен пойти в МИЦ, но от одной мысли, что там Юрий Вадимович, становилось дурно. Часы неумолимо тикали, силы не появлялись. Когда, встревожившись, в комнату заглянула мама, Николаю не осталось ничего, кроме как сказаться больным.
— Жара нет, — мама приложила тыльную сторону руки ко лбу Николая. Несколько секунд подержала, потом ласково пригладила волосы. – Принести тебе завтрак в комнату? Что ты хочешь? – Николай закусил губу и зажмурился.
— Я не хочу ничего, — произнёс бесцветно. Хотел только одного: снова остаться наедине с собой и своими мыслями – виной, отвращением... Мама смотрела не на Николая, а как бы немного в сторону, будто разглядывала что-то около его головы. Потом присела на край кровати.
— Поесть обязательно нужно хоть что-нибудь, милый.
От этой заботы стало лишь гаже. Мама ведь не знает, какой Николай, что он сделал, о чём он думал. А теперь она переживает, потому что из-за своей трусости Николай ей солгал. И работу пропустил. А ведь на нём ответственность. Мама потянулась к руке, и Николай отдёрнулся. Край одеяла сполз.
— А где твоя простынь?
Безнадёжно испачканную, Николай безжалостно её скомкал и, с глаз долой, зашвырнул в самый дальний угол. Теперь ощутил, как пылает лицо. Случилось то, чего он боялся. И что придумать?
— Я молоко… пролил, — выпалил поспешно, стал пояснять сбивчиво: — Я на ночь брал и пролил. И снял, чтобы не… я постираю сам, мам, когда голова перестанет болеть.
Безошибочно выбрав направление, мама встала с кровати, медленно наклонилась, достала неопрятный комок.
— Не волнуйся, Ники. Я сама постираю. Отдыхай.
Николаю хотелось выть и стучать головой о стену – так, чтоб заболела на самом деле, а, может быть, и разбилась, словно упавший на мостовую арбуз. Остолбень бестолковый!
Чистое постельное бельё, которое мама принесла и сноровисто заправила, пахло лавандой. Вдыхая этот запах, Николай кусал губы. Что может быть хуже – то, что он сделал? То, о ком думал? То, что мама теперь обо всём догадается? А ведь Николай так не хочет её расстраивать, позориться перед ней.
Сил снова лежать не осталось. Николай высунулся в окно. Утром прошёл мелкий дождь, и лёгкий ветерок остужал лицо. Ночью Николай отчаянно хотел умереть от стыда и отвращения – теперь вдруг порадовался, что одного желания недостаточно. Было бы глупо умереть вот так. Это всё вообще глупо, и низко, и гадко. Интересно, отец уже на работе?
Усевшись за стол, Николай подпёр подбородок руками. Уподобился отцу – вот, что он сделал. Он осквернил всё, что чувствовал, перечеркнул что-то сокровенное, очень важное. Рыбалка и водомерки, ветер в лицо верхом на Горыныче, долгие часы за проектом – светлые воспоминания пронеслись чередой. И к чему Николай свёл всё это? Он посмотрел на свои ладони так, как если бы они были чужими. Он всё сделал сам, он как отец. Но хочет ли Николай быть таким же? Быть… содомитом? Готов ли он так себя заклеймить?
Дверь тихо открылась. Мама потопталась на пороге – щёки у неё пунцовели. Приблизившись к столу, она положила рядом с Николаем коробку бумажных салфеток.
— Чтобы молоко больше не проливалось, — пробормотала и поспешно ушла, ничего не добавив. Николай бессильно стукнулся лбом о столешницу. Это позор, от которого не отмыться. Но нужно собраться. Николай станет лучше. Он будет работать, изматывать себя так, чтобы ни на что больше не оставалось сил. Если это – единственный выход, Николай им воспользуется.
***
— Ягымлым, — Владлена улыбнулась Юре, как доброму другу. Он ответил ей что-то непонятное, пожал протянутую пухлую руку, потом повернулся к Маринике. – Вы точно справитесь без меня? – Она поспешила кивнуть.
— Спасибо, что довезли. Обратно я дойду.
— Если вдруг передумаете, пришлю вам машину. Сам уже не успею, простите. Но вас доставят в целости и сохранности.
- Ты сегодня вся светишься, моя милая, — Владлена отсчитывала кубики сахара – каждый коротко звякал о донышко чашки. – Родные стены лечат?
Мариника в смущении опустила глаза. Лечили не стены, вернее, не только они. Причиной было другое, то, о чём не могла рассказать никому – мучительно сладкое счастье, оно заполняло Маринику, будто летучий газ, и сама она не ходила – порхала.
— Я танцевать начала. – Сказала почти правду внезапно почти подруге. – Владлена залила чай, грузно села напротив Мариники.
— Я горжусь тобой. Только не переусердствуй, пожалуйста. – Она кивнула на другую половину стола, где лежали результаты очередного осмотра, спросила с искренней заботой: — Может, напрасно ты Юрия отослала?
Мариника знала, что путь от больницы до дома совсем неблизкий, но внутренне к нему была совершенно готова. Ей теперь всё по плечу, ведь она не одна, желанна и любима.
— Достаточно он возился со мной, — Мариника приложила кончики пальцев к чашке и тут же отдёрнула. – У него есть множество куда более важных дел.
— Отчего же муж не возит тебя?
В чашке танцевали листочки мяты. Отвечая, Мариника наблюдала за ними.
— У Саши работа. Он очень занят.
— Больше работы, чем у научного руководителя, — хмыкнув, Владлена открыла ящик стола, достала упаковку слоёного печенья. – Не бери в голову, моя милая. Это лишь размышления.
Пауза показалась густой, осязаемой. Цвета вокруг Владлены мягко струились — светлые и приятные. Взяв одно печеньице, Мариника стала крутить его в пальцах. Со времени ритуала она внезапно для себя сблизилась с врачом. Может быть потому, что Владлена находилась рядом самые первые месяцы? Она оказалась доброй, открытой, очень приятной женщиной, и Мариника к ней потянулась. Владлена была искренней, проницательной. Оттого ли её слова царапнули так глубоко? Силясь затолкать их как можно глубже, а лучше выбросить, Мариника задала первый попавшийся вопрос:
— Вы с Юрием как будто очень давно знакомы?
Владлена сделала шумный глоток.
— Дольше, чем ему кажется, я полагаю. – И вгрызлась в печенье. — Я стажировалась на скорой много лет назад. Был вызов на одно… происшествие. – Цвета вокруг неё потускнели. – Даже встретив мальчика здесь, я ещё сомневалась – мало ли похожих Ульянских на свете. Но дети растут, а глаза не меняются. И, когда он по-татарски заговорил… — фразу прервал глоток. – Я верю, что Онар не сталкивает людей просто так. Наверное, я зачем-то этому человеку нужна. – И мягко, по-матерински улыбнулась, — вряд ли он меня узнал. Тогда я была берёзкой, как ты, моя милая, так что пусть и дальше считает, что смог меня просто очаровать.
***
Отца отстранили от проекта. Да, с мягкой формулировкой – Юрий Вадимович других бы не допустил — но никакая формулировка не могла умалить произошедшего: отец получил предупреждение согласно пункту шестнадцать дробь восемь и на полтора месяца был фактически сослан в принудительный отпуск. Это с трудом укладывалось в голове Николая. Он бы мог обвинить отца в чём угодно, но только не в подобном. Быть может, отца подставили? Новостями гудел весь МИЦ, а Николаю их принёс Ефим – это было унизительно. Супостат стоял в общем зале и снисходительно улыбался.
— Что, Николашка, недолго звезда горела? Закатилась уже?
Николай сцепил зубы.
— Это не твоё дело.
— А как же, не моё… Киев прислал распоряжение. Теперь с накопителями работают два отдела – наш и ваш, так что в ближайшие два-три дня Ульянский будет обязан передать наработки нам. Как думаешь, почему? Ваш ведущий волшебник оступился. Неприятно, а?
Гнев затмевал всё вокруг. Николай было шагнул вперёд, порываясь врезать Ефиму, вбить каждое слово обратно в мерзкую пасть, но потом вспомнил, где они оба находятся, оценил вероятные последствия – и медленно отступил. Он не может ударить кулаком, но может ударить словом в ответ.
— Твой отец на коляске. Что он может совершить или открыть? Полчеловека. Удивительно, как его из лечебницы выпустили и как в МИЦ вернули. Может, от нехватки кадров у Карася? Какой из Климентьева ведущий волшебник? Наработки вам передать… что он ими сделает – подотрётся? Или и подтираться не может сам? Ты его подтираешь? – Чем больше Николай говорил, тем сильнее распалялся. Он везь буквально дрожал от приятного красного напряжения. Теперь он мог вернуть Ефиму все колкости, мог отомстить сполна.
Супостат вскинулся, втянул воздух сквозь зубы и выпустил через нос, как огромный злобный бык.
— Прочь с дороги, царевна, покуда я тобой не подтёрся. – И ломанулся вперёд, но Николай шагнул наперерез.
— Что, убегаешь от правды, а?
Ефим склонился, словно хотел протаранить соперника несуществующими рогами.
— Я – руки и ноги отца, он – мозг. Мы работаем вместе. И вместе мы сделаем что угодно. А ты у Отавы на побегушках. Он тебя ни во что не ставит.
Николай подошёл так близко, что мог ощутить дыхание Ефима у себя на лице.
— Мать твою Климентьев уже угробил. Ты, стало быть, следующий?
Рука супостата вскинулась, стиснула косу и рванула назад, запрокидывая Николаю голову.
— Языком подавись, вымесок.
Рядом с Ефимом Николай, должно быть, казался тростинкой на фоне дуба. Но страшно не было. Он ведь нарочно провоцировал супостата, потому медленно растянул губы в той самой улыбке, которой когда-то давно его научил отец.
— А теперь ударь меня. Посмотришь, что будет. Восемь дробь пять. – Шея болела и кожа головы тоже. Николаю показалось, что Ефим сейчас плюнет в лицо, но тот, выпустив косу, отступил.
— Не стану мараться.
Николай пренебрежительно фыркнул, проходя к столику с бутербродами. Внутри поселилась гордость. Николай справился, сумел щёлкнуть супостата по носу одной лишь хитростью. Всё, что осталось теперь – поставить финальную точку.
— Не смей даже заикаться об Ульянском – я найду на тебя управу, — бросил сухо и холодно. Ефим переступил с ноги на ногу и, ничего не ответив, вышел. Сердце колотилось у Николая в ушах. Он никому не позволит говорить про научного руководителя свысока. И, уж если на то пошло, говорить про отца никому не позволит тоже.
***
Юра стоял у стола, крепко сжимая красную папку. Потом резко швырнул на пол, и, гладкая, папка проскользила к ногам Отавы.
— Нравятся последствия? Этого хотел, Алекс?
Отава не шевельнулся. Он бы мог наклониться за папкой, мог бы попытаться Юру урезонить и успокоить, но знал, что всё равно не сумеет. Юрин гнев был праведным.
— Что мне теперь говорить? Ты ведь отстранил меня.
— А как я ещё мог поступить? Что мне было делать? Ты меня подставил, Алекс, ты подставил весь отдел. – Дойдя до окна, Юра поднял штору, распахнул створку. – Карась спал и видел такую возможность, и ты предоставил её на блюдечке с голубой каёмочкой. С глаз моих убирайся – отдыхай, надирайся сколько угодно – теперь ты можешь, и чтобы ближайшие полтора месяца я о тебе даже не вспоминал, чтобы духу твоего не было. Это понятно?
Всё-таки подняв папку, Отава положил её на стол, около него и остался. Во рту было горько и солоно. Юра обернулся.
— Тебе на каком языке повторить? Убирайся, Алекс!
— Прости.
Юра отрешённо кивнул:
— Делай, что хочешь. А я буду расхлёбывать.
— Юра, прости, — Отава повторил громче, и голос дрогнул. Он хотел сказать, что ему нужна помощь, что сам больше не справится. Полтора месяца дома, наедине с женой – это самое правильное, что мог сделать руководитель для отвода глаз Киева, но самое разрушительное сейчас для Отавы. Язык примёрз к нёбу. Дрогнув, губы не разомкнулись. Юра поднял руку:
— Дверь, — указал пальцем.
Она закрылась за спиной у Отавы с тихим щелчком, равным контрольному выстрелу.
***
Николай был совершенно уверен, что отец ему безразличен, но из-за произошедшего не на шутку встревожился. Наверное, было нужно подойти, попытаться поговорить. Поколебавшись два дня, Николай так и не отважился. Отец был угрюм и неразговорчив, всё время проводил в кабинете и не рассказал матери ничего кроме того, что наконец получил полуторамесячный отпуск. В лаборатории отца теперь распоряжался его заместитель. Он не воспринимал Николая всерьёз, и почти всё время на работе было нечего делать. Скука и беспокойство изводили. Вместе с ними нарастало и напряжение. Теперь над проектом Юрия Вадимовича работало два отдела, и проект превратился в гонку. А что мог Николай? Спустя почти целую неделю он, набравшись храбрости, несмело поскрёбся в дверь кабинета научного руководителя. Дверь распахнулась, оттуда медленно выехала коляска – блеснули спицы колёс и крупные желтоватые зубы Ефима. Зачем Климентьевы донимали Юрия Вадимовича?
Здороваться Николай не счёл нужным, проигнорировав негромкое приветствие Климентьева старшего. Супостат прошёл мимо молча с таким видом, будто не коляску катил с отцом-инвалидом, а шествовал в императорской свите. Николай юрко протиснулся в освободившийся проём.
— Юрий Вадимович, у вас не найдётся минутки?
Он сидел за столом, склонившись над какими-то бумагами, ответил, не подняв глаз:
— Заходи, маленький лаборант. Давненько тебя не было видно.
— Вас тоже.
Ещё секунду потоптавшись на месте, Николай прошёл к стулу в торце стола и сел. Научный руководитель казался больным – под его глазами залегли круги, а на подбородке и щеках темнела многодневная щетина. Это делало его лицо суровым и совсем незнакомым.
— Много работы. У тебя что-то стряслось или просто соскучился?
Он сложил руки на столе, сцепив пальцы вокруг простой синей ручки. Николай ощутил, как запылали щёки.
— И первое, и второе. – Ручка немного качнулась – Николай следил за ней взглядом. — Всё… так изменилось. – Во рту пересохло, Николай покусал кончик языка. – Я должен был сразу к вам прийти, но я… не решился. Скажите мне, пожалуйста… что случилось?
Научный руководитель вздохнул.
— Волшебник Отава чрезмерно утомлён многолетней работой над крайне сложным проектом, его разуму требуется отдых и восстановление, а так же адаптация и возможность провести время с вновь обретённой супругой.
Николай фыркнул – даже сам не ожидал от себя настолько раздражённого звука.
— Я уже слышал официальную версию. А как на самом деле?
Ручка выпала из пальцев.
— Спроси у Алекса. Если это всё, возвращайся к работе. И я тоже вернусь, к своей. – Его взгляд потеплел. Протянув руку, он коснулся сжатых добела пальцев Николая. – Всё наладится, маленький лаборант. А теперь ступай.
Чужое тепло на коже. Николай вздрогнул. Тело откликалось вопреки воле, хотелось податься навстречу, продлить ощущение. Нужно уйти, но ведь важное так и не сказано. Николай пробормотал:
— Отец сам не свой. Сидит в кабинете днями. Боюсь к нему подходить. А здесь без него я не нужен. Мне не дают никакой работы.
Снова схватив ручку, научный руководитель стал быстро её крутить.
— Алекс вернётся осенью. Сейчас у тебя есть время подготовиться к школе – распорядись им правильно – вот и всё.
— Я… правда волнуюсь. Может, вы бы могли… прийти к нам? Когда вы приходите, всё как-то само собой налаживается.
Ручка закрутилась ещё быстрее.
— Не сейчас, извини. – Он откинулся на спинку кресла, сдёрнув с ручки колпачок, стал рассматривать его так, будто увидел впервые. На стене мерно тикали часы. Николай отсчитал пять секунд, тихо спросил:
— Теперь наш проект отдали Карасю. Это из-за отца, из-за его предупреждения?
Ручка стучала о ноготь.
— Это только повод, которым правильно распорядились. Я сгладил углы, как смог, но потерял преимущество.
— Его же подставили, да? Это фальсификация?
Научный руководитель не ответил. В дверь постучали, просунулась голова одной из помощниц, и Николай вжался в спинку. Сейчас его попросят уйти. Юрий Вадимович резко переменился – куда-то исчезли усталость и вялость. Он улыбался.
— Заходи, дорогая. Что ты мне принесла?
Покосившись на Николая, помощница ничего не сказала, положила на стол несколько бумаг. Две Юрий Вадимович подписал, третью прочёл и покачал головой.
— В жопу пусть идёт, — пробормотал задумчиво. Помощница бесстрастно поинтересовалась:
— Мне так и передать в ратушу?
Он хищно сощурился. Размашисто написал «в жопу» через весь документ – и протянул помощнице.
— И напомни им, кто финансирует эту стройку. Уверен, они не хотят, чтобы я пришёл лично, но, как мне кажется, нарываются.
Помощница кивнула. Юрий Вадимович выдернул из держателя чистый лист, примерно минуту что-то быстро писал.
— Это тебе шпаргалка на тот случай, если у них возникнут дополнительные требования.
Прочтя, помощница покраснела, сделала шаг назад – и быстро метнулась к двери. Когда замок щёлкнул, научный руководитель снова устало откинулся в кресле — затылок ударился о потёртую кожу.
— По поводу Алекса, маленький лаборант, я ничего говорить не буду. Я не говорю о том, чего не понимаю.
— Что вы такого написали, что так её смутило?
Тихий смех.
— С каждым человеком нужно разговаривать на его языке. С нашим мэром – грубо и свысока, иначе он не поймёт.
Николай уставился на свои ногти, потом – наверх, на часы, и снова на ногти.
— Я бы хотел у вас научиться, стать таким, как вы.
Взглянув на Юрия Вадимовича краем глаза, Николай увидел какое-то замешательство. Научный руководитель словно разрешал понятную только ему дилемму. Его губы сжались в тонкую полосу.
— Я не самый лучший учитель. Но, знаешь, давай попробуем. Вдруг из этого что-то да выйдет.
Сдержался и не подскочил со стула Николай волевым усилием. Захотелось обнять научного руководителя, но это было нельзя, неправильно. Николай протянул ладонь. Пожатие было крепким.
— Спасибо! Спасибо!
— Ты вызвался быть мальчиком на побегушках. Будешь мотаться по всему МИЦ с поручениями и каждый час делать мне кофе. – Он смешливо щурился. Николай ответил тем же:
— Это меня не пугает. – И стал серьёзным. – Я, если честно, совсем за другим пришёл. Если у вас есть время. Ещё.
— Говори.
Снова опустив взгляд, Николай сунул руку в карман, сжал пальцы на прохладном блокноте, который когда-то давно подарил научный руководитель.
— Я раньше никогда не заглядывал дальше спасения мамы. Это должно было стать делом всей моей жизни, и когда оно закончилось, я будто заблудился. – Говорить было ужасно неловко, но вместе с тем каждое слово приносило ни с чем не сравнимое облегчение. Научный руководитель ободряюще сжал плечо – он всегда так делал, если понимал, что собеседнику необходима поддержка. Николай втянул воздух носом. – Простой работы лаборанта мне мало, мне скучно, мне нужна цель, и я решил, я подумал. – Рука вспотела, блокнот в ней скользил. Николай много раз взвешивал каждое слово, но сейчас они разбежались, рассыпались, собирать их было непросто. — Вы поддержали меня, Юрий Вадимович, хотя никто другой не верил. Вы были рядом, если бы не вы, мама бы никогда не выздоровела. Я этого не забуду. И теперь я хочу помогать вам. С вашим проектом, с накопителями – со всем, что для вас так же важно. — Пальцы с плеча исчезли, научный руководитель прокашлялся. Николая трясло. – Вы же знаете, на что я способен. Вы знаете, я могу.
Настоящая любовь – это не возня на кровати, это не то, что делает отец. Настоящая любовь – это поступки. Юрий Вадимович медленно встал, коротко, молча прижал Николая к себе, потом отстранился и так же, в молчании, сел.
— Мой проект никому, кроме меня, не нужен. – Он смотрел в сторону.
— Дело не в проекте, а… ну… В том, какой вы. — Уши горели. В сильных смуглых пальцах паки крутилась синяя ручка. Николай сбивчиво заговорил снова: — Я долго анализировал и понял, зачем вам нужны накопители. Вы не можете заниматься своим проектом, потому что вам не хватает могущества, чтобы забраться в Навь глубже. Если Карась доработает накопители первым, проект закроют, результаты засекретят и наш отдел их получить уже не сможет. Вам нужно опередить Карася любой ценой. Так?
Сухой кивок, движение кадыка.
— Отличный анализ, хоть и не вполне верный.
— Я просто сопоставляю детали. Это же как конструктор – всё очевидно, если складывать правильно. – Николай наконец достал из кармана блокнот. Положив на стол, придвинул к научному руководителю. — На том совещании с ведущими волшебниками, где был я, вы сказали им «не нужно рассказывать мне, как не получится, расскажите, как получится». Я много об этом думал, и о том, что вы объяснили под грушей, тоже. И я стал рассуждать по-новому и, кажется… вижу путь.
***
— Алекс, смотри, — Юра принёс тяжёлый блокнот в тёмно-синей обложке. Усевшись рядом, сунул его Александру под нос. – Что ты об этом думаешь?
— И шли они сквозь врата и, уносимые духами, воссоединялись с теми, кого утратили. И, буди воля богов была, возвращались обратно вместе: мёртвые – живыми, — прочёл Александр вслух отстраненно. – Я думаю, что это – отвратительный перевод.
— Это мой перевод.
— Значит, хреновый из тебя переводчик, — Закатил глаза Александр. Вскочив с места, Юра принялся расхаживать взад-вперёд, сопровождая каждый шаг активной жестикуляцией. Наконец не выдержав, Александр попросил: — Думай, пожалуйста, вслух.
Юра резко остановился. Голубые глаза казались безумными.
— Я за ней приду. Если хоть слово правдиво, я это сделаю.
Это было страшно, он был страшен.
— Смотришь, как на больного, – понял Юра. Александр всплеснул руками, но сказать ничего не успел. – Я думал, что стану волшебником ради мести – тогда, ты помнишь. А что, если нет? Алекс, пожалуйста, даже если ты в это не веришь, меня не разубеждай.
По спине пробежал холодок. Юра был одержим – Александр это отчётливо видел. Вскочив с места, он сжал Юрино запястье, хоть знал, что в общем зале МИЦ делать такое опасно. Юрины глаза блестели – сейчас в них плескалась тёмная морская лазурь. Александр вглядывался в неё долго, стоял слишком близко.
— Ты выдаёшь желаемое за действительное, собираешься положить жизнь на отвратительный перевод неизвестно кем и когда написанного отрывка.
Юрины руки дёрнулись, вырываясь.
— Как ты не понимаешь?! Я должен успеть, вернуть её, прийти за ней?! Если есть такой шанс, даже призрачный, даже крохотный…
— Есть твоя фантазия, Юра! – Александр схватил блокнот, тряс им в воздухе: — дурацкая фантазия, она ничего не значит! Не цепляйся за прошлое – ты не можешь его исправить! Ты здесь, в настоящем, я здесь, в настоящем – и у нас есть будущее!
— Будущее? У нас? – Юра подавился воздухом. Александр бессильно смотрел на синий блокнот. Сказал, не подумав, а Юра истолковал по-своему, вцепился в плечи, воровато оглянувшись, и пришлось вырываться.
— Вот это, — блокнот Александр выставил, словно щит, — это тебя погубит.
— А ради чего мне тогда жить, по-твоему, за что мне цепляться?
Боясь, что кто-нибудь может услышать, Александр перешёл на свистящий шёпот:
— А как же я? Я приехал сюда за тобой, я никогда не хотел становиться волшебником, связываться со всем этим, но я здесь. Цепляйся за меня. – Он протянул руку, и Юра впрямь вцепился в неё, как в спасательный круг.
— Я всё равно должен, — зашептал горячо.
— Если бы мёртвых было можно возвращать к жизни, об этом было бы больше легенд и записей.
— Быть может, они утеряны? Может, я их найду? Мне нужен другой уровень доступа, мне нужно к материалам, или на раскопки.
— Остановись. Пожалуйста.
Юра отскочил, вырвал свой блокнот резко, рывком.
— Ты со мной или против меня? Ты Аню вообще любил?! А меня ты любишь?!
На душе было тяжело, в горле клокотала густая едкость.
— Именно поэтому я и хочу, чтобы ты остановился.
Опустившись на ближайший стул, Юра безвольно уронил руки.
— Необратимость смерти – это самое страшное. Когда я убил того мальчика. Я помню, как тряс его. У него голова безвольно моталась, а я его тряс и говорил, что он должен встать. На грудь ему давил, чтобы сердце забилось, а оно не забилось, Девушка из скорой всё повторяла, что он умер, а я ей не верил – не хотел верить. Когда мама умерла, я сидел с ней. У неё пульс бился – потом перестал. Я пытался сжимать её руку сам. Мне тогда казалось, что это поможет – не помогло. И с Аней не помогло ничего. – Он медленно поднёс пальцы к подбородку, прижал и застыл. – Я должен попытаться ещё раз, Алекс. Чего бы мне это не стоило.
«А если это будет стоить тебе меня?» — чёткая, пронзительная мысль осветила разум, прожгла его насквозь, но Александр её не озвучил. Поднявшись, он быстро коснулся любимого лица кончиками пальцев.
— Я буду с тобой, Юра. Я всегда буду с тобой.
Юра перехватил руку, уголки его губ дрогнули.
— Помнишь кладовую около девятой лаборатории? Приходи туда через пятнадцать минут, Алекс. Я с ума сойду, если тебя сегодня не поцелую.
***
Записи Николая были хаотичными. Юрий Вадимович всматривался в них долго, потом молча стучал ручкой по столу, обдумывая предложенное. Николая терзали сомнения.
— Я знаю, оно сырое, тут ещё много работы. – Он опустил взгляд, услышал, что научный руководитель резко втянул воздух сквозь зубы.
— И где ты возьмёшь постоянный источник? – Юрий Вадимович был напряжён. Дотянувшись до радиотелефона, нажал кнопку, буркнул в трубку: — Кофе мне, крепкий. – Потом повернулся к Николаю, который листал блокнот, силясь отыскать нужную запись. – Ты предлагаешь превратить человека в защитное коло и вживить накопитель в тело или наладить постоянный поток непосредственно сквозь врата. – Сморщил нос. – Сумасшедший.
Николай наконец отыскал нужную страницу.
«Если предположить, что Навь столь же нематериальна, как и её порождения, то значит ли это, что она – безграничный источник энергии, которую можно не выдёргивать по кускам разнородными тварями, а получать непосредственно сквозь врата, словно от генератора?».
Ручка стучала о столешницу быстро и дробно.
— Я это выписал, когда читал тот трактат об устройстве Нави, который вы мне дали, — пояснил Николай смущённо.
Навязчивый стук раздражал, и это было странно. Николаю захотелось попросить научного руководителя прекратить. Конечно же, он не стал. На лбу Юрия Вадимовича пролегли складки глубокой задумчивости. Он откинулся, скрипнув креслом, повисла тишина. Пальцы двигались – он что-то на них просчитывал.
— Оба пути представляются мне безнадёжными и слишком рискованными. У нас есть достаточно рун крови, чтобы на их основе вывести собственные, но я понятия не имею, что произойдёт с человеческим телом, если выписывать их непосредственно на нём. – Вновь задумался. – Если приоткрыть Врата и наладить поток, он будет постоянным. Может нарушиться баланс. Вероятнее всего, придётся рассчитывать… — Открылась дверь, научный руководитель захлопнул блокнот Николая. Помощница поставила на стол чашку кофе.
— Хотите крепче – делайте в следующий раз сами, — посмотрела с некоторой укоризной. – А я о вас забочусь. — И, вздёрнув нос, стремительно вышла. Юрий Вадимович улыбался ей в спину.
— Начала со мной спорить. Отлично.
— Вы позволяете так с собой разговаривать?
— Некоторых я этому учу. Если я начну творить херню, они не побоятся мне вовремя об этом сказать. Возвращаемся к твоим предложениям. Они требуют рун крови, которые мы пока использовать не можем. Слишком много подводных камней.
Николай хлопнул ладонями о столешницу, несдержанно подавшись вперёд:
— Нам же нужно успеть раньше Карася!
Научный руководитель снова навязчиво стучал своей ручкой. Потом направил её на Николая, словно указку.
— Между быстро и хорошо я выбираю второе. И я всё ещё не готов ставить эксперименты на людях – лишних у меня нет.
— Дайте мне попытаться!
— О крепости кофе со мной спорить можно. О том, какие методы мы используем – нет.
— Но это же путь к персональному могуществу. Мы можем это сделать!
Теперь о столешницу ударил Юрий Вадимович.
— Окстись! У тебя нет достаточного опыта и достаточных знаний. Ты просто не понимаешь, о чём говоришь. Ты не знаешь, что произойдёт, если взаимодействовать с Навью, а не её порождениями. Ты не знаешь, как внедрить накопитель в тело человека без отторжения. И я этого не знаю. Тот, кто отважится на нечто подобное, ещё более неадекватен, чем я. Найди другой путь, Николай.
Глаза защипало. Опустив взгляд, Николай схватил свой блокнот, рванулся было умчаться прочь, но научный руководитель удержал за локоть.
— Слишком глобальный размах. – Он смотрел удивительно мягко, ласково. – В твоём возрасте все хотят чего-то подобного. Но ты не можешь проглотить пирог целиком. Посмотри, какой хаос в твоих рассуждениях и записях, как мечется твоя мысль, сколько предположений и необоснованных домыслов ты себе позволяешь. Хочешь совершенствовать рунический алфавит для магии крови – остановись на этом, хочешь заняться устройством нави – возьмись за него. Большие дела начинаются с маленьких шагов.
Николай шмыгнул носом. Он чувствовал, что готов разрыдаться. Ему было стыдно, ведь, предлагая свои теории, он чувствовал себя едва ли не гениальным, он был уверен, что совершит прорыв и, главное, произведёт впечатление на Юрия Вадимовича.
— Ваш проект, о котором вы говорили у нас на кухне – это же тоже метание, основанное на домыслах. – Николай заговорил шёпотом. Пальцы научного руководителя дрогнули и не разжались, а безвольно сползли. Он схватился за чашку двумя руками, произнёс сдавленно:
— Я никогда его не закончу. Он невозможен. Любому здравомыслящему человеку это понятно. А я, на беду, здравомыслящий.
— Но вы ведь им занимаетесь. Зачем, если сами в него не верите?
Поднявшись, он тяжело дошёл до окна, уставился в него и долго стоял без движения.
— Злыдень тебя дери, — пробормотал наконец. – Ты умеешь задавать слишком правильные вопросы. Я не отвечу.
— Потому что не знаете?
Николай подошёл, встал рядом. Научный руководитель посмотрел в лицо туманными, больными глазами.
— Тебя не отличить от отца. Правда, волосы у Алекса были куда как короче. – Коса лежала у Николая на плече. Взяв её, Юрий Вадимович стал растрёпывать звенья. – Не стригись. Кто бы там что ни говорил.
Наверное, Николаю не стоило позволять ему трогать свои волосы. Он наблюдал за пальцами.
— Когда вы уходите от разговора, делаете так. Я не попадусь.
– Тебе нужно научиться понимать, когда стоит остановиться. Сейчас пора. Мой проект – костыль. Сломай его – я не встану. – Улыбнулся. – Я не ухожу от разговора, а успокаиваю себя за твой счёт. Дорогие мне женщины позволяли возиться с их волосами.
— Я не позволял.
Сделав шаг назад, Николай осторожно высвободил косу. Научный руководитель кивнул:
— Справедливо. — Он, казалось, смутился. Вернувшись за стол, разворошил стопку бумаг. – На сегодня достаточно, маленький лаборант. Мы оба с тобой успели извлечь уроки.
***
Отава сидел в кафе, потягивая безвкусный лимонад через пластиковую трубочку. В розоватой жидкости плавали кусочки яблок и имбиря вперемешку с листочками мяты, но волшебник чувствовал только воду. Рядом восторженно щебетала жена – Отава не понимал ни слова, потому что ему никак не удавалось сосредоточиться. Наверное, он кивал невпопад. Мариника этого совершенно не замечала. Сжимая запястье, улыбалась, клевала своё пирожное. Понтон поскрипывал и мерно покачивался. Последние тёплые деньки. Отпуск скоро кончится. Что Отава наделал? Почему не задумался о последствиях? Под воротом навязчиво зудел свежий порез. Это позавчерашний. Тот, что на предплечье, недельной давности, уже почти не чешется. А вот со вчерашним перестарался, едва успел навести порядок до возвращения сына.
Мариника дёрнула за рукав:
— Журавли улетают.
Отава проследил взглядом движение клина, попытался сосчитать птиц, но, ожидаемо, сбился. Наверняка нечет. Весной все птицы летают парами. По осени – нет. Допивал лимонад через силу. За соседним столиком девочка просила отца купить ей новую куклу. Каким счастливым было то время, когда Отава ещё не боялся любить, когда ещё горел от этого чувства и, лёжа в обнимку с Юрой на покрывале, провожал беззаботным взглядом кружащих над рекой уток. Тогда во всех стаях был чёт, и все были счастливы. Тогда на коже Александра пылали прикосновения, теперь под рубашкой чешутся тонкие линии аккуратных порезов.
Лимонад кончился. Трубочка издала клокочущий звук, и Отава поспешно отставил стакан в сторону. Жена прервалась на полуслове.
— Закажем ещё лимонада? Или ты хочешь прогуляться по набережной?
— Нет. — Отава вынул из бумажника хрустящую банкноту, прижал её стаканом, чтоб ветер не утащил. Поднимаясь изнутри, боль затапливала, и волшебник захлёбывался. Смешная мысль – что будет, если прямо здесь и сейчас он упадёт на пол, забившись в корчах и выворачиваясь наизнанку? Наверное, выйдет забавно. А Юра примчится? Поднявшись со стула, Отава галантно подал жене руку. Он вёл себя образцово-показательно. Внешне он больше не оступится. – Я хочу высадить травы в теплице на балконе, Ника. Зайду за семенами – это в другую сторону. Скоро из МИЦ возвращается Николай – тебе нужно его встретить. А я вернусь позже.
Она закивала с готовностью: гуттаперчевая кукла – не женщина.
— Конечно, как скажешь, — потянулась за поцелуем. Отава отрешённо встретил уголок её губ своими, помог спуститься с понтона на твёрдую землю и, когда силуэт жены растворился в цветастом мареве других, медленно побрёл вдоль реки. Ему вовсе не было нужно за семенами.
В груди тянуло, болело, ныло что-то огромное, лишнее. Хотелось сунуть руку поглубже в горло, нащупать край этой убивающей тяжести и вытащить прочь. Плевать, даже если с лёгкими. Да пусть бы и с сердцем. Подобное не может продолжаться вечно. У всякого мученья должен быть предел, за которым… что?
Прятался в недрах памяти.
Они были счастливы – влюблённые идиоты. Почти не расставались, прилюдно держались за руки. Лучшие друзья – так люди вокруг считали и говорили. Где один, там и второй. Но чувство прорывалось, выплёскивалось наружу, пылало на лицах яркими письменами. Удивительно ли, что мать догадалась? Слишком проницательная, читала Александра, словно раскрытую книгу.
Тот вечер ему никогда не забыть – ни слова, ни жеста.
***
Мать как обычно курила, поставив локоть на стол. На кончике сигары ярко алели следы от губной помады.
— Эта твоя нездоровая блажь… она проходящая. И она пройдёт тем скорее, чем лучше ты обдумаешь следующее: у меня есть некоторое влияние…
Александр перебил – тут же этого испугался, но слова уже было не воротить:
— Влияние есть не у тебя, а у того, кто тебя трахает.
Мать не разозлилась. Её губы медленно расплылись – то ли в улыбке, то ли в оскале.
— Не важно, как ты получаешь власть. Важно, как именно ты ею распоряжаешься. – И, подавшись вперёд, буквально припечатала твёрдым, холодным взглядом. – Теперь слушай внимательно, Александр. Сейчас твой Ульянский в списке подающих надежды, перспективных молодых людей, но, — сигара качнулась из стороны в сторону – за огоньком Александр проследил невольно. Мать повторила: — Но… он может очень легко переместиться в другой список. Вверх или вниз. Ты знаешь, о чём я говорю. – Александр знал, а мать продолжала. – Мальчик перспективный – так говорят. Я не спорю. Он может пойти далеко, а, пойдёт ли… зависит от тебя и от твоего решения.
В горле было сухо.
— Я тебя ненавижу. Ты знаешь?
Она рассмеялась. Этот её надменный смех выводил из себя. Но что Александр мог? Что он мог теперь?
— Откуда мне знать, что ты не блефуешь, что?… — в горле пересохло, закончить не смог.
Мать затушила сигару в пепельнице.
— Ну так проверь. Откажись от моих условий – посмотришь, что будет. Что-то мне подсказывает, милый мой Александр, ты не готов на такие эксперименты.
Холодом в её взгляде было можно обжечься. Ноги совсем не держали – но он не покажет слабости. Главное: удержать лицо и осанку.
— Я могу выбрать невесту сам?
— Мудрое решение, Александр. У тебя есть неделя и три варианта. Определяйся.
***
Отава почти бездумно добрёл до торговой улочки. Купил несколько пакетиков семян, но цен не запомнил. Ему было слишком дурно. Когда посмотрел на будущую жену, он, кажется, впервые ощутил ту неподъёмную усталость, которая теперь прижимала его к асфальту. Бойкая, красивая девушка – Александр видел в Маринике только ошейник, и он неумолимо затягивался. Если бы Юра не уехал на целый год перед своим назначением? Если бы только остался рядом?
Александр ничего не рассказал об истинных условиях матери. Принял бы Юра ту жертву? Была ли она оправдана?
Сколько недомолвок накопилось за эти годы. Чем это было – заботой о Юре или всё-таки трусостью?
Брёл сквозь туман, под рубашкой чесались порезы. Ему нужна помощь. Отава понимал это чётко и ясно. Если ничто не изменится, он пропадёт. И времени не осталось. Вечером будут бритва или скальпель, хранящийся в кабинете с прошлого лета. Скальпель принёс Юра. Отличный получился подарок.
Ноги сами несли. Куда? Отава видел дома, людей и велосипеды, бабушек на скамейках, женщин с колясками, покрашенные под клумбы покрышки — Синяя, красная и зелёная. В зелёной что-то желтело. Он подошёл и присел. Три хрупких садовых лютика – анемоны. Должны были давно отцвести, но вот они, здесь, как последний осколок лета. Или последняя надежда, данный Отаве знак?
Стебли сломались под пальцами. Как это, должно быть, глупо – рвать с чужой клумбы, вероятно, последние в этом году анемоны. Ради чего? Губы дрогнули. Юра не отличит один цветок от другого. Главное, чтобы жёлтые. Помнит ли те, самые первые лютики, которые принёс и признался в чувствах? Имеет ли это ещё для него значение, или уже слишком поздно?
Как всё это наивно. Юры скорее всего нет дома, ведь чаще всего ночует он на работе. Но сегодня пятница, завтра выходные и, значит, есть шанс?
Отава скрестил руки на груди, пряча хрупкие цветочки за рукавом. Он не был у Юры лет шесть, может, больше. Шёл медленно, не спеша – волшебник Отава или Сашенька Милославский?
Он помнил, как превратился из одного в другого единственно возможным беззубым протестом. Носитель дворянской фамилии, он был обязан ей соответствовать: держать спину, водиться только с достойными, стать волшебником, жениться, разлюбить Юру. А что поделать, если соответствовать не выходит? Коль скоро он ниже своего имени и хуже его априори – что ж, он с ним распрощается.
***
— Ты… Что ты сделал? – Мать смотрела растерянно – она впервые утратила всю свою спесь, снова повторила: — Ты что… Александр?
Новые документы были красноречивее любого ответа, но всё-таки промолчать Отава не смог.
— Я ведь порочу великое имя предков, — произнёс ядовито, насмешливо. — С этого дня я больше не имею к ним отношения. Я взял фамилию жены, так что извини – теперь я не Милославский. Зато волшебник – так, как тебе хотелось. Волшебник Отава. – И картинно поклонился. – К вашим услугам.
Единственный раз в жизни он одержал верх над матерью, и стало на диво легко, даже, пожалуй, весело. Через четыре месяца мать одолеет неумолимое старческое слабоумие, но к этому моменту Отаве уже не будет до неё никакого дела.
***
Из тёмного подъезда обратно на улицу выйдет уже кто-то другой.
Отава загадал: если Юра окажется дома, то всё наладится. Он загадал: если Юра возьмёт цветы, для боли не останется места. Отава расскажет про порезы, про страхи… попросит помощи. Только бы выслушал. Юра ведь тоже занимался наукой о душе, он придумает, как быть, вместе они справятся… и всё будет хорошо…
Анемоны не ядовиты, но с каждым следующим шагом Отаве казалось, что стебли всё сильнее разъедают ладонь. Наверное, вместо руки у него дыра, и можно увидеть кость.
В подъезде пахло чем-то удушливо сладким, цветочно-пряным. Запах выворачивал наизнанку, вынуждал кривиться от подкатывающей тошноты, и с этим одновременно жадно его вдыхать.
Навязчивый запах женских духов. Отава пытался и не мог отгадать компоненты.
А что, если уже слишком поздно? Ведь Отава молчал, когда Юра спрашивал. Вдруг теперь уже не захочет ничего слушать?
На четвёртом этаже запах стал особенно невыносимым. Отава застыл около нужной двери – надёжной, деревянной, с латунной табличкой-номерком и коваными дубовыми листьями; занёс чуть подрагивающий кулак. Первые три удара, ещё три после паузы – отстучал до боли знакомый условный ритм, скосил глаза на цветы, завёл их в нерешительности за спину. Наверное, Юра всё-таки в МИЦ – работает, расхлёбывает последствия безалаберности Отавы, его импульсивного, детского поведения. Юры нет дома, ничто не знак, не судьба.
И никто не поможет. Поздно.
Снова занеся кулак, услышал шаги. Дверь распахнулась, из глубины квартиры Отаве в лицо ударил тот самый ужасный, удушливый женский запах. Юра стоял в одних свободных штанах, с влажными волосами, облепившими шею и лицо.
— Что произошло, Алекс? Что-то с Николаем? С женой? Почему ты не позвонил? – Он опирался рукой в косяк, он вонял женщиной. Пальцы ослабли, разжались, жалкие, глупые цветы бесшумно упали на пол за спиной. На Юриной ключице темнел след от губной помады.
— Поговорить. – Голос не послушался.
— Сейчас не самое подходящее время. Я не один и… тебе лучше пойти домой.
Красная пелена.
— Так вот, в чём причина, — Отава пробормотал одними губами, протянул, словно слепец, руки вперёд, до конца не зная, чего хочет – вцепиться в Юру или оттолкнуть его со своего пути. Попытался сделать второе. Горячая кожа, под ней – твёрдый камень мышц. Не сумев сдвинуть Юру ни на сантиметр, Отава истерично, по-женски ударил двумя руками прямо в обнажённую грудь. Обида мешалась с горечью предательства. – Вот, почему ты меня отталкивал, вот, почему я тебе не нужен!
Юра сжал оба запястья крепко, железно.
— Алекс, домой.
— Я тебе не собака! – Дёрнулся, рванулся. – Думаешь, надел на меня ошейник, и можешь отдавать команды? Где она, где эта сука! – Он бился, как сумасшедший, потом опора ушла из-под ног – одним раздражённым движением Юра втащил Отаву в квартиру, захлопнул дверь. Сощуренные голубые глаза источали ярость.
— Вдох, выдох, — он цедил сквозь зубы, — и уходи.
Отаве стало плохо, плохо и больно. Силы бороться кончились, он обвис в Юриных руках тряпкой.
— И как давно у тебя есть женщина?
— Пятнадцать минут, полагаю. — Выпустив руки Отавы, Юра нервно зачесал волосы назад пятернёй. – У взрослых мальчиков, милый мой Алекс, есть некоторые потребности. С которыми так или иначе нужно справляться. – Он показался усталым, опустошённым, ткнул пальцем в сторону. — Ванна там. Выпей воды и проваливай. – Не оглянувшись, прошёл вглубь комнаты, оттуда донёсся его мягкий, негромкий голос. Женский колокольчик в ответ. И снова Юра: — Прошу прощения за беспокойство. На этом вы свободны. Нет, конечно. Это моя вина. – Шуршание, шелест. – Это за молчание. Уходите.
Почему с ней он говорит ласково, а с Отавой сквозь зубы?
Тонкая бесцветная фигурка проскользнула мимо, напоследок отравив своим душным смрадом.
— О чём ты хотел поговорить? – Дверь за гостьей Юра закрывал уже в наброшенной на плечи рубашке.
Отава разглядывал пыль на зеркале и старую расчёску на полочке рядом с ним. В расчёске светлели волосы женщины, мёртвой уже почти два десятка лет. Тут же поблёскивала перламутром приоткрытая пудреница – наверное, воспользовавшись ею в последний раз, Марта забыла захлопнуть, а Юра оставил, как было, всё – и кашемировый шарф на вешалке, и светлое твидовое пальто, и красные перчатки. Мёртвый дом единственного живого. Замечает ли он ещё все эти детали?
— Так ты… — Отава сказал хрипло, — водишь сюда шлюх?
— Эксперимент выдался неудачным. – Юра пожал плечом и двинулся в комнату, предоставляя Отаве идти за ним. Старый паркет поскрипывал. – Это была первая попытка. И я вообще не обязан перед тобой оправдываться.
— А я не обязан верить тебе.
— Не верь. – Холодно, отстраненно.
Отава стоял в дверном проёме, окидывал взглядом единственную комнату, оставшуюся открытой. Когда-то он просил Юру навести здесь порядок, или, если больно, переехать в другую квартиру. Но Юра наотрез отказался, остался в своём музее – со скрипучим раскладным диваном, низким кофейным столиком и расставленной по углам так до конца и не распакованной детской мебелью. Около окна шкафчик с резными птицами, около дивана – кроватка со смешным балдахином на витых деревянных подпорках, дальше – качалка-лошадка. Здесь было жутко. В углу – мешок, в нём, скорее всего, игрушки.
Рассеянный свет из окна милосерден, он прячет детали.
— Юра, зачем тебе эта женщина, если есть я?
Вопрос был жалким. И прозвучал он жалко. Юра медленно сел в кресло, взял со столика чашку со следом от помады, бездумно сделал глоток. Он поил эту шлюху кофе? Ревность отравила, прожгла, скатилась в желудок. Юра снова сделал глоток – наверное, успокаивался, потом спросил со странной, нечитаемой интонацией:
— Это у тебя новое правило такое – всё портить, изводить меня и донимать? – Чашечка звякнула о блюдце. – Чего ещё тебе от меня нужно?
Как облечь в слова всю эту глупость, наивные надежды и последние жёлтые анемоны? Наивный, наивный Отава. Как низко он пал со своими мечтами. Здесь его слушать не станут и не помогут.
— Уже не имеет значения. Прошу прощения, что испортил тебе вечер. – Повернувшись на пятках, Отава двинулся прочь – в плечи тотчас вцепились руки, развернули обратно рывком.
— Злыдень тебя дери. Ты наконец объяснишься!
Отава подался вперёд.
— Я хотел всё исправить. Но рассчитывал я совсем на другой приём, а ты трахаешь шлюх – и тебе нормально!
— Я… никого… не, — Юра скрипнул зубами, встряхнул за плечи. – Очнись наконец, ты не оставил мне выбора! Ты. И что ты теперь собираешься исправлять? Что ты можешь исправить?
Отпечаток женщины на час. Отава видел его под воротом рубашки, отчаянно хотел стереть и забыть. Закинув руки Юре на шею, он прижался к нему всем телом так крепко, как только смог. Ничего не было, не было, не было. Есть только они двое, и больше никого – ни шлюхи, ни жён, ни Николая, ни матери.
— Я. Никому. Не. Уступлю.
Бирюзовый взгляд стал диким, голодным.
— Остановись. Или не отпущу. — Юрины ладони скользнули по спине вверх, правая обхватила затылок, и Отава подался вперёд, подставляясь.
– Хочешь?
— Хочу.
Секундное колебание, жар дыхания на лице, жадные губы запечатали рот зло и безжалостно, почти больно. Юра дышал тяжело, хрипло, целовал долго, яростно, не позволяя отстраниться, не давая времени ответить. Так ли целовал шлюху? А жену много лет назад?
Пальцы перебирали позвонки, оглаживали лопатки.
— Алекс, мой. Не пропадай, не уходи. Больше. Никуда. — Он упал на кресло, утаскивая с собой, на свои колени, прижимал к себе, гладил, снова целовал. – Я так устал. Я устал. Я так долго ждал, – тихо и сбивчиво, в шею. Повсюду жар. Отава терял в нём себя самого. – Ты мне так нужен, так нужен. Не отпущу, никуда.
Щёлкнула пряжка – словно затвор у мгновенной камеры. С края кофейной чашки смотрела губная помада, а Юра пах не благовониями, а приторными духами. Они пропитали его насквозь, они душили Отаву. На Юриных губах чувствовался вкус шлюхи. И слышался её смех. Или то был призрачный хохот давно мёртвой матери?
Отава бы мог вскрыть себе вены нынче же вечером. А Юра бы развлекался, ему было бы наплевать.
Для Юры ничего не изменилось. Он планировал вечер с женщиной, но припёрся Отава, и Юра продолжил там, где его прервали. Держал ли он её на коленях? Что он говорил ей? Прижимался ли лбом к плечу так, как сейчас? Шептал ли что-то неразборчивое, обжигая дыханием кожу?
Отаву затошнило.
Из каждого угла глядели воспоминания. Вот там, там дверь в супружескую спальню. Может, в запылившихся вещах Марты живёт её малая часть? Какими получатся снимки, если делать их из-за кроватки? Почему детское кресло качнулось? Или Отаве чудится?
— Хватит! — Он оттолкнул Юру, вскочил на неверные ноги. – Хватит, — повторил тонко, сдавленно.
— Ты… издеваешься, мать твою? – Юра смотрел недобро, медленно встал. – Проверяешь моё терпение, сколько его осталось? Так его не осталось! – Он надвигался – Отава отступал. Расстегнутые сползшие штаны путались в ногах. Отава вскинул руки с раскрытыми ладонями.
— Для тебя всё едино, плевать, кого трахать – шлюха, я, жена, Николай…
Юру будто под дых ударили. От той всеобъемлющей, жадной, голодной нежности теперь и следа не осталось. Он рванулся вперёд – и Отава съёжился. Он знал, что сейчас будет. Пальцы вцепились в горло.
— Ещё раз повтори.
Отава схватился за душащую руку, внезапно вспомнил: Юра убил человека – да, в детстве, по случайности. Но ведь убил? Стало страшно, рука разжалась. Отава хватал ртом воздух, согнувшись пополам. Сердце колотилось в ушах. Бежать, нужно бежать, это стало опасным. Ноги будто одеревенели, они подчинялись плохо. Удалось вскинуть раскрытые ладони.
— Назад! Отойди! Нет! Хватит!
— А, может, твоё нет – это да? Или чего ты добиваешься?! Мне за тебя решить!?
Стальной захват, ужас, мгновение полёта.
Разум не успевал за происходящим, анализировал с опозданием.
Почему лицо онемело? Отава лежал на мягком, глаза заливало красным — это только что Юра швырнул через половину комнаты на диван. Нарочно или нет, он силы не рассчитал. Когда Отава врезался лбом в детскую кроватку, резная подпорка серого от пыли балдахина жалобно хрустнула. Звук потерялся во вскрике.
Движение позади, тяжёлое, хриплое дыхание.
Отава знал, что должен сопротивляться, но лежал без движения, уткнувшись лицом в мягкий подлокотник. Юра рванул назад, ставя на колени. Как хорошо, что его глаз не видно. И как иронично: Отава пришёл за помощью. Что получил?
Наверное, со стороны Отава выглядел жалко. А внутри было пусто-пусто и звонко-звонко. Каждый звук раскатывался эхом. Смешно. Не этого ли впрямь добивался? Хруст ткани, толчок и второй. Боль. Сколько лет прошло, а тело всё помнит: спина выгибается, мышцы расслабляются до предела. Без смазки протиснуться трудно, но о смазке Юра не вспомнит. Он прёт вперёд, как таран. Он слишком зол. Раньше его мог успокоить Отава – теперь сам пал жертвой Юриной ярости.
Что же… он заслужил. Может, это – тот самый ответ, которого так искал?
Юра вбивался молча, безжалостно, жёстко, и каждое новое движение раскалывало в Отаве что-то хрустально хрупкое. Лёжа, будто мёртвый, он беззвучно смеялся.
Толчок, боль, извращённое, унизительно гадкое удовольствие до удушливого спазма, до кома внизу живота, до вспышек перед глазами. А во рту медный привкус, кровь пропитывает старую ткань дивана. На этом диване Юра должен был трахать одну шлюху, а трахает другую.
Забавно. Отава бы мог удариться виском, а не лбом. Юра бы не заметил, мёртвого бы взял?
Что-то в Отаве сломалось окончательно, а что-то собралось из осколков. Кем он стал теперь? Если он это переживёт, как справится дальше?
Александр Милославский умеет держать лицо.
И он будет держать.
Осталось перетерпеть, переждать – Юре много не надо. Толчок, два, три…
Весной все птицы летают парами. Сейчас – осень. Отава ставит на нечет. Интересно, уходя, шлюха наступила на анемоны?
Ритм сбивается, Юра вколачивается до предела. Это вряд ли доставляет ему удовольствие. Каждое движение – это ярость. Он в бешенстве. А когда-то Отава думал, что небо и Юрины глаза – это самое красивое сочетание. Теперь внутри пусто. Юра занимал всё глупое сердце. Больше не занимает, пока берёт тело, уходит из души.
Отава не заметил, что всё закончилось, не почувствовал ни того, как Юра кончил, ни, как вышел, ни, как перевернул на спину. В себя привела пощечина.
— Алекс, пожалуйста! — Что-то елозило по лицу, и Отава перекатил голову из стороны в сторону, избегая прикосновения. Оно снова настигло. – У тебя кровь. – Тихий шёпот. – Алекс, когда я понял, что ты не шевелишься, я подумал… Алекс.
Глаза открыл нехотя, увидел капельки пота на Юрином лбу, хмурую морщинку между бровей, пьяно улыбнулся.
— А знаешь, — пробормотал хрипло, — ты мог бы меня убить.
Юра стоял на коленях возле дивана, держа в руках окровавленную салфетку, от этих слов уронил лицо Отаве на грудь, прижался, будто слушая сердце.
— Я не хотел. Алекс, я не хотел, – прозвучало глухо.
Отава поморщился. У Юры слишком тяжёлая голова. И сам он тяжёлый.
— Если бы ты не хотел, ничего бы не получилось. У взрослых мальчиков, милый мой Юра, это работает так – и никак иначе.
Он поднял лицо. Оно было пугающе чёрным.
— Прости меня.
Отава услышал собственный хриплый смех. Он нарастал медленно. Сашенька Милославский попытался приручить зверя, но у него ничего не вышло.
— Смотри-ка, к чему мы пришли, – выдавливал сквозь истерику. Последние кусочки пазла со щелчками занимали свои места. Юра невесомо погладил щёку костяшками пальцев.
— Я отвезу тебя к Владлене. Ты рассёк лоб. Нужно наложить швы.
— Задницу мне тоже Владлена зашьёт?
Сел медленно, опираясь на дрожащие руки, потом спустил ноги с дивана, порадовался, что штаны и рубашка остались в целости. Юра подался вперёд, попытался опустить голову на колени, и Отава оттолкнул её прочь.
— Тебе самому не противно, Ульянский?
— Пожалуйста.
Нужно держать лицо. Александр держит.
— Спасибо, Юра. – Натягивал штаны, не смущаясь взгляда, от рук уклонялся. Внутри всё болело, из раны на лбу продолжала лить кровь. Отава схватил со стола чистую салфетку, видимо, их Юра приготовил для шлюхи.
— Куда ты пойдёшь?
— А тебе не плевать?
— Злыдень дери, не плевать!
Снова хотелось смеяться, Александр расправил плечи и выпрямил спину.
— Открой дверь, Ульянский. Ты же не собираешься держать взаперти человека, которого только что изнасиловал?
Слово повисло в воздухе натянутым нервом, а потом лопнуло. Юра пошарил взглядом по полу, ища выпавшие из кармана ключи, протянул связку на раскрытой ладони.
— Алекс, останься. Нам нужно поговорить.
— Мне уже не нужно.
Ключи взял так, чтобы даже случайно не задеть Юрину руку.
— Голова… так болит.
— Мне всё равно, Ульянский.
Пустота в сердце щерилась острыми краями, как выбитое стекло. Об эти края было можно порезаться.
Перед Юриной дверью всё ещё валялись увядшие анемоны. Отава мстительно потоптался на них и пнул. Всё наконец закончилось. Тонуть больше некуда. Остаётся или умереть, или оттолкнуться от дна.
Отава всплыть не сумеет. Но, может, это выйдет у Александра?