Мариника взялась наводить порядок в книжном шкафу. На одной из полок здесь лежали две стопки фотоальбомов – от них исходил запах прошлого. Каждую страницу с вклеенными фотокарточками Мариника ещё в прошлой жизни ярко разрисовала. За некоторые страницы брался и Саша – его рисунки были строгими и скупыми. Иногда в них прослеживалось что-то магическое, но чаще – хитросплетения листьев и ветвей. Мариника перебирала альбомы медленно, усевшись на диван и подогнув под себя ноги. Бумага сухо шептала под пальцами, снимки поблёскивали, ловя вечерний свет. Сын заглядывал через плечо, полулёжа на боку за спиной.
— Это ты маленькая такая была? – Он ткнул в пересвеченный чёрно-белый снимок. В холодном, как у отца, отрешённом голосе всё-таки читалась умилённая нежность. – Смешная.
Мариника перевернула страницу.
— А это мой первый спектакль. Ужасно неудобное было платье.
Сын вздохнул, придвинулся ближе. По его лицу блуждала рассеянная улыбка – Мариника могла видеть её, повернув голову. От Николая исходили мягкие, спокойные цвета. Их блики танцевали на фотографиях. Мариника уже почти свыклась с этой своей способностью. Ей было даже странно, что другие люди не видят цветов. Впрочем, разгадывать их она только училась.
Следующий альбом был свадебным. Сын сменил позу, усевшись так, чтобы одна половина альбома лежала на коленях у него, а вторая – у Мариники. Водил пальцем от фотографии к фотографии. Вот Саша – такой головокружительно красивый: длинными волосами играет ветер, тёмный костюм оттеняется кипенно-белой рубашкой. Вот Сашина мать – строгая и холодная, тонкая, хрупкая, затянутая в корсет. На одном из кадров фотограф сумел запечатлеть её улыбающейся, и эта улыбка сделала снимок бесценным для Мариники. А вот и она сама, немного сутулится от гнёта переживаний. А вот брак освящают стихии, Саша пускает по реке деревянную лодочку со светлеющим в ней букетом невесты. Если сразу прибьётся к берегу, счастью не быть, если уплывёт далеко – семья будет крепкой.
Лодочка перевернулась, запутавшись в камышах.
Гостей на свадьбе было много – Мариника осознала, что собрался почти весь город, только когда впервые посмотрела на фотографии. Сейчас их разглядывал сын. Остановившись на одной, провёл по уголку. Мариника проследила движение – там, на самом краю кадра, виднелась смутно узнаваемая фигура. Николай снова и снова проводил пальцем – под ним, сложив руки на груди, стоял Юрий. Маринике как наяву вспомнилось ощущение буравящего спину тяжёлого злого взгляда.
Как хорошо, что люди умеют меняться.
Сын что-то произнёс, перевернул страницу. Мариника поймала себя на смутном тревожном чувстве. Почему-то онемел лоб – она потёрла его, но это не помогло. Потом – резкая вспышка. Когда Мариника вскочила, альбом грохнулся об пол.
Саше нужна помощь. Что-то происходит, что-то уже случилось.
Выскочила на улицу как была – в домашнем платье и фартуке, заозиралась растерянно, зная, что должна спешить, но не понимая, куда. А потом увидела мужа – он шёл, огибая велосипедные стойки, брусья и турники. Походка у него была твёрдая, спина, как всегда, прямая, но что-то заставило метнуться навстречу. В густых, тягучих сумерках на светлой рубашке мужа отчётливо виднелись тёмные пятна, на лбу влажно блестела рваная рана.
— Саша! – Мариника взвизгнула, врезалась в него и вцепилась. – Что случилось? Нужно в больницу, нужно заявление написать? На тебя напали? Сашенька…
Он мягко отстранил за плечи и улыбнулся, проговорил ровно, пугающе холодно:
— Всё в порядке. Это моя неосмотрительность, Мариника. Не убивайся.
***
Николай возвращался к себе из душа, на ходу промакивая волосы полотенцем. Дверь комнаты была приоткрыта – неужто снова мама вошла без спроса?
Около стола, перебирая бумаги, как ни в чём не бывало стоял отец. Услышав шаги, обернулся с блокнотом в руках. Бросив полотенце, Николай упёр в бока крепко сжатые кулаки.
— Это моё! Что ты тут забыл? – попытался выхватить блокнот, но отец медленно отвёл руку. Он никогда так не делал, и Николай растерялся. – Это же моя комната, сюда нельзя заходить.
— В мой кабинет тоже было нельзя. Один-один, – сверкнула улыбка, от которой по спине Николая скользнул холодок. – Это я возьму. Верну, когда дочитаю.
Отец нагонял необъяснимую жуть – этой своей улыбкой, каким-то неживым взглядом, механическим хриплым голосом. Повязка, которую мама наложила отцу на лоб, в полумраке казалась призрачной.
— Зачем тебе понадобилось… лезть в мои записи? – Николай замер в растерянности, не зная, что может предпринять. Он хотел спать, он устал, его разморило в душе. С кончиков волос медленно стекала вода. Отец невозмутимо сунул блокнот в карман, шагнул в направлении двери. Отодвинув ногой валяющееся полотенце, ответил вопросом на вопрос:
— А зачем ты полез в мой кабинет?
Николай поднял раскрытые ладони – и тут же уронил.
— Можешь быть спокоен, — пробормотал отец с какой-то холодной издёвкой, – я даже ничего не буду фотографировать.
***
Маринику разбудил запах чего-то жареного. Ещё не до конца проснувшись, она перекатилась на половину кровати мужа, выгнулась в пояснице, закидывая руки за голову. Потом сон отступил – и она подскочила. Где муж? Ему плохо? Она соскочила с постели так резко, что закружилась голова. С кухни донёсся грохот – будто кто-то уронил сковородку. Может, Николай проснулся раньше? Больше в этом доме готовить некому.
Но в кухне, насвистывая, возился Саша.
— Позаимствовал твою поваренную книгу. – Он широко улыбался, неуклюже пытался перевернуть оладью железной лопаткой. Мариника сложила руки на груди, растерянно наблюдая.
— Ты что, не ложился всю ночь? – она спросила мягко, не зная, как подступиться.
Саша пожал плечами, снова улыбнулся так широко, как на памяти Мариники улыбался, только играя с маленьким Николаем. За ночь повязка на его лбу сместилась и побурела.
— Как ты себя чувствуешь? – дотянувшись до шкафчика, Мариника достала аптечку. – Тебя не тошнит? Голова не болит?
Кривая оладья скользнула со сковороды на блюдо к стопочке прочих, Саша отмахнулся опустевшей сковородой.
— Я сказал ещё вчера: всё в порядке.
Упаковка бинта зашуршала у Мариники в руках, тесто зашипело в горячем масле,
— Мне было бы спокойнее, если бы ты согласился поехать к Владлене.
Сашина улыбка схлопнулось полосой.
— Эта мелочь, — он указал на лоб, — не стоит твоего беспокойства. Когда я закончу переводить продукты, можешь сменить мне повязку, если тебе так будет легче.
Саша вновь стал насвистывать. Может, Мариника и впрямь бьёт тревогу совершенно напрасно? Может, ничего страшного действительно не случилось? Масло уютно шкворчало, в кухню врывалось солнце, но что-то продолжало скрести затылок мучительным диссонансом.
Блеснула лопатка, песенка, которую фальшиво насвистывал Саша, кончилась. Он начал её с начала – и только тогда пришло понимание. Муж больше не излучал ничего светлого. Грязная тьма клубилась вокруг него густым, страшным месивом. Чем шире он улыбался, тем гаже становились цвета.
***
Когда Николай проснулся, блокнот уже лежал на столе. А вот отец обнаружился на кухне – он стоял у окна, держа в руках чашку взвара.
— Нашёл, что искал? – Николай поинтересовался язвительно. Отец обернулся. Примерно секунду его лицо не выказывало совсем никаких эмоций, потом как-то неестественно исказилось.
— Возможно, и нашёл. – Он качнул чашкой из стороны в сторону, раздумчиво протянул: — Над любопытными вещами ты работаешь, маленький… лаборант.
Николай скривился. Из уст отца ласковое прозвище было издёвкой.
— Не смей меня так называть.
Отец провёл кончиком ногтя по кромке чашки – звук был противным до тошноты.
— Это Юрий Вадимович, — произнесённое сквозь зубы, имя сочилось ядом, — задал тебе такую задачу в моё отсутствие?
По спине пробежал холодок. Отец опёрся о подоконник, заслоняя собой окно. В кухне стало мрачно и неуютно. Николай передёрнул плечами, ёжась. Отец рылся в записях, он точно сумел понять, над чем Николай работает и, значит, вернувшись из отпуска, сможет рассказать об этом научному руководителю.
— Юрий Вадимович, — Николай пробормотал тихо, — не одобрил мои идеи, но и прямого запрета не наложил. К тому же, это моё личное пространство. Я разрабатываю теории в свободное время, и, кроме меня, они никого не касаются. – Из смирения и покорности он медленно переходил в наступление. – Ты не имел никакого права трогать мои вещи, входить в комнату без спроса и, тем более, что-то у меня брать!
Отец медленно поставил чашку на подоконник рядом с собой. Ладонь с длинными пальцами вцепилась в золотисто-медовое дерево, словно птичья лапка. Карие глаза холодно сощурились.
— Значит, прямого запрета тебе не высказали. – И хмыкнул. – Его «нет» — это иногда «да». Иначе ты бы не работал над этим так рьяно. – Николаю стало не по себе, потому что он ничего не понял. Отец отлепился от подоконника. – Может, он и на ошибки тебе указал? – Удалось лишь кивнуть. Вспомнился тот разговор. Казалось бы, после него Николай должен был отказаться от раскритикованного проекта, но вышло наоборот. «Хочешь совершенствовать рунический алфавит для магии крови – остановись на этом, хочешь заняться устройством нави – возьмись за него», — Юрий Вадимович сформулировал последовательность действий и задал правильные вопросы. Зачем – разубеждал или всё же на самом деле подталкивал?
Прохладная рука отца легла на плечо.
— Чем вы ещё без меня занимались? – он спросил вкрадчиво, полушёпотом. Вздрогнув, Николай мотнул головой. Нужно уйти, сбежать.
— Я больше не в лаборатории, — пробормотал, уставившись в пол.
— Как интересно. – Губы отца змеились нехорошей улыбкой. Повисла липкая пауза. Николай сглотнул.
— Мне там было нечего делать. Без тебя… — И отвёл глаза. – Они мне даже благовония не доверяли смешивать. Вот я и попросился к Юрию Вадимовичу. Помогать и учиться.
Отец отступил от окна, чашка звякнула в умывальнике, ворвавшийся солнечный свет залил всю кухню золотом, и гадкое ощущение отступило. Карие глаза были тёплыми, вновь вернувшаяся на плечо рука – ласковой.
— Отличный у тебя научный руководитель. – Пальцы сжались и исчезли. Отец отвернулся, сказал примиряюще: — Я приготовил завтрак. Смею предположить, ты не так тактичен, как твоя мать, и со счастливым лицом есть мою стряпню не сможешь, так что собирайся. Возьмём лодку, там же, на причале, и перекусим.
Размеренный гул отдавался вибрацией в металлическом дне глубокой просторной лодки, которую отец арендовал на пристани. О борта ударялась вода, ветер от реки уже был прохладным. Укутанная в мягкую шерстяную шаль с вышитыми синицами мама либо мечтала, либо дремала. Николаю не хотелось её тревожить, он молча сверлил взглядом реку. На выходных многие горожане с семьями, гитарами и снедью спускались на воду, так что тут и там по курсу встречались прогулочные катера и маленькие вёсельные лодчонки. От них доносились обрывки разговоров, музыка, взрывы смеха. В лодке Николая царствовал гул мотора. Придерживаясь за поручень, Николай медленно поднялся, дошёл до кормы, где на деревянной скамье в напряжённой позе сидел отец. Почувствовав приближение Николая, он сдвинулся в сторону, освобождая немного места
— Уступить тебе румпель?
Значит, это неудобное приспособление называется так. Николай рассеянно отвёл взгляд, продолжая стоять. Он даже не был уверен до конца, зачем подошёл. Ни сидеть рядом с отцом, ни уж тем более разговаривать ему, в общем-то, не хотелось.
—Ты мог взять нормальную Чайку, а не эту довоенную рухлядь? – Спросил отрешённо, и отец хмыкнул.
— Это, должно быть, последняя из уцелевших имперских моделей. – Тонкие пальцы пробежались по сколам на краю лавки. – Ей цены не было, пока навья тварь не издохла.
Николай скривился, посмотрел в сторону носа, где всё ещё темнел оставшийся от магического мотора удобный руль. Когда система вышла из строя, лодку не стали списывать, просто навесили новый мотор на корму. Раскрытая ладонь отца похлопала по лавке.
— Садись, не заслоняй обзор. – Николай подчинился нехотя, вжался спиной в холодный металл. Отец щёлкнул рычагом, сбавляя скорость до минимума, тихо сказал: — Когда мы в последний раз брали лодку, ты едва доставал макушкой до борта.
Мимо медленно скользили крутые, поросшие кустарником берега.
— Это было двенадцать лет назад, — Николай произнёс тихо. – Рукой подать до причала, но за двенадцать лет ты больше ни разу не нашёл времени для… — И не закончил, выплюнул горько за борт: — Ты всегда был в МИЦ, с ним, а не с нами.
Отец поёрзал на лавке, его губы болезненно искривились.
— Теперь я тут.
Мотор захрипел – наверное, на винт намотались водоросли, потом звук выровнялся.
— Климентьевы работают вместе. – Это была уже опасная откровенность. Слишком опрометчиво открываться отцу там, откуда некуда деться. Но всё-таки Николай продолжил: — Ты знаешь: я терпеть не могу Ефима. Но… я наблюдал за ними. Они могут как-то, как мы никогда не умели. Как-то… — В горле свернулась сухая пружинка, и Николай замолчал. Отец медленно кивнул.
— Может, Ефиму просто не довелось отца шантажировать?
— А, может, отец у Ефима просто не содомит? – скомкав последнее слово, Николай покосился на мать, потом мазнул взглядом, прикидывая расстояние до берега. Интересно, если прыгнуть за борт, получится доплыть и вскарабкаться по склону? Отец будто мысли прочёл, бросил холодно:
— Доплыть доплывёшь, но вряд ли порадуешь этим мать. Да и побег от разговора, который перестал тебе нравится – это отсрочка, а не выход из ситуации. – Пришлось остаться на месте. Долго царило молчание. Отец держал руку на румпеле, почти не двигаясь. Смотрел то вперёд, мимо дремлющей матери, то в небо, где за рваными белыми облаками то и дело пряталось грустное осеннее солнце. Наконец не выдержав, Николай негромко спросил:
– Что случилось вчера?
Отец будто проснулся, поёрзал на своей лавке, скривившись, моргнул. Свободная рука метнулась поправить повязку.
— Ни за что не поверю, что тебе не плевать.
— Будь ты прав, я бы спрашивал?
Тихий хмык.
— Ты ведь мой ребёнок, и я кое-что о тебе да знаю. – Он снова поправил повязку. – Чему он тебя учит?
— А что ты хочешь услышать? Или что боишься услышать?
Смешок.
— А что ты боишься мне рассказать?
Танцы пчёл – вот чем были эти мучительно медленные намёки. Оба кружили вокруг да около, липли к одному, но, так и не осмеливаясь приблизиться, стремительно отлетали. Пчёлы точно знают, о чём танцуют. Николай понизил голос до свистящего шёпота.
— Пытаешься увидеть свою грязь в других?
Отец дёрнул рукой, и лодку занесло, вода плеснула о правый борт, несколько капель опустились прохладой на кожу.
— И ты задаёшься вопросом, почему мы не работаем вместе так, как Климентьевы? – Он втянул воздух сквозь зубы, медленно выпустил, потом снова вдохнул. – Хочешь знать, что случилось вчера? Действительно хочешь? – Его глаза опасно блестели, потом сощурились – и Николай вжался в борт лодки, изо всех сил пытаясь мимикрировать под него. Безумные глаза смотрели в лицо. – Ты не хочешь, маленький лаборант. – А потом отец расхохотался, и это было страшно, потому что Николай этого не понимал и был совершенно бессилен. Щёлкнул рычаг, переключая скорость, и лодка рванула вперёд, вспарывая воду. Мама проснулась.
— Что происходит, Саша?
Происходило что-то неправильное, и помочь в этом разобраться смог бы разве что Юрий Вадимович.
Николай бы метнулся за помощью прямо с причала, нынче же вечером, но понятия не имел, где живёт научный руководитель. Это значило, что придётся ждать и держаться.
До понедельника.
Ладони потели так сильно, что по пути в МИЦ Николай спешивался три раза, но, как бы старательно ни тёр холодные мокрые руки о ткань рубашки, они всё равно скользили на руле. Что Николай может сказать научному руководителю: отец ведёт себя как-то странно? Он странно улыбается, странно смеётся, странно смотрит? Он рылся в моих записях, хотя раньше такого не делал? Он пугает меня? Детский сад. Пристёгивая велосипед, Николай прищемил палец цепью и выругался. На стоянку подъехал микроавтобус, и из водительской двери выбрался Ефим. Он что, водит служебную машину? Ему что, доверили в семнадцать? Взглянув на Николая свысока, супостат стал медленно выкатывать из салона инвалидное кресло. Климентьев старший приветственно поднял руку и поздоровался. Ответное «здравствуйте» Николай прошипел сквозь зубы. Было обидно и завидно. Почему всяким недоумкам везёт, а Николаю – нет? Если бы у Николая был нормальный отец… Если бы им был… Кто-то другой, кто-то… лучший…
Ввёл все коды и переоделся автоматически. Видел не светлые стены и не цифровые панели, а неестественную, кривую улыбку отца, безумный блеск его глаз и чёрную ручку-румпель. Всё воскресенье отец просидел в кабинете, и это было правильно. Во всяком случае, безопасно.
Идя мимо пронумерованных дверей к кабинету научного руководителя, Николай слышал, как шаги ритмично перекликаются с сердцем. Этому первобытному грохоту вторили мысли, а потом повисла тишина – такая обволакивающая, как перед раскатом грома. Грома, конечно же, не было – были три удара кулака о гладкое дерево. И тихий ответ: «Входи».
Николай окончательно понял, что именно скажет, только в самый последний момент, когда дверная ручка подалась, опускаясь. Юрий Вадимович поднял взгляд – и Николай попятился. Красивые глаза утопали в бессонной черноте.
— Доброе утро. Вы… что-то случилось?
Он покачал головой как-то заторможенно. Показалось ли Николаю, или серебряных нитей в тёмных волосах стало гораздо больше?
— Маленький… Доброе… утро. — Научный руководитель поднял ладонь – и тут же её уронил. Николай приблизился к скромно приютившемуся в углу столику, который ему выделили на прошлой неделе, растерянно положил принесённый блокнот для заметок, сказал вполголоса:
— Что-то произошло. В пятницу. С отцом. На него… будто напали, но он… — Короткий сухой хруст заставил прерваться на полуслове. Юрий Вадимович сидел, держа два куска сломанной ручки, и медленно переводил взгляд от одного к другому.
— И… — выдавил глухо, снова посмотрел на обломки и вытекшие чернила, долго вытирал испачканные пальцы, потом бросил салфетку. – Всё равно руки… грязные.
— Я могу принести спиртовой раствор, — предложил Николай, но научный руководитель лишь отмахнулся.
— Он сотрёт только чернила.
Николай мялся на одном месте. Он пытался, но так же, как было с отцом, не мог поймать нить разговора.
— Мне здесь… прислали одобрить. – Юрий Вадимович вынул из ящика какие-то распечатки. – Как мне кажется, ты определишься лучше меня.
Это оказались чертежи детских площадок. Одна – в виде пиратского корабля с лестницами, гамаками, горкой вместо трапа, канатами и лавочками в предполагаемом трюме. Вторая – крылатый змей. Горка протянулась из его пасти длинным загнутым языком. Николай смотрел на рисунки недоумённо. Потом ткнул в корабль, и Юрий Вадимович кивнул. Змей оказался безжалостно скомкан.
— Это разве ваша юрисдикция? – Чертёж был сухой и скупой. Николай изучал его взглядом, пытаясь представить, какой должна быть площадка. Научный руководитель подтащил лист ближе к себе, грустно улыбнулся.
— Конечно, не моя. –Он задумчиво провёл пальцем по носу корабля. – Но я могу это делать. Что-то хорошее. – Потом долго и молча писал письмо, ставил печати, шуршал конвертом и размашисто расписывался. Всё это время Николай стоял у стола.
— Принести вам кофе? – предложил первое попавшееся, чтобы сказать хоть что-то.
— Кофе, — Юрий Вадимович произнёс, растягивая слоги, резко откинул голову. – Не нужно. Садись. Посиди тут. – Потом потянулся рукой – и сразу её отдёрнул, зажмурился так, что сморщились веки. Усевшись на стул в торце стола, Николай молча протянул свою косу. Щёки при этом вспыхнули.
— Если вас это успокаивает.
Вздох, шорох бумаг.
— Не нужно. И так не искупить.
Молчание угнетало. Николай сидел, почти не шевелясь, дышал через раз. Юрий Вадимович работал – что-то подписывал, куда-то звонил. Когда приходили помощники, оживал, улыбался и даже шутил – надевал маски. Потом он ушёл, вернулся с двумя чашками кофе и бутербродом для Николая. Отдал, не проронив ни слова, паки уткнулся в работу. Он тоже не был собой. В пятницу случилось что-то, что неуловимо переменило не только отца, но и научного руководителя. Николаю было не по себе от обоих, и он был совершенно бессилен что-либо сделать.
— Вы оплачиваете детские площадки для города? – робко спросил спустя целую вечность, глядя в глубокую черноту своей чашки. Научный руководитель скрипнул креслом.
— Не только.
Обычно он был более многословен, и Николай растерялся.
— Вы за что-то на меня злитесь?
— Нет.
— Я чем-то могу?...
Дверь распахнулась без стука. Юрий Вадимович дёрнулся, а Николай едва не облился кофе. На пороге стоял отец, одетый в привычную светлую униформу. Снова хруст – неужели научный руководитель сломал и вторую ручку?
— Что ты здесь делаешь, — он произнёс тихо и хрипло, — Алекс?
Отец размашисто дошагал до стола.
— Вы сами подали прошение о досрочном окончании моего отпуска.
Белым крылом на стол опустился лист.
— Я ничего не… Злыдень. — Юрий Вадимович вжался в один из подлокотников кресла.
— Я знаю твою роспись лучше своей, Ульянский, – улыбка отца блеснула бритвенным лезвием.
— Это ничего не…
Второе крыло листа, быстрое движение тонких рук – и хлопок печати.
– Мой уход из твоего отдела ты тоже одобрил. Благодарю.
Юрий Вадимович сплёл пальцы в крепкий замок, темнеющий чернильными пятнами.
— Дурацкая демонстрация. Ты мог бы сюда не заваливаться или поставить меня в известность без этого спектакля. Мы оба знаем, что все мои печати у тебя тоже есть.
— Вот видишь, какой ты недальновидный?
— Алекс, остановись. – Николай подумал: сейчас научный руководитель схватит подделанные отцом документы – и разорвёт. Но ничего такого не произошло. – Я доверял тебе, – глухо и пусто. Сильные ладони беспомощно замерли. Отец навис над Юрием Вадимовичем со своей новой, пугающе острой улыбкой.
— Вот так, милый мой Ульянский. Сначала ты доверяешь кому-то безоговорочно, а потом это доверие оборачивается против тебя. Неприятно, когда берут то, что хотят, против твоей воли?
Когда научный руководитель медленно повернул голову, его больной взгляд обрушился на Николая бетонным блоком.
— Кофе, маленький лаборант. Сделай мне… кофе. Пожалуйста. – Так жалобно этот голос ещё никогда не звучал.
О том, что две полные чашки стоят на столе, Николай напоминать не стал, вскочил со стула с готовностью. Нет, он не хочет ни знать ничего, ни слышать. Хищные пальцы отца вцепились в плечо ледяными крюками, насильно усадили обратно.
— Твой маленький лаборант останется.
— Он не имеет к этому никакого отношения. Дай ему уйти.
— Ты так в этом уверен? Что он не имеет? – Отец рассмеялся тихо и жутко. Крючья пальцев пронзили плечо до боли. – Ну что, расскажем ему, как ты меня шантажировал? — Николай дёрнулся, горло сдавил подкативший ужас. Словно в кошмарном сне, Николай хотел, но не мог отвратить неизбежное. И отец продолжал говорить: – Ты столько раз спрашивал меня, милый мой Юра, что со мной не так и что происходит. Так вот посмотри, кто во всём виноват, кто всё разрушил. – Николай ощущал только ледяную, ужасную безысходность. Отец припечатал холодно: — Хочешь угадать, почему он в МИЦ?
Научный руководитель подался вперёд.
— Хватит намёков и игр. Скажи мне, Николай, — попросил странно ласково. Горло издало сухой хрип. Отец встряхнул Николая, словно мешок, фыркнул презрительно:
— Смелости ему не хватит признаться. Ни в том, как влез в мой кабинет, ни в том, как фотографировал нас, ни в том, как потом продуманно, расчетливо…
— Нет-нет-нет-нет-нет! – Сковавший горло спазм отступил – И Николай закричал: – Ты же обещал! Ты мне обещал! – Ты говорил, что не причинишь боли тому, кого любишь!
Юрий Вадимович хватал воздух открытым ртом. Отец уже даже не улыбался – он хищно, жестоко скалился.
— Видишь ли, какая штука: эмпирическим путём удалось выяснить, что совершенно невозможно любить человека, который тебя изнасиловал.
Последнее слово утонуло в неузнаваемо безжизненном голосе:
— Чего ты сейчас добиваешься?
— Может, правды? Вы, оба, — отец истерически вскинул руки, — правдоборцы и правдолюбцы. Как она вам? Не горчит? Подавитесь ей!
Взгляд Юрия Вадимовича отыскал глаза Николая.
— Так вот почему ты тогда сбежал, вот почему смотрел на меня волком в первые дни.
Это была катастрофа, крушение всего за минуту.
— Я вас никогда не предам. Я… Никогда. Я бы не стал…
Николая никто не слышал. Отец смеялся.
— Пригрел ты гадюку, Юрочка.
— Я сжёг фотографии, — тщетно прошептал Николай.
— Достаточно. Оба. — Выдвинув ящик стола, научный руководитель вытащил оттуда какое-то металлическое устройство и протянул отцу на раскрытой ладони.
— Раз уж вы, Александр Александрович, сумели подделать все необходимые вам документы, значит, сможете и опечатать мой кабинет.
— Пожалуйста, — Николай произнёс или только подумал? Металлическое устройство ударилось о столешницу, потому что отец не стал его брать, выплюнул ядовито:
— Хочешь трусливо сбежать на свою Оку?
Научный руководитель снял с плеча значок-коловрат, потом вытащил из кармана пиджака связку ключей и стиснул её в ладони, ответил отцу, ни на кого не глядя:
— Меня здесь больше ничто не держит.
Николай, не задумавшись, протянул к нему руку, и запястье перехватил отец. Сжал крепко, до боли.
— Это он виноват! Вы оба! – Его голос стал по-женски тонким, на последнем слоге сорвался. Юрий Вадимович повесил пиджак на подлокотник кресла. Приблизившись, стал разжимать жестокие пальцы.
— Ты должен был мне сказать. Я должен был знать. Если ты и можешь кого-то винить, то только себя – за трусость и за молчание. – На коже у Николая остались заметные отпечатки. Научный руководитель глядел на них с сожалением. – Если бы… я. – И сглотнул. – Если бы я догадался раньше. Пока ещё не стало поздно.
— Не уезжайте, пожалуйста.
— Посмотри на меня. Я насильник, убийца и содомит. – Каждое слово он бросал, словно камни в воду. Потом, больше ничего не добавив, стремительно вышел. В кабинете остались только тяжёлое дыхание отца и серый пиджак на кресле. Николая поглотило оцепенение. Он выпутывался из него, проникаясь яростью.
— Я тебя ненавижу, — процедил медленно. Отец, разом растерявший и гонор, и запал, тяжело опёрся ладонями о столешницу.
— Я, — выдохнул выхолощено, — тоже себя ненавижу.
Но Николай уже бросился прочь. Быть может, ещё не поздно?
Игнорируя лифт, он скатился по лестнице, едва не столкнулся с двумя молчаливыми уборщиками, оттолкнул кого-то медлительного со своего пути…
Юрий Вадимович возился на парковке с Горынычем. Вот он, шанс. Николай замер. Теперь научному руководителю известна вся правда. И что может остановить его? «Я насильник, убийца и содомит». Почему убийца? Всего секунда замешательства. Именно её не хватило. Мотор взревел. Может, научного руководителя ещё удастся перехватить на пропускном пункте? Или у ворот?
Холодная ладонь легла на плечо, и вместе с этим пришло абсолютное осознание: сил не осталось совсем. Даже сделать шаг. Николай стоял, безвольно уронив руки, и вслушивался в рёв уносящегося Горыныча.
— И правда уехал, — выдохнул отец то ли с удивлением, то ли с облегчением, когда звук окончательно стих. Что-то мокрое обожгло щёку, и пришлось прокусить губу.
– У тебя больше нет покровителя. Согласно правилам, ты переводишься вместе со мной, — донеслось сквозь вату.
— Ненавижу, — Николай шевельнул губами. Отец сделал вид, что не слышит.
— Выбирай, Николай: мы сотрудничаем, как Климентьевы, или ты навсегда остаёшься чахнуть на задворках лаборатории?
— Я… ненавижу.
Улыбка отца была приторно сладкой.
— У меня всё ещё есть влияние. Я могу поспособствовать твоему стремительному взлёту, а могу навсегда оставить тебя в лаборантах.
Кровь из прокушенной губы заполняла рот металлическим вкусом. Горячая соль медленно капала с подбородка.
— Ты уже украл один мой проект.
— А твой ли он был? Ты так действительно думаешь? Ты сам знаешь, кто контролировал каждый твой шаг. Теперь покровителя нет, и в МИЦ ты пока что – пустое место.
Воздух Николай втянул с дрожью.
— Он ещё вернётся. И ты пожалеешь.
Ответом был смех.
— О нет… пожалеет… он.