Отец стоял, провожая глазами закатное солнце – тёмная фигура около разветвлённых оленьих рогов магического улавливателя. Услышав шаги, слегка шевельнулся.

— Посмотри вниз. Всё, что под нами… настолько мелкое…

Николай нерешительно двинулся к краю крыши.

—Ты был так уверен, что я приду? Я до последнего не собирался.

Пауза, автомобильный гудок далеко внизу.

— Но ты здесь. – Отец водил пальцами по улавливателю. – Отсюда всё началось – не так ли?

— В некотором смысле. – Теперь вспоминалось, как сон: окно кабинета, узлы на верёвке, страх, обережные руны, которые творил, силясь набраться мужества…

— Здесь только мы двое. – Сделав опасный шаг, отец бесстрашно склонился. — Так легко сорваться... Ты, помнится, сегодня сказал, что меня ненавидишь. И до какой же степени? – Злая насмешка, прищур. Николай попятился. Улавливатель тихо завибрировал, когда отец паки к нему прислонился.

– Стой, где стоишь.

— А то что? — у Николая першило в горле, и вопрос получился хриплым.

— А ты чего-то боишься? — Бледная, хрупкая ладонь огладила развилку улавливателя странно ласковым жестом. Николай сложил руки на груди – ему было зябко.

— Я ничего не боюсь, — бросил сухо. – Всё, чего я боялся, уже случилось.

Ветер донёс со двора искорку детского смеха, которая тотчас угасла, скукожившись у ног отца комом холодного молчания.

— Ты хотел поговорить – говори, — не выдержал его Николай.

— Что же… время и впрямь не ждёт. – Из-за пазухи отца появились свёрнутые в трубочку бумаги – в жидких осенних сумерках Николай мог видеть криво оборванные края. – Именно я добыл таблички, именно я научил всему, что ты сейчас знаешь – не говоря уж о том, сколько в тебя вложено. Пора платить по счетам, Николай.

Ещё ведь можно уйти? Сесть на велосипед – и мчаться куда глаза глядят, и не возвращаться сюда никогда, ни за что! Николай услышал собственный голос:

— Что ты задумал? Чего тебе нужно?

Отец постукивал свёрнутыми бумагами по раскрытой ладони.

— Это то, чего тебе не хватало – механизм взаимодействия с Вратами Онара. Я хочу, чтобы ты закончил свой смелый проект – для меня, а не для Ульянского. – Единственный шаг был стремительным – и вот уже отец навис в неприятной близости. – Ты сделаешь из меня накопитель.

— А если я... откажусь?

Николая мутило. Он отступил, и отец не воспрепятствовал, ласково улыбнулся, вскинув бумаги, словно указку.

— Это тоже будет ответ, который развяжет мне руки.

— Развяжет… в каком?... – Осознав, что ещё продолжает пятиться, Николай остановил себя волевым усилием. Отец пожал плечами.

— Так или иначе, всё должно закончиться. Мементо мори, маленький лаборант.

Щупальца хищного вечера проникли за ворот и жадно шарили по спине. Съёжиться значило бы спасовать, так что Николай выпятил грудь:

— Я не собираюсь разгадывать загадки!

В полумраке блеснули зубы.

— А нет никакой загадки, всё очень просто. Предлагаю тебе два пути. Первый: мы с тобой сотрудничаем, работаем над проектом, ты ведёшь себя хорошо, держишь язык за зубами и делаешь всё, что тебе говорят. Ну а второй, — свёрток качнулся из стороны в сторону – и вдруг ткнулся в лицо Николаю. – Я обнародую все махинации, которые Ульянский проворачивал у Киева за спиной.

— Зачем?

Можно ли было придумать вопрос глупее этого? За шумом крови в ушах Николай не слышал даже собственных мыслей. А вот шёпот отца был оглушительным:

— Попробуешь угадать? Киев подобного не прощает.

Николаю хотелось найти опору, плоская просторная крыша раскачивалась, словно лодчонка, и взгляд заполошно метался.

— Ты этого не сделаешь.

— Хочешь проверить? – Отец снова вернулся к улавливателю, сказал тихо и жутко: — Мне терять уже нечего, — а потом добавил рассеянно: — смотри-ка, он от тебя отвернулся, а ты – всё ещё нет. Итак, какой путь ты выбираешь для всех нас?

— Я не хочу, я не должен. Это не выбор, а шантаж!

Улыбка была ласковой до омерзения.

— Неловко получилось, правда? Сначала ты стоял с кнутом, теперь я. Так или иначе, Николай, выбирать придётся.

— Для чего тебе этот проект? Зачем тебе быть накопителем?

Отец протянул свёрток и молчал до тех пор, пока Николай не развернул его. Руны тотчас впились в глаза крючочками – нарисовавшую их руку Николай бы узнал из тысячи.

— Где ты это взял?

— Пришлось позаимствовать.

Николаю чудился запах тёплого дерева. Горло перехватывало, а отец говорил:

— Вы все, вы оба думали: меня можно использовать, делать со мной, что захочется: шантажировать, насиловать, ломать, унижать. Теперь каждый пожнёт плоды того, что посеял. Если ты не станешь сотрудничать, Николай, уже завтра я отправлю всё необходимое в Киев, примерно через три дня ему прикажут возвращаться, а ещё через неделю всё кончится. Нам предложат по сигарете. Я откажусь – он нет. Я буду держать лицо, а он – нет. Ты будешь стоять в шеренге – и молча смотреть, так, как в тот зимний день. Ты помнишь, Николай?

— Хватит, пожалуйста, хватит! – Николая трясло, он слишком отчётливо видел, живо представлял. Когда-то давно отец показывал маленькому Ники ужика – зажатая в пальцах змейка беспомощно открывала и закрывала рот. Теперь Николай, должно быть, выглядел так же – пойманный, обезвреженный, даже трепыхаться боялся.

— Ты божевольный… ты…

Всё вышло из-под контроля.

— Я жду, Николай. Делай выбор.

***

Маринике было тревожно, и, сколь бы старательно она ни мурлыкала себе под нос старые военные песни, ощущение сверлящего спину взгляда не оставляло. Каждые пять минут Мариника подбегала к окну – и долго всматривалась в ранние осенние сумерки. Саша и Николай вот-вот вернутся с работы, к их приходу в духовке томится судак с картошкой, а из-под вышитой салфетки заманчиво выглядывают золотистые пряженцы, но в доме совсем неуютно, тени клубятся в углах, выползают из всех щелей… плесень и сырость, дом покосился – и окна выпали, кто-то ссутулился за столом. На покрытой разводами столешнице – пистолет. Рука сильная, палец жмёт на курок уверенно…

Маринику трясло. Она поняла, что сидит на стуле Николая – том самом стуле, и не может пошевелиться от сковавшего её ужаса. В носу продолжал свербеть запах запустения.

Такого ещё не было. Это… словно сон, странное помутнение…

Мариника заставила себя дойти до раковины, но от прикосновения холодной воды к ладоням стало лишь хуже, и она поспешно выкрутила красный вентиль.

— Обязательно говорите мне обо всём, что с вами происходит.

Нужно рассказать: про цвета, про свои предчувствия – что не сошли на нет, а усугубились. Завтра Юрий должен приехать на плановый осмотр… В замке провернулся ключ, дверь скрипнула, открываясь – и Мариника бросилась встречать мужчин, даже не вытерев рук.

Заполонившая коридор душная тьма полыхала алым, и Мариника щурилась сквозь неё, наблюдая, как мужчины разуваются. Саша повесил пальто, жеманно поправил воротничок.

— Добрый вечер, дорогая, — холодные губы сухо мазнули по щеке.

Николай швырнул куртку комом прямо на ботинки.

— Ужинать я не буду. — И метнулся к себе. Уголок Сашиных губ конвульсивно дёрнулся, потом муж вынул из нагрудного кармана бумажный свёрток, тихо сказал сыну вслед:

— У тебя есть работа.

— Что-то произошло? – Мариника осмелилась спросить, когда за Николаем захлопнулась дверь. Саша мыл руки, потом долго всматривался в зеркало.

— Всегда что-то происходит, — задумчиво ответил, глядя на отразившуюся за его плечом Маринику. – Сегодня уехал Ульянский. Пока ситуация в МИЦ не стабилизируется, к Владлене, боюсь, ты будешь ходить одна.

***

Несмотря на то, что помещение лаборатории у отца осталось прежним, бегать за материалами теперь приходилось дальше, на подотчётный Карасю склад. Здесь не было той упорядоченности, к которой Николай уже успел привыкнуть, и приходилось подолгу разыскивать необходимое на бесконечных полках. Иногда в подписанных ящиках оказывалось совсем не то, что на этикетках, и Николай, закопавшись, ругался себе под нос. Вот и на этот раз так увлёкся поисками, что подскочил, когда из-за спины прозвучало насмешливое:

— Уж не бересту ли разыскиваешь, царевна?

Резко развернувшись, Николай вперил взгляд в Ефима. Хотел ответить отрицательно, но ему действительно была нужна злыднева береста, так что пришлось угрюмо кивнуть. Супостат осклабился:

— Она за моей спиной, — и заступил дорогу, глядя сверху вниз. – Сможешь её взять, царевна, если ответишь мне на один вопрос. Какого хера задумал Ульянский?

— А тебе что же, доплачивают за разведку? — Сложив руки на груди, Николай угрожающе сощурился. – Благодарю, что помог сориентироваться в вашем свинарнике, а нынче окажи мне любезность и свали отселе.

Переступив с ноги на ногу, супостат покачал бритой башкой.

— Какого злыдня вы забыли в нашем отделе? Я ни за какие коврижки не поверю, что фаворит Ульянского просто так взял – да и перевёлся, а, учитывая то, что сам Ю.В. с корабля убрался, это попахивает говном.

Николаю было гадко. Схватив супостата за плечо, он рванул в сторону, но Ефим стоял, как монумент воину-освободителю в центральном городском парке, и пришлось прошипеть со всей накопившейся злостью:

— Свали, вымесок.

Ефим склонил голову, прошептал в самое ухо:

— Я с вас глаз не спущу. Никто не доверяет ни вам, ни Ульянскому, — а потом, высвободившись, стремительно вышел. Тяжело дыша, Николай прислонился лбом к холодной перекладине стеллажа и закрыл глаза. Он так устал за последние месяцы.

Плохо и неуютно теперь было везде – и дома, и в МИЦ. Даже убежище – театр у Николая отняли, ведь научный руководитель планировал спонсировать реновацию.

Собирать новости было трудно, но всё-таки до МИЦ они доходили, и, аккуратно расспросив и внимательно послушав, Николай смог узнать и о том, что Юрий Вадимович действительно сбежал на Оку, в центр управления раскопками, и о том, что каждую неделю посылал прошения в Киев, пытаясь сняться со своей должности. Киев регулярно отвечал сухими отказами, и только один раз недвусмысленно высказал недовольство. Тогда прошения прекратились.

В МИЦ не изменилось ничего, и в тоже время с ног на голову встало всё. Через неделю после отъезда научного руководителя на его место из Марий Эл приехал Алексей Вячеславович – лысенький, живенький мужичок. Теперь отделом заправлял он. Николай знал: такие рокировки – не редкость. Иногда руководителей намеренно тасовал Киев, а порой, засидевшись на одном месте, они договаривались сами. Согласно правилам, такая замена не могла длиться больше полугода. Единственным, кто по неведомой причине никогда ни с кем не менялся, был Карась. Как пришлось наконец запомнить – Иван Парфентьевич.

Николай чувствовал горечь предательства, и она прожигала его изнутри. Он снова и снова метался между злостью, виной и страхом. Если бы научный руководитель не сбежал… Николай бы не остался во власти отца, не пришлось бы выбирать и бояться.

Однажды, поддавшись безысходному отчаянью, Николай написал письмо – и тут же, совершенно бесполезное, его уничтожил. Глупость…. Николай ведь не знает, куда его отправлять! На поглощающее бумагу пламя смотрел сквозь горячие злые капли. Должен быть адрес, должен быть телефон – их наверняка знают отец, оставшиеся в МИЦ научные руководители и высокопоставленные волшебники, но Николаю, которому сейчас способ связи нужнее всего, остаётся лишь бессильная злость. Что он может сделать, кому рассказать? И на что способен отец? Действительно ли готов исполнить свою угрозу?

По ночам Николаю снова и снова снился рёв уносящегося Горыныча. Во рту клокотала желчь.

Проклятущий насильник, убийца и содомит, лживый лицемер и манипулятор, который даже не знает, что ради него Николай прогибается под отца. Злость то отступала, то снова накатывала, а Николай остервенело кусал подушку. Уходя, Юрий Вадимович не оглянулся, он ничего не захотел услышать, он отказался от Николая – а тот бы его никогда, ни за что не предал.

И даже сейчас не может.

Научный руководитель сказал, что его уже здесь ничего не держит. Что скажет, когда Киев заставит его вернуться?

И что к тому времени успеет натворить отец?

***

— Мой милый, возьми ещё овощей. – Цвета вокруг сына недобро пульсировали. В одной руке он держал вилку с нанизанной четвертинкой картофелины, а в другой – раскрытую книгу. Мариника осторожно придвинула к нему блюдечко с нарезанным сыром: — твой любимый, Ники. Отвлекись хотя бы, пока обедаешь.

Цвета полыхнули, вилка звякнула о тарелку, Николай вскинул тёмный взгляд.

— Злыднева сыть, мама! Ты можешь мне не мешать? – Он медленно положил книгу на столешницу корешком вверх. – Неужели ты не видишь, что я занят делом? – спросил уже мягче.

Чтобы не показать лица, Мариника отошла к умывальнику, свой судорожный вздох услышала словно со стороны и тут же ощутила, что сын её обнимает.

— Слушай, извини. Слишком резко, да?

— Что с тобой, Ники? – Мариника спросила жалобно. Чувствовала подбородок Николая у себя на плече. – Это не в первый раз.

Сын втянул воздух носом – и отошёл, снова усевшись на стул, сказал:

— Я же извинился, — тем самым холодным голосом, который унаследовал от отца. – Я злюсь потому, что ты мне мешаешь. Как ты не можешь понять?

Горячую каплю, скользнувшую по щеке, Мариника раздражённо смахнула.

— Тебе было лучше здесь без меня? Ты не рад, что я дома?

— Как ты можешь такое спрашивать? – он стучал кончиками пальцев по корешку книги. – Ты хоть знаешь, чего… — и осёкся, нервно отбросил за спину растрёпанную косу. – Да плевать уже… ты хоть знаешь, чего мне это стоило, чтобы ты вернулась сюда? Ты хоть знаешь, зачем я на всю жизнь привязал себя к МИЦ? — Резко отпихнув от себя тарелку, он поставил локти на стол, буркнул: — Да ничего ты не знаешь. Он всё у меня украл.

Мариника попыталась заглянуть Николаю в лицо, но он поспешил отвернуться, вздрогнул, когда она погладила его спину.

— Это был мой проект, моё достижение, моя работа. И это мне ты должна была быть благодарна. – Его цвета стали почти такими же тёмными, как у Саши. Мариника непонимающе вскинула бровь, сын вскочил, грохнув стулом. – У меня больше никто ничего не украдёт – это понятно? И я буду работать столько, там и тогда, когда сочту необходимым!

Когда он выскочил из кухни, Мариника уронила лицо в ладони. Она не понимала ничего из того, что Николай наговорил в запале, потому не имела не малейшего представления, чем могла бы его поддержать или как услышанное оспорить.

Справившись с собой, заварила чай. В квартире было тихо и очень холодно. Начало отопительного сезона в этом году отсрочили, и Мариника поджимала стынущие пальцы. Николай заперся в своей комнате, а Саша с утра не показывался из кабинета. Сотворив обережную руну, Мариника отправилась за ответами к мужу. От чашки, которую несла для него на вытянутой руке, исходил парок. Мариника робко постучала в запертую дверь. Услышала разрешение войти и замялась на пороге. Заходить сюда Саша позволял редко, и даже убирал у себя в кабинете сам – потому здесь повсюду вольготно лежала пыль.

Муж тоже работал – склонившись к столу, быстро что-то писал в раскрытой тетради.

— Холодно, — Мариника поставила чашку на некотором расстоянии от разложенных повсюду бумаг. Не сдержав любопытства, заглянула через Сашино плечо. Муж тут же заметил:

— Ты всё равно ничего не поймёшь. – И поднял глаза. – Спасибо за чай, Ника.

На краю лежащей перед Сашей страницы закручивался символ, похожий на приготовившуюся к броску змею. Мариника вглядывалась в него, и с каждым мгновением ей всё сильнее казалось, что символ чуть-чуть шевелится. Тщась побороть неприятное ощущение, она произнесла резче, чем намеревалась:

— Николай должен учиться, а он постоянно работает.

Саша молча кивнул, бросил:

— Я знаю.

Его тёмная хмарь медленно клубилась, затягивала, словно трясина. Чтобы туда не погружаться, Мариника прикрыла глаза ресницами.

— Меня это очень беспокоит. Я бы хотела забрать его из МИЦ.

—МИЦ – это не летний лагерь, откуда ты можешь кого-то забрать. Николай сам сделал выбор, и переиграть его уже невозможно.

Повисла тяжёлая пауза, Мариника присела на подлокотник кресла.

— С тех пор, как вы перешли в другой отдел, Ники сам не свой.

Сашины губы сжались в напряжённую линию. Он скупо кивнул.

— Утвердительная форма предложения не подразумевает никакого ответа.

— Я просто… переживаю.

Несколько секунд муж смотрел рассеянно, потом его взгляд немного смягчился.

— Николай очень одарён. Он на своём месте. Во всяком случае, он ему соответствует.

— Он… — Мариника ломала замёрзшие пальцы, не зная, как сформулировать, — он наговорил мне странных вещей за обедом. Кто и что у него украл?

Муж прочистил горло сухим, раздражённым звуком. Потянувшись за чашкой, сделал глоток остывшего чая.

— Ему шестнадцать. Он максималист, самодур и неуравновешенный подросток. Не стоит относиться всерьёз ко всему, что он говорит.

— Возможно… — Мариника поёрзала, устраиваясь удобнее, — возможно, ты и прав, но я… всё равно… быть может, дело в вашем переходе? Мне кажется… он не очень доволен.

Саша поджал губы, потом отвёл взгляд и взял одну из раскрытых тетрадей.

— Смотри. Это одна из древнейших дошедших до нас цепей. Когда мы работали с ней раньше, она занимала весь разворот. Сейчас – половину страницы. – Призадумавшись, он нахмурился, обвёл пальцами какие-то символы. – Эту цепь свернул Николай, и сделал это играючи. – В голосе мужа гордость мешалась с горечью. Мариника заинтересованно изучала взглядом хитросплетения закорючек. Зашуршала страница, Сашин ноготь проскрёб по нескольким строкам. – Только в этом фрагменте намешано пять мёртвых языков: марийский, латынь, санскрит, идиш и одно из монгольских наречий. Теперешняя магия – это эклектика. Она требует колоссальных умственных усилий.

Склонившись к странице, Мариника опёрлась о Сашино плечо. Как бы она ни пыталась что-либо различить, текст казался ей не более, чем каракулями.

— Ты знаешь все эти языки? – Она спросила благоговейно – Саша так редко подпускал её к таинству того, с чем работал, и Маринике хотелось продлить ощущение общности и доверия. Муж мягко, коротко рассмеялся.

— Ну конечно нет. У меня своя, достаточно узкая специализация. Впрочем, в целом приходится разбираться во всём так или иначе. Я показываю тебе это для того, чтобы ты понимала: нам действительно нужно очень много времени и сил – иногда даже больше, чем у нас есть. Магия – это сложно. — Не удержавшись на подлокотнике, Мариника соскользнула на Сашины колени, и он механически обхватил её за талию. – Осторожно.

— Ты учил Николая всему этому?

У Саши на руках было твёрдо, но хорошо и тепло. Мариника поёрзала, устраиваясь удобнее. Чувствовала дыхание мужа возле виска, думала о том, что в последний раз он позволил взобраться к себе на колени ещё тогда, когда Мариника была беременна. Наверное, теперь ссадит, но, отложив тетрадь, он расслабленно опустил свободную руку на подлокотник, произнёс раздумчиво, медленно:

— Ученик в шаге от того, чтобы превзойти своего учителя. Если уже этого не сделал. – Сашин голос был странным – обжигающе холодным, но мягким. – Он действительно талантлив. Талантливее меня так точно. – Тяжёлый вздох. Сашины руки напряглись. – Мне нужно работать, Ника. Тебе – идти.

Вцепившись в его рубашку, Мариника качнула головой.

— Можно, я побуду с тобой? Пожалуйста. Я ведь всё равно ничего не пойму. – Он смотрел куда-то в сторону. Потом молча привлёк к себе, и Мариника ощутила тяжесть подбородка у себя на затылке.

— Если тебе это нужно, можешь посидеть здесь, пока я допиваю чай.

Саша медленно покачивался из стороны в сторону. Сквозь ткань домашнего платья Мариника ощущала прохладу его ладоней. Уткнувшись носом в тёплую шею, прерывисто вздохнула, спросила шёпотом:

— Ты помнишь, как сделал мне предложение?

Он замер, не дотянувшись до чашки, закаменел.

— Театр и полный зал. – Мариника не сдерживала рассеянной, мечтательной улыбки. – Когда ты выскочил на сцену сразу после спектакля…

***

Конечно, он помнил. Сделать предложение на глазах у всего города – это был единственный путь, который не оставлял и шанса для трусливого отступления. Александр поднялся на сцену словно на плаху. Мать сидела на первом ряду, Юра – на шестом. У матери было третье кресло от левой стены, у Юры восьмое от правой — Александр всё сосчитал. Он не забыл даже теперь, сколько жемчужин было в причёске у Мариники.

— Я же тебя тогда толком и не знала. — Жена не говорила, а тихо мурлыкала, свернувшись у него на руках, и это ощущалось… странно? Непривычно? Он не сгонял её, чтобы не расстроить. В последний раз держал так больше шестнадцати лет назад сразу двоих.

— Я бы ни за что не смогла тебе отказать. Я влюбилась в тебя тогда – и, знаешь… сейчас это нисколько не изменилось.

Отстранившись, жена заглянула в лицо, и Александру пришлось смотреть на неё в ответ: на каждую морщинку, на аккуратные дуги бровей, на ласково изогнутые пухлые губы. Наверное, впервые он видел в ней просто женщину – заботливую и любящую женщину, которая стирала его носки и приносила чай, которая без просьб приходила разминать уставшую от долгой работы спину.

А ведь ещё так недавно он малодушно надеялся, что она не переживёт ритуал.

— Прости, — короткое слово сорвалось с губ и утонуло в глазах с длинными подрагивающими ресницами.

— За что? — Она застыла с поднятой ладонью, а потом Александр ощутил невесомое, щемяще-трепетное касание. Пальцы жены очертили контур уродливого свежего шрама. Мариника ждала ответа, которого не было. Во всяком случае, Александр не мог его сформулировать. Была ли в этом трусость? Хотелось бы верить, что нет.

Теперь, когда сердце Александра было свободно, к нему, безнадёжно изувеченному, Мариника прикладывалась свежим листом подорожника. Она больше не мнилась ни ошейником, ни преградой, и не возникал за её плечом хохочущий призрак матери. Ласковые пальцы жены врачевали и утешали, а внутри медленно оплывало жгучее, густое раскаянье.

Чистая, светлая Мариника – должно быть, единственная, кто любил Александра искренне.

«Женщина – это храм», — женившись, снова и снова повторял Юра. Отава тогда не хотел ни слушать, ни понимать. Теперь огрызнулся мысленно:

«Да что тебе знать о храмах?!».

И скрипнул зубами, как оказалось, в реальности. Жена, продолжавшая гладить лицо, застыла растерянно.

— Так за что ты просил прощения?

Женщина – это храм.

— Время, — Александр сглотнул. – Я никогда не находил его для тебя… достаточно.

Она улыбалась грустно.

— Твоя работа ценнее меня. – И, видимо, не лгала, думала так и вправду.

Всё-таки ссадив её с колен, Александр тихо сказал:

— Думаю, небольшая прогулка пойдёт мне на пользу. Пока не начался дождь, мы можем пройтись к реке. Расскажешь мне о своей юниорской труппе.

Когда лицо жены осветилось счастьем, Александр поклялся себе, что сделает всё возможное, чтобы за оставшиеся полгода искупить десятилетия своего равнодушия.

***

В обеденном зале было пустынно. Николай стоял, вдумчиво рассматривая развешенные на стене фотографии, и мёртвые волшебники глядели сверху вниз так, словно видели и понимали что-то, ему недоступное. Пальцы согревала синяя квадратная чашка – паки, даже не задумавшись, взял ту, из которой чаще всего пил кофе Ю… да какого злыдня?! Захотелось метнуть чашку в стену, разом расколотить вместе с фоторамками. Кто-то вошёл, щёлкнул чайником. Николай опустил взгляд.

— Тебе совсем не интересны люди, — вспомнил, как будто услышал. – Если ты хочешь учиться у меня, это придётся менять, маленький лаборант. – Научный руководитель как обычно дробно выстукивал пальцами, и за неделю постоянного присутствия рядом с ним Николай привык угадывать настроение Юрия Вадимовича только по этому звуку.

— Что значит: менять?

— Люди – это в первую очередь ресурс, которым нужно уметь грамотно распоряжаться. Они все разные. То, с чем один справится играючи, другому может оказаться не под силу. И слепой заметит, что ты держишься обособленно. У тебя нет друзей ни в школе, ни здесь. Между тем присмотрись: все общаются между собой, собираются группками.

— Я не умею общаться.

Ответом был вздох.

— Дам тебе задание: начни наблюдать за людьми, слушать их разговоры, подмечать привычки и жесты. Результаты структурируй и приноси мне.

Сначала Николай раздражался, а потом предложенная игра его увлекла. Так он узнал, что у одной из младших волшебниц три кошки, что рыжая лаборантка отца – жуткая сплетница, а один из младших помощников смотрит на курносого коллегу тоскливым взглядом.

Люди и впрямь были разные, а ещё так недавно казались Николаю безликими.

— На этом и базируется работа хорошего руководителя: изучать подчинённых, знать их лучше себя.

— Вы долго учились этому?

— Долго. Сперва на Оке, когда меня назначили руководить одной из групп, потом в Киеве, и ещё несколько лет под контролем куратора. – Он рассеянно улыбался, раскладывая документы на столе в понятном только ему порядке. Николай нетерпеливо ёрзал на своём стуле.

— Почему вы согласились учить меня? – спросил наконец. Юрий Вадимович ударил о столешницу стопкой бумаг, выравнивая её.

— Ещё никому не известно, как будет происходить здесь преемственность. Воспитывать для себя младшее поколение мне никто не запрещал. – И хмыкнул. – Во всяком случае, пока это безопасно. А там…

Это было здорово: учиться у него, подражать ему.

— Я вижу, ты пытаешься копировать мои жесты. Тебе это не подойдёт, маленький лаборант. Получается очень, очень плохая пародия. – Он смеялся. – У тебя просто другие характеристики. Ты не можешь условно задавить массой. Придётся выбирать другой образ.

— Какой?

— Дорасти. Всему своё время.

Тогда он ещё был авторитетом. Кем стал теперь?

Нутро скручивалось узлом от кофейной горечи. Сколько Николай положил ложек? Кажется, сбился со счёта. Послышался скрип колёс, и в зал медленно въехало чёрное кресло. Свет ярких ламп отразился от лысой башки Ефима. Николаю захотелось встать и уйти, но свой кофе он ещё не допил, так что, если встанет и уйдёт, получится слишком очевидное бегство. Юрий Вадимович отлично показал, как жалок побег.

Ефим принёс обед себе и отцу. Сидя в противоположном от Николая углу, что-то тихо говорил, сперва делал глоток сам, потом придерживал запястье Климентьева. Это откликнулось слишком болезненными воспоминаниями – и Николай поспешил отвернуться.

Казалось совершенным абсурдом, что кто-то может любить супостата, или что сам он на такое способен.

«Как думаешь, о чём они сейчас разговаривают? Какие отношения между ними? Посмотри на жесты, на положения тел, на выражения лиц», — голос в голове был слишком реален, и Николай привычно ему подчинился.

Вот Климентьев старший выронил пирожок – и Ефим подхватил его, что-то сказал – до Николая донеслись отголоски смеха. Рука волшебника сжалась у сына на плече – белый ромб-номерок полностью под ней скрылся. Снова смех. Они одновременно кивнули, подняли чашки – и те встретились с весёлым праздничным звоном.

Николай обнаружил себя в коридоре: вцепившимся в подоконник до побелевших костяшек, уставившимся в заиндевевшую, холодную гладь стекла.

— Ты опаздываешь, Николай. Перерыв длится двадцать минут, а не сорок.

Голос ледяной, глаза тоже, и кажется, что вот-вот разойдутся трещинками, как корочка на луже после удара. Николай всё ещё слышал радостный звон встретившихся чашек, потому опустил голову, боясь показать свою слабость.

— Ты никогда не думал, что я могу намеренно испортить ритуал, внести фатальные для тебя искажения? – поинтересовался отрешённо. Отец встал рядом, почти прикасаясь плечом.

— А то как же. – Он прижал раскрытую ладонь к стеклу и широко развёл пальцы. – Но ты этого не сделаешь. Не потому, что не хочешь меня убить, а потому что кишка тонка. – Отец, злыдень дери, был прав. Повернув голову, вдруг заговорщически подмигнул. – Давай представим, что ты всё-таки отважился. Я опытнее тебя. Составить своё мне ума не хватит, а вот разобрать чужое на косточки… — Его длинный палец начертил в воздухе одну единственную букву – предпоследнюю в алфавите. – Если я пойму, что ты саботируешь наше сотрудничество, последствия себя долго ждать не заставят. – На стекле остался отпечаток ладони. – Видишь, даже держать за горло нужно уметь. А уж убивать…

— Почему… — Николай спросил хриплым шёпотом, — он сказал, что убийца?

Издалека донёсся мерный перестук колёсиков кресла.

— Будешь поступать правильно, сам сможешь его спросить, — пробормотал отец одними губами и, сделав шаг назад, сказал уже громче: — Мне нужно восемь базовых свечей, три маленькие с лавандой и ещё керамический кувшин для холодных смесей. Добрый день, волшебник Климентьев. Как проходит работа, как ваше самочувствие?

Стремглав мчась на склад, Николай содрогался от омерзения. Неужели и сам он такой, неужели… в отца и с этим уже ничего не сделать? Схватив с полки кувшин, с размаху швырнул его об пол. Красные осколки разлетелись по всему складу. На звук прибежала уборщица.

— Я уронил, простите.

Пожилая женщина ласково улыбнулась.

— Всё спишут, малыш, а я приберу тут, не беспокойся.

Николаю хотелось броситься к ней – и плакать, чувствовать живое тепло, которое уже успел позабыть.

Разыскивая нужные свечи, он слышал, как грохочут осколки и шепчет веник.

Убить отца Николай, конечно же, не отважится.

Но, может, есть иной путь?

***

Руны сплетались замысловатой вязью – Александр ткал заклинание из разрозненных элементов, и усталые глаза слезились от напряжения. Марийский, санскрит, понятная латинская связка и сложный нечитаемый элемент, тугая многохвостая спираль, развилка, фрагмент на коптском.

Каждый свой шаг Александр видел ясно и чётко. Всё или ничего. Имперская рулетка, но вместо курка – заполонившие столешницу белые-белые крылья. Их проедают хищные жучки чёрных голодных знаков. И уже совершенно не страшно, ведь терять нечего.

Магия крови, замыслы Николая, случайно оброненные слова и проросшие из них мысли – всё вело к одному – к проекту Ульянского. Александр собирался отнять этот проект у того, кого сейчас презирал столь же истово, как прежде любил.

***

Снег в пустынном сквере поскрипывал под подошвами, и Мариника грела ладонь мужа у себя в руках. Шли медленно, молча, вслушиваясь в редкие птичьи посвисты. Прижимаясь щекой к прохладе Сашиной куртки, Мариника силилась надышаться внезапным счастьем. Саша переменился, и, если это – лишь сон, просыпаться она не станет.

А у деревьев пурпурные ветви. И город мёртвый.

Но Мариника молчит. Если скажет хоть слово, хрупкое волшебство рассыплется навсегда.

В ратуше было так шумно и людно, как бывало лишь раз в году, когда на зимние празднества здесь собирались дети. Одетые в яркие костюмы и платья, ребятишки носились друг за другом, создавая умноженный эхом гвалт, и на какое-то время Мариника ощутила растерянность, осознав, что никак не сможет призвать всех к порядку. Впрочем, преисполненные ответственности и осознания важности своей миссии, в назначенный час дети утихомирились сами.

— Уже весной я тоже выйду на сцену.

Мариника чувствовала ладони мужа на своей талии и, не стесняясь взглядов, обнимала его сама. Прижаться всем телом не позволяли только приличия и букет – запах роз, шуршание целлофана.

— Ты справилась превосходно, Ника.

— Поцелуешь меня при всех?

— Я счастлива, как девчонка. Не смотри так скептично, пожалуйста. – Звёздочки аниса плавали в тёплом вине, которое Мариника и Владлена пили у камина в маленьком уютном кафе. – Он не изменяет, ничего не замаливает… Это ведь Саша. Он… знаешь… Да, я и сама первые недели боялась поверить. А сейчас… Ты представляешь, мне кажется, я с каждым днём молодею.

— Глупая ты ещё. Молодая да глупая.

— Это всё зыбко и хрупко. Не рви, пожалуйста.

Владлена молча кивнула на опустевшие чашки. Вино полилось из кувшина в бокал красной тугой полосой. Это не вино? У неё нет руки? Пахнет кровью?

— Если и когда станет плохо, я здесь, моя милая.

Мариника моргнула – и всё вернулась. Остались только тошнотворный ком в горле и железистый запах в носу.

— Значит, твой Отава переменился после того, как уехал Юрий?

Сделав крупный глоток, Мариника поперхнулась пряной терпкостью, кивнув, тут же покачала головой.

— Это никак не связано.

Владлена водила пальцем по краю столешницы.

— Мысли вслух, моя милая. Всё это – лишь мысли вслух.

Воздух обжигал кожу холодом, Сашины губы – жаром. Мариника дышала тяжело, купалась в касаниях мужа, в его объятьях. Пламя свечей танцевало театром теней и бликов, заполняло комнату оранжево-сладким мороком с тяжёлым, густым, дурманящим ароматом. Голова кружилась, постель раскачивалась. Саша нависал сверху – очерчивал изгибы тела кончиками пальцев, прослеживал ложбинку между грудей невесомыми поцелуями. Мариника закрыла глаза. Она нежилась в дрожащей оранжевой темноте – слушала, чувствовала, взлетала. Когда Сашина ладонь, огладив живот, скользнула в горячую влажную глубину, Мариника натянулась, как трос перед поднятием занавеса.

А потом занавес рухнул, и вместе с ним рухнул мир.

Мариника видела Сашу сверху – словно смотрела на сцену из операторской рубки. Муж стоял в окружении сложных символов, запрокинув голову, и лицо у него было безумным, а губы двигались, произнося вне всяких сомнений магические слова.

Мариника отчего-то знала наперёд, что будет дальше. Могла ли предотвратить?

Всё, что сумела: во все лёгкие закричать единственно важное:

— Саша, остановись!

Он дёрнулся, отстранился. Больше не было ни символов, ни театра. Мариника сидела, задыхаясь, на смятой простыни, а встревоженный муж стоял на коленях рядом.

— Я сделал тебе больно?

— Ты… Нет, — с трудом протолкнула Мариника сквозь саднящее горло. – Воздух, пожалуйста.

Он грохнул рамой почти мгновенно, щедро впустив в душную спальню колкую февральскую ночь. Одну за другой задул те ароматные свечи, которые принёс, и зажёг обычную. Поднявшись с постели, Мариника высунулась в окно, почувствовала на плечах тяжёлое одеяло.

— Укутайся, Ника. Простынешь. Это, должно быть, благовония. Какой-то из компонентов тебе не подходит. Я проанализирую состав.

Холод настиг резко.

— Ты тоже голый, — отстучала Мариника зубами, возвращаясь в кровать. Саша мороза, казалось, не замечал.

— Я принесу тебе чай, если хочешь. С мёдом.

Когда муж, набросив халат, ушёл, Мариника упала на бок и, обхватив колени руками, мелко задрожала. Вернувшийся Саша нашёл её плачущей, но рассказать ему о своих видениях и предчувствиях она так и не сумела.

Ведь произнесённое вслух может стать реальностью?

***

Февраль подходил к концу, а ритуал был совершенно, катастрофически не готов. Александр нервно зачёркивал дни на календаре – бесполезное, глупое занятие, ведь точной даты возвращения Ульянского пока, вероятно, не знал даже он сам. В кабинете собиралось всё больше и больше необходимых расходников — Александр выносил их из МИЦ осторожно и понемногу. Он чувствовал слежку: после совершенно неожиданной рокировки волшебнику Отаве не доверяли. В сущности, были правы.

Подобные ритуалы должны прорабатываться годами, множество раз проверяться контрольными холостыми запусками, переписываться, отшлифовываться начисто…

У Александра осталось два месяца в лучшем случае и совершенный, первозданный бумажный хаос. Однако, отступать волшебник не собирался.

Так или иначе, он проведёт ритуал.

***

Отец заметно нервничал и спешил. С каждым следующим днём его ледяная отрешённость крошилась подтаявшим сахаром. К чему эта спешка, из-за которой он всё чаще допускает ошибки? Ответ был очевиден, но в голову пришёл всё равно внезапно.

— Ты хочешь успеть до его возвращения. – Николай начал разговор в кабинете перед обедом, встал у окна, закрывая свет, постарался выглядеть внушительно, давяще. Отец поднял взгляд от пробного круга, который только что деактивировал, сощурившись, промолчал. Николай сложил руки на груди.

— Какую часть ритуала ты от меня скрываешь? Злыдень дери, — пользуясь звуконепроницаемостью, повысил голос: — Я ведь в любом случае буду стоять в страховочном круге!

Отец начал тщательно стирать меловые линии, нарочито тихо спросил:

— Кто тебе такое сказал?

Николай поперхнулся воздухом.

— Как минимум здравый смысл! Теперь… некому предоставить тебе помещение в МИЦ, значит, у тебя нет ни Группы оперативного реагирования, ни маломальской защиты, и единственное место, где ты сможешь всё расчертить – это старый театр, который ещё… — запнулся, — он не одобрил – там слишком сложно работать. Кроме меня у тебя никого нет, ты сам даже подготовку никак не потянешь.

Круг исчез полностью. Отбросив тряпку, отец отряхнул руки и поднялся на ноги.

— Не забывай, кто из нас ведущий волшебник, а кто – лаборант.

— Ты не ведущий волшебник. Ты фаворит. – Николай выплюнул ядовито. – Не только я – ты в первую очередь остался без покровителя. Не потому ли сейчас спешишь? Хочешь всех поразить? Или только его?

Лицо отца почернело. Снова взявшись за тряпку, он замахнулся – и швырнул её Николаю, впервые за почти полгода потеряв самообладание.

— Закончи наводить здесь порядок.

Николай ловить тряпку не стал. Увернувшись, переступил.

— Что, неужели в яблочко? – По удаляющейся спине пробежала дрожь. – Да ладно… — Догнать отца смог уже на кухне. – Чего бы ты ни добивался, тебе нужна помощь. В конце концов… это мой ритуал, а у нас с тобой соглашение. Если хочешь знать, на твою злыдневу жизнь мне совершенно плевать. Я собираюсь стоять в страховочном круге как раз потому, что мы оба друг другу не доверяем!

В кухне умопомрачительно пахло курицей. Отец доставал противень из духовки. Николай знал: металл не успел остыть.

— Соглашение подразумевало твоё послушание. Я говорю, что в круге тебя не будет.

Николай захлебнулся перехлёстывающими через край эмоциями.

— Руны ты на себя тоже сам нанесёшь? Все? И думаешь это вытерпеть?

— Ты хочешь мне помочь или меня контролировать?

Терпение лопнуло. Бросив усталое:

— Делай, как знаешь, — Николай отвернулся.

— А тебе выдержки-то резать меня и не ошибиться хватит? – это было едко, проскребло по нервам, как нож по стеклу. Зная, что не хватит, Николай смог ответить только хлопком двери.

За ней, прислонившись к стене, неподвижно стояла мама.

***

Мариника не хотела слышать ни холодных голосов, ни жестоких слов. Несколько мгновений назад она танцевала и наряжалась в комнате, а потом оказалась в неправильное время в неподходящем месте – и это разрушило все иллюзии. Происходило что-то, что не вписывалось в придуманную реальность, которую последние месяцы Мариника отчаянно берегла, и если от видений и предчувствий научилась худо-бедно отрешаться и отгораживаться, то с непреднамеренно подслушанным разговором поделать ничего не могла – подобное, как ни старайся, из памяти не стирается.

— Мама, ты в порядке? – Николай обеспокоенно заглядывал в лицо, говорил мягко, заботливо. Маленький, милый Ники – теперь Мариника знала, каким он бывает, и губы её кривились, а к горлу подкатывал мерзкий комок. Материнское сердце только-только успело смириться с тем, что сын повзрослел. Теперь предстояло принять, насколько ожесточился.

— Ты что-то слышала, мама?

Лёгкая холодца. Придерживаясь за стену, Мариника пошла в большую комнату, и сын направился следом.

— Это – дела волшебников, — она проговорила, медленно оседая на кресло. Николай скупо кивнул.

— Всем будет лучше, если так оно и останется.

Свежие, едва взявшиеся корками узоры на коже, окровавленный медицинский нож, металлическая чаша для сжигания благовоний, чьи-то дрожащие пальцы…

Мариника втянула воздух сквозь зубы, сглотнула выплеснувшуюся в горло желчь.

— Что это за соглашение, Ники? Над чем вы работаете?

Усевшись на подлокотник, Николай вдруг потянулся к волосам Мариники.

— Я уже и забыл, как красиво они у тебя завиваются, мама. Так быстро растут… — Золотисто-русая прядка свернулась кольцом у него на пальце. Играя с ней, сын рассеянно улыбался. – Всегда удивлялся и думал: почему цветы не вываливаются. А там у тебя, оказывается, заколка. – Он ткнулся носом в свежую белую розу. – Красивая. И пахнет хорошо.

Николай уводил разговор в безопасное русло, и в этой нарочито галантной манере явственно ощущался слишком знакомый почерк.

Паника, ужас, вопли, небо пылает всеми цветами радуги, и дышать очень трудно. Единственный в городе колокол звонит, не переставая, и мерно, монотонно гудят большие речные баржи. «Эвакуация» — слово передаётся из уст в уста, множится, стоголосо облетает каждый дом и каждую улицу. «Эвакуация, эвакуация». Но что произошло? Мариника летит над крышами, огибая клочья цветного тумана и парящие повсюду куски не то летучей материи, не то жидкости. Маринике, как и людям внизу, больно и страшно, но сделать она ничего не может. Она поднимается всё выше и выше, а потом замирает над яростно вращающейся воронкой там, где ещё так недавно стоял театр. Теперь здесь бушует Навь, выплёскивая из раны мира полчища своих порождений.

— Ника, Ника!

Мощный поток горячего воздуха подхватил, рванул Маринику – и она сорвалась во, вне всяких сомнений, смертельное пике.

Потом было ощущение удара, тьма, руки мужа. Он привлёк Маринику к себе и гладил по спине, ласково укачивая.

— Куда ночь, туда и сон.

— Туда и сон, — она повторила эхом. — Прости, что разбудила тебя, родной. Я кричала, да?

Сашино дыхание ерошило волосы на макушке.

— Уже всё закончилось. Я здесь, спи, ничего не бойся.

Мариника попыталась выпутаться из его рук и подняться с постели.

— Я всё равно уже не смогу уснуть, — пояснила. Муж удержал:

— Нужно постараться. – Потом вдруг предложил: — Спеть тебе колыбельную?

Хихикнула Мариника невольно.

— Ты не умеешь петь.

— Что ж, твоя правда, — голос мужа показался тоскливым. – Зато я отлично умею заваривать чай.

— Нет, не нужно. – Судорожно нашарив его прохладные пальцы, Мариника переплела их со своими. – Я слышала ваш разговор с Николаем, на кухне, Саша. – Пальцы дёрнулись в попытке высвободиться. — Пожалуйста, пообещай мне, что всё будет хорошо.

Он вдруг словно понял, весь подобрался.

— Что тебе снилось, Ника? Ты что-то чувствуешь?

— Я... — Язык примёрз к нёбу, Мариника осознала, что даже, если попытается, не сможет облечь всё увиденное в слова.

— Пообещай, Саша. Просто пообещай мне.

***

— Ты будешь в круге. — Александр сказал Николаю, когда они вместе ехали по пустынной дороге в МИЦ. Сын дёрнул рулём.

— Ну ничего себе… И какой же злыдень цапнул тебя за задницу?

И нарочитую грубость, и вопрос Александр проигнорировал.

Всё дело было в Маринике – в кошмарах, от которых жена просыпалась уже неделю. Вызнать, что именно ей снилось, Александр не сумел ни разу, но факт, как таковой, несказанно его тревожил. Ведь в своих предчувствиях Мариника ни разу не ошибалась, и даже в… тот день…

Март выдался удивительно тёплым, и женщины, наслаждаясь солнечными лучами, фланировали по городу в лёгких цветастых платьях. Жена не была исключением. У неё появилась новая привычка — прикалывать к корсажу цветы, словно, вынося на себе подаренные розы из дома, она заявляла о чём-то миру. Кроме роз стремилась как можно чаще предъявлять обществу мужа – вытаскивала на прогулки и в кафе, никого не стесняясь, тянулась за поцелуями, и вся буквально светилась. Александр ей во всём покорялся. Ему было странно осознавать, как в действительности мало этой женщине нужно для счастья: букеты, слова, внимание, постель раз в неделю и комплименты утром. Теперь он давал ей всё это, и восторженный взгляд, которым смотрела жена, странно согревал.

— Ты помнишь наш вальс?

— Что? – Слова Мариники вырвали из задумчивости, и Александр на всякий случай переспросил.

— Наш вальс, — жена пробежала пальцами по запястью. – Когда-то ты отлично танцевал. Я ещё не забыла. А ты?

— Это было… ох, сколько лет назад это вообще было – двадцать, двадцать пять? – Александр понял, что жена тащит его к просвету между деревьями, и прекратил упираться. — Ты что, хочешь танцевать… прямо здесь? Нам ведь не восемнадцать.

— Ну так и что? — Выцветшие глаза лучились девчоночьим озорством. — Не танцевать, а летать. К тому же, мне нужно практиковаться как можно больше. — И хрупкая рука грациозно легла на плечо. – Я посчитаю для нас три четверти. 

— Ты сам затеял эти балы, я здесь не при чём совершенно. Юр, это по-дурацки.

— По-дурацки в субботу буду выглядеть я, — Настроенный решительно, Юра вздёрнул Отаву на ноги. – Давай, Милославский, сделай из меня человека, которого не стыдно показать высокому обществу.

— Во-первых, я уже давно не Милославский, а во-вторых… если так приспичило, пусть тебя танцует жена.

Юра скривился, потом обхватил Отаву за талию, заставив прогнуться, спросил в самые губы: 

— Как мне тебя уговаривать?

Шаг-поворот, шаг-поворот, шаг-поворот. Откинув голову, Александр смотрел в глаза голубому небу. Тогда, как сейчас, сейчас, как тогда.

В груди уголёк, в руке – хрупкая ладошка. Шаг-поворот.

— Будешь танцевать со мной на майском балу? – спросила Мариника, когда они наконец разошлись в последнем поклоне, и Александр придерживал жену лишь за кончики пальцев. Она глядела влюблённо. – Пожалуйста, Саша.

До майского бала ещё два месяца, а вот до возвращения Ульянского – две недели.

— Боюсь, у меня не найдётся времени. Слишком много работы, Ника.

Не отдаётся ли Александр ненависти и мести слишком истово?

Может, ещё не поздно? Это ведь так легко – отступить, научиться жить по-новому, помириться с Николаем, танцевать с женой на майском балу, дождаться приезда Юры… Вернуть всё и всех на круги своя, простить, быть прощённым… Да, да, Александр так и сделает, и о минувшей буре будет напоминать лишь уродливый шрам на лбу. Позже, вероятно, исчезнет и он.

— Может быть, всё-таки… ты бы мог попытаться? Ради меня, пожалуйста.

Есть и второй шрам, на сердце. В зеркале его не увидишь, но он мучительно ноет. Нет, Александр не отступит и не спасует. Он не поддастся минутной слабости, Ульянскому не видать прощения.

Осталось всего две недели. 

— Нам пора домой, Мариника.

Нельзя прогибаться. Нельзя. Ритуалу быть.