Холодные белые стены и мерный гул ламп. Коридоры МИЦ изо дня в день проглатывали Александра, и он слонялся по ним, пока МИЦ его медленно переваривал. Этой ночью всё закончится, Александр уйдёт отсюда, а обратно вернётся уже кто-то другой. Или не вернётся никто – что же, подобной вероятности он тоже не исключал. Со стены понимающе глядели фотографии погибших волшебников. Александр помнил, как описывал сыну их ужасные смерти. Теперь представлял своё лицо здесь же, в обрамлении чёрной рамки. Оно будет хорошо смотреться справа в центральном ряду.
Слух, что Ульянский возвращается, прокатился по исследовательскому центру от верха до низов, и это не оставило Александру времени колебаться. Сейчас – или никогда.
В обеденном зале никого не было. Вода в чайнике шумела всё громче, стремительно закипая. Александр слушал и ждал. Вечером, когда все сотрудники разойдутся и МИЦ опустеет, придёт время начать. Долгий, многосоставной ритуал, стоивший стольких бессонных ночей. Теперь, вероятно, он будет стоить жизни. Но Александру совсем не страшно. Страшнее другое – ничего не изменить до возвращения…
Посмотреть ему в глаза и непременно простить будет хуже смерти.
Щёлкнул чайник. Александр задумчиво наблюдал, как мелкие цветочки ромашки быстро-быстро закручиваются, повинуясь движениям ложки и отдавая воде свои цвет, аромат и вкус. Шёпот колёсиков инвалидного кресла был тихим и ненавязчивым, но, услышав, что уже не один, Александр поспешил поднять взгляд и натянуть на лицо дежурное рабочее выражение – свой последний день нужно выдержать подобающе.
— Добрый день, Илларион…
Климентьев поднял руку:
— Этого достаточно, Александр. Коль скоро мы с вами полгода в одном отделе, пора бы уже отказаться от реверансов. Удачно, что мы встретились здесь. Впрочем, не хотелось бы отвлекать вас разговорами в перерыве, потому я был бы крайне признателен, если бы вы смогли уделить мне немного времени после обеда.
Запустив маленькое ситечко в чашку, Александр сумел выловить почти все ромашковые цветочки.
— Вы можете говорить сейчас. Боюсь, после обеда на досужие разговоры у меня времени не найдётся, — сказал холодно, вытряхивая ситечко в урну. Климентьев скрипнул креслом – Александр услышал, что стоящий за спинкой Ефим переступил с ноги на ногу.
— Я могу подождать снаружи, сколько потребуется, — предложил вполголоса. Руки Климентьева подчинялись ему не в полной мере, но он всё равно перехватил пальцы сына, удерживая их на своём плече. Этого простого жеста оказалось достаточно для взаимопонимания, и волшебник не стал отвлекаться от разговора.
— Вопрос, который я собираюсь поднять, совершенно точно не предназначен для мест, подобных этому.
Александр проследил взгляд Климентьева-младшего – он упирался в висящую на стене фотографию. В МИЦ у всех свои призраки.
— В таком случае вам придётся быть осмотрительным с формулировками.
Климентьев прокашлялся.
— Что же… вы были предупреждены. – Кресло вновь скрипнуло, приближаясь. Смотреть на собеседника снизу вверх Климентьеву было явно неуютно, но садиться Александр не собирался, слушал, помешивая чай без особой надобности. – Мы проанализировали все доступные материалы, в отсутствии Ульянского подали запрос на снятие грифа с проекта – и получили то, что было засекречено, тоже. И знаете, что мы выяснили? – Он вытянул шею, пытаясь казаться выше. – Всё, абсолютно всё – просто фальсификация.
Это становилось интересным. Ещё полгода назад Отава бы испугался. Теперь Александр лишь презрительно скривил губы.
— То, что вам не хватило умения активировать наши элементы, говорит не об их поддельности, а о вашем непрофессионализме.
Густые брови Климентьева вскинулись.
— Полно, Отава. Не держите меня за идиота. Ни на общих складах, ни, тем более, у Ульянского не могло быть ничего, хотя бы отдалённо напоминающего заявленный накопитель. Если, конечно, этот гипотетический артефакт каким-то невообразимым образом не прошёл в обход всех необходимых стадий регистрации. Или, быть может, кто-то из вас хранил его под кроватью? Не отвечайте мне ничего. Последние месяцы я только тем и занимался, что пытался воспроизвести ваш ритуал. Я разобрал его на морфемы. И что же я выяснил? Такой ритуал проведён быть никак не мог.
Отложив ложечку в сторону, Александр сделал медленный глоток – и поймал себя на том, что по-матерински оттопыривает мизинец.
— Вы выдвинули обвинения. Судя по тому, что сразу же не отправились с этим в Киев, у вас есть либо предложение, либо просьба. Вы лично заинтересованы в ритуале – не так ли?
— Чтобы об этом догадаться, не нужно быть семи пядей во лбу. – Климентьев повысил голос и, переведя дух, прошипел: — Мне необходим этот ритуал, и я намерен его получить.
Сегодня Александр либо умрёт, либо возвысится – и так или иначе, завтра это всё уже не будет его касаться. Обойдя кресло по широкой дуге, он взял со стола со снедью первый попавшийся свёрток, улыбнулся широко, вскинул подбородок надменно:
— Довольствуйтесь полученными материалами, а не гоняйтесь за призраками.
И ушёл, чеканя шаг, с гордо вскинутой головой. Думать, что Климентьев не сдастся, и уже через несколько месяцев Ульянскому придётся расхлёбывать последствия, было на диво приятно.
***
— Ты это у мамы взял? – Николай крутил в руках карандаш, не скрывая своего скепсиса. Вытисненный на чёрном лаке золотой глаз, казалось, недобро подмигивал. Отец возился около столешницы, бросил через плечо:
— Твоя мать рисует этим у себя на лице. Значит, и нам подойдёт.
Гладкий, карандаш скользил в пальцах. Сдёрнув прозрачный колпачок, Николай на пробу провёл несколько линий по своему запястью – грифель оказался мягким, линии – чёткими.
— А если мама заметит пропажу?
— Брось... у неё их с десяток, и она постоянно забывает, что кому одолжила и где оставила.
Когда отец откупорил пузырёк, резко запахло спиртом. Вопросы как-то внезапно кончились. Прислонившись к стене, Николай в отрешении наблюдал: вот руки отца переложили заранее заготовленные бинты, вот блеснуло лезвие, вот бледные пальцы расстегнули пуговицу на рукаве… сердце то дробно смешивало свой стук с навязчивым шумом в ушах, то резко падало трепещущим комком нервов в солнечное сплетение.
О том, что всё случится сегодня, Николай узнал только этим утром. Слишком мало времени, чтобы осмыслить, слишком мало, чтобы заготовить достаточно столь необходимой ему сейчас храбрости. Первую часть предстоящего ритуала Николай знал лучше собственного имени, а вот продолжение… Плотные веленевые листы отец принёс в комнату на рассвете, И то, что позволил узнать лишь теперь… о, эти сплетения знаков пугали одним своим видом, они заставляли мелко вздрагивать, от макушки до пят покрываться гусиной кожей. Это было воззвание к кому-то разумному, к кому-то из самых глубин, из пучины Нави. Не было смысла спрашивать, где отец раздобыл его.
А вот где подобное раскопал научный руководитель?...
— Просто вспомни, насколько меня ненавидишь, и сполна насладись процессом.
Николай моргнул, уставился на отца – тот продолжал возиться с пуговицами рубашки.
— Это самая отвратительная в моей жизни рекомендация.
Хмыкнув, отец отвернулся.
— Не сомневаюсь, — И начал стягивать рубашку с левого плеча. Николай поспешил опустить взгляд, услышал насмешливое: – Ничего нового ты не увидишь.
Захотелось ответить колко, язвительно, но связные слова рассыпались по углам, как уроненные горошины душистого перца. В воздухе витала неловкость, Николай смотрел в золотой глаз чёрного лакированного карандаша.
— Послушай, — пробормотал так тихо, что и сам себя услышал едва, — ты помнишь ту лабораторию, куда меня притащил? Там было столько… крови.
— Потому эта малость не должна тебя пугать. Ты видел и худшее.
— Я не о том. – Николай проводил глазами бледную руку с аккуратно сложенной рубашкой, плывущую к спинке стула. – Ты хочешь, чтобы что-то подобное случилось с тобой? Мы даже холостых запусков не проводили. Между оправданным и неоправданным риском тонкая грань. Сейчас риск определенно неоправданный.
Голый по пояс отец сел в простой меловой круг, сложил руки на коленях.
— В некоторых вещах мне не поспорить с правотой Ульянского. Ты самородок – я рассчитываю на это. — Николай выругался сквозь зубы, и отец нетерпеливо дёрнул плечом. – Ты не отговоришь меня, так что выпей воды, подыши – или как тебя там ещё научили успокаиваться, и просто нарисуй эти злыдневы руны.
Золотой глаз подмигивал Николаю, чёткие линии расчерчивали чистое полотно бледной прохладной кожи. Николай старался не чувствовать и ничего не думать, но всё равно один раз ошибся. Краска простит, её можно стереть. А вот с ножом оплошности будут непозволительны.
Если бы удалось отговорить отца, потянуть время… Николай верил: нужно просто дождаться возвращения Юрия Вадимовича, и тогда всё наладится – он поймёт, как наладить, расставить всё и всех по местам, отца – вразумить, Николая – утешить.
Отец сидел без движения и молчал. Николай мог слышать его тихое размеренное дыхание. Он выписал завитушку на плече, замкнул петлю под лопаткой и вывел хвост к основанию шеи. Рука дрогнула.
«Мой проект – костыль. Сломай его – я не встану».
Отец хочет получить могущество, а потом уничтожить этот костыль.
Но Николай ему не позволит.
Насколько это больно – чувствовать, как кожу взрезает скальпель?
***
— Моя милая, ты в последние недели не замечала в себе никаких изменений? – Глядя в результаты анализов Мариники, Владлена задумчиво теребила выпавшую из пучка прядь – в ней серебрились тонкие пепельные прожилки, и Мариника, всегда боявшаяся старости вместе со всеми её неизбежными признаками, совершенно неожиданно заметила, что подругу седина красит. – Тебя не тошнит, голова по утрам не кружится? Совсем ничего? – Владлена продолжала шуршать бумагами. Мариника зажала ладони в коленях. Она не знала, что чувствовать, и потому не ощущала ровным счётом ничего. Последнюю неделю тошнота и вправду не отступала, но Мариника списывала её на участившиеся видения и то, что совершенно не высыпалась.
— Неужели это то, о чём я думаю? Разве моё тело могло восстановиться… настолько?
Врач подняла улыбающиеся глаза.
— Видимо, могло. Ты принесёшь новую жизнь, моя милая.
Дети на репетиции особенно расшалились, и, чтобы их утихомирить, Маринике даже пришлось несколько раз повышать голос. Поправляя танцевальные туфли одной из самых младших девчушек, Мариника невольно представляла, что это её маленькое чудо с Сашиными глазами и фарфоровой кожей, с голосом-колокольчиком. Душа Мариники пела. Неужели за страдания и впрямь воздаётся, и ей дан второй шанс?
Надевая после репетиции пальто перед зеркалом, приложила ладонь к животу, пытаясь сквозь мышцы и кожу уловить тепло крохотной новой жизни. Ладонь ничего не почувствовала, но сердце затрепетало. Мариника вновь станет матерью, Саша – отцом. Обрадуется ли муж? Как отнесётся к новости Николай?
По дороге домой заскочила в продуктовый. Время ещё есть, можно приготовить пирог с нежным творожным кремом, а вместо вина разогреть виноградный сок с пряностями. Выйдет ничуть не хуже – ярко и празднично, так же ярко и празднично, как у Мариники внутри.
***
— Мне понадобится пара часов.
Отец поднялся на ноги с третьей попытки. Переступив границу круга, покачнулся. Рисунок на его спине продолжал сочиться. Подступая с заготовленными повязками, Николай сглотнул комок тошноты.
— Я наведу здесь порядок.
— Конечно, наведёшь.
Оставшись наедине с густым давящим гулом ламп, Николай сперва вслушивался в удаляющиеся шаги отца, а затем – в своё абсолютное одиночество. Капли крови, упавшие на пол, успели подсохнуть, замаранный красным скальпель влажно поблёскивал, перечёркивая собой меловую линию. Николай придерживался рукой за столешницу. За всё то время, что он резал по живому, нанося руны, отец не шелохнулся и не издал ни звука, и это поразило Николая до глубины души – он ведь всегда считал отца слабаком и трусом. А разве слабаки способны держать изрезанную спину так прямо?
Склонившись, Николай подобрал с пола скальпель и всмотрелся в острое лезвие. Не будет серого пиджака, который бы заслонил весь мир. Николай уже взрослый, он один на один с тем, что допустил.
Осталось попытаться только предотвратить.
Чем сейчас занят отец – наконец даёт волю боли или отрешённо готовится к ритуалу?
Начисто вытирая испачканный и разрисованный пол, Николай вспоминал горячую влагу, тёкшую по лезвию и по пальцам. Отец может вернуться в любой момент. Времени в обрез, и нужно поторопиться. Едва закончив с уборкой, заблокировал двери в лабораторию изнутри – и паки взялся за мел. Если отец выдержал боль, значит, Николай с этим тоже справится. Он, в конце концов, должен.
Ради Юрия Вадимовича.
Подготавливать шаблон времени не было. Золотой глаз подмигивал со столешницы, но Николай проигнорировал этот недобрый взгляд. Справится и так – разве он не мастер своего дела?
Швырнув кое-как стянутые штаны неопрятным комком под стол, обнажённый ниже пояса Николай уселся во вновь нарисованный круг. Зажмурился, позволив себе мгновение страха и слабости, уже привычно начертил квадрат, чередуя дыхание с паузами.
Единственным местом, где было возможно резать себя, видя происходящее, оказались бёдра. От паха до колен – этого должно быть достаточно.
Скальпель казался тяжёлым, воняло спиртом. Кожа покрылась мурашками.
Прежде чем нанести первый размашистый зигзаг, Николай взял в зубы ремень.
***
— Прости, у нас очень много работы. Сегодня мы с Николаем останемся ночевать в МИЦ. Не переживай и ложись спать одна. – Голос мужа казался неживым. Мариника прижимала трубку радиотелефона к уху неверными пальцами.
— Саша… ты в порядке? Мне очень не по себе.
Тихий вздох и помехи связи.
— Я просто устал. Но скоро всё кончится.
«Скоро всё кончится».
Мариника доставала сковороду с пирогом цветастой рукавичкой-прихваткой. Дурацкое красное платье, в которое нарядилась, путалось под ногами, и она не могла побороть раздражение. Было обидно до слёз – ведь ей так хотелось поделиться чудесной новостью, увидеть улыбки любимых мужчин, а потом до полуночи, лёжа в постели с мужем, придумывать имена их будущему ребёнку.
Работа оказалась важнее.
Мариника сама разрезала пирог, швырнула здоровенный ломоть на тарелку – и уселась, сверля его взглядом. Будто именно этот кусок приготовленной с любовью сладкой выпечки был виновен в том, что ожидания Мариники не оправдались. Наверное, стоило успокоиться, ведь ничего страшного не случилось, последние месяцы Саша и сын оставались в МИЦ довольно часто, и никто не умрёт, если своей новостью Мариника поделится завтра вечером.
Никто не умрёт.
Мороз прошиб всё тело насквозь: воткнулся в затылок – и вышел из копчика.
Мариника вскочила, отстучала телефонный номер Сашиной лаборатории по слабо фосфоресцирующим прорезиненным кнопкам. Короткие хриплые гудки, никакого ответа. И снова, и снова…
Трубку швырнула на пол.
Нужно бежать, спешить. В спину толкает, давит на грудь, хватает за горло холодный ужас.
Никто не умрёт, не умрёт.
Главное – успеть. Иначе сердце не выдержит, разорвётся на тысячи кусочков, разлетится кровавыми брызгами по тёмным углам.
Но никто не умрёт.
Пальто схватила с вешалки на бегу, зазвенела связкой ключей, выронила, склонилась подобрать.
Сегодня, сейчас.
Никто не умрёт.
О том, что, захлопнув дверь, забыла её запереть, вспомнила лишь на улице, но возвращаться не стала – это бы отняло драгоценное время.
А главное – успеть.
Чтобы никто не умер.
Мариника мчалась, не разбирая дороги, сквозь плохо освещённый ветреный вечер.
Она твёрдо знала, что покинула дом навсегда.
***
Монотонная, мерзкая боль, каждое прикосновение рубашки к спине – словно наждак по оголённому нерву. Александр сжимал зубы, следил за осанкой и улыбался. Это его путь к возмездию, который должно пройти достойно. Николай очень вовремя упал на мокром полу. Лёгкая хромота сына стала достаточным аргументом, чтобы Александр смог беспрепятственно взять один из служебных автомобилей. На велосипеде бы не продержался никак – уж слишком плыло в глазах. Он всё-таки сдался, выпил несколько таблеток обезболивающего, но не ощутил никакого эффекта – лишь горечь во рту.
Всю дорогу сын молчал, сидя вне зоны видимости. Правильно ли Александр поступает, что тащит его с собой?
Однажды, гуляя с Юрой и Анечкой на заброшенной стройке, увидели ужасное.
— Она пожирает своих котят? – Юра крепко держал сестру, прижимая лицом к своему животу, гладил по волосам. Сам стоял и смотрел. Отвести взгляд от жуткой картины не удавалось, а маленькую чёрную кошку не пугало даже человеческое присутствие.
— Прогони её, прогони, прогони, — лепетала Аня, но Александр перехватил занесённую руку друга.
— Она знает, что умрёт и не сможет их выкормить. Так или иначе, котята обречены. Это материнское милосердие.
Машину оставили в нескольких кварталах от старого театра. Александр смотрел только себе под ноги, лишь около лаза в заборе поднял лицо. Полная луна подмигивала чёрными пятнами. На эту луну хотелось завыть по-волчьи. Уж не собирается ли Александр пожрать своего котёнка, забрать его вместе с собой?
— Ты помнишь, чему Юра учил тебя?
Когда протискивался между погнутыми прутьями, один из них прошёлся по свежим ранам. Не выдержав, Александр зашипел – и почувствовал руку сына. Николай молча поддержал под локоть.
— О чём ты конкретно?
— Щит. – Луна серебрила гравий на узких заросших дорожках, и Александр снова поднял лицо, сказал тихо: – Если… всё выйдет из-под контроля. Пообещай, что выберешься. В кабинете дома я оставил несколько писем. Они худо-бедно помогут уладить всё… без меня. И оставить тебя в МИЦ.
Лицо Николая казалось растерянным. Прокашлявшись, он тихо спросил:
— Ему ты тоже написал?
С ответом Александр тянул слишком долго. Прохладные пальцы сына сжали предплечье.
— Остановись. Ещё можно.
— Нет. Уже нет. — Вырвав руку, Александр двинулся к тёмной громаде театра. Хотелось всё бросить и впрямь побежать назад. Но ведь он ступил на эту тропу и теперь должен пройти её до конца. А иначе кто он, какой он – вновь жалкий трус?
Александр переступил порог первым, а Николай ещё несколько секунд возвышался в дверном проёме, и за его спиной простиралось небо. Александр пытался насытиться им, полные глаза зачерпнуть.
Знал, что уже не увидит.
***
Ходить было трудно. Каждый шаг прокатывался по телу тошнотворной горячей дрожью. Николай боялся выдать себя. Он солгал отцу, что упал и потянул связку. Поверил ли тот?
В зале пахло сыростью, запустением и тоской – как в тот первый день, когда Николай сделал театр своим убежищем, как тогда, когда рассматривал здесь фотографии.
Несколько переносных ламп из МИЦ притащили ещё на прошлой неделе, но света они давали ничтожно мало. Нарисовать всё как положено будет непросто. Отец стоял на коленях, скрупулёзно выводя одну из самых хитрых спиралей. Рядом Николай трудился над замыкающими цепями. Молчание давило, и он разрушил его вопросом:
— Осуществишь ты задуманное. И что дальше? – Голос отразился от потолка, показался оглушительным – и отец дёрнулся, но ошибки не допустил, хмыкнул устало.
— Не думай о шкуре медведя, которого ещё не убил.
— А к чему убивать медведя, если и сам не знаешь, что делать со шкурой?
Из-за того, что отец переместился дальше по окружности, пришлось снова повысить голос:
— Я в этом совсем ничего не понимаю, это отвратительно, ужасно – всё, что происходило между вами. Но… знаешь, когда-то он взял меня на рыбалку. И он рассказывал о тебе с таким… — Язык не повернулся закончить. Отец стоял на коленях, безвольно уронив руки, и взгляд его казался пустым, тоскливым. – Он же тогда тебе пел. – Подняв раскрытую ладонь, Николай ударил воздух ребром. – Такая твоя любовь, да?
Слова закончились. Глаза жгло накопившимся. Отвернувшись, Николай стал яростно штриховать элемент. Услышал глухое:
— У всего есть свой срок. У любви тоже.
С ресниц всё-таки сорвалась крупная капля. Николай успел поймать её запястьем, не позволив испортить рисунок.
— Что же, валяй, делай всем больно, ломай, круши – в этом весь ты. Ты никого никогда не любил. Даже его.
— Ты меня не знаешь.
— Да если бы.
Бросившись к краю сцены, Николай застыл там, жмурясь до боли. Услышал шаги, холодная рука легла на плечо.
— Я приехал сюда за ним, я связал себя с МИЦ, чтобы быть рядом с ним. Я женился на незнакомке, чтобы он мог стать тем, кто он есть. – Уронив руки, Николай стоял и слушал хриплый, надтреснутый голос. – Когда он нашёл женщину по сердцу и стал создавать семью, хотя его никто к этому не принуждал, я… — он сглотнул. – Я столько лет ограждал его, подтирал за ним, был вместилищем для всего чёрного, что в нём есть… что больше ни на что другое меня не хватало. – Рука с плеча исчезла. Три шаркающих шага, которые отец сделал в молчании, проскребли по барабанным перепонкам наждачной бумагой. Потом снова зазвучали слова: — Если это была не любовь, то что же тогда? – Николай не знал, что ответить. Отец вернулся к кругам, сказал глухо: — Уходи, Николай. Переночуй в МИЦ, а утром узнаешь, чем всё закончилось.
Стоя в неподвижности, Николай глядел на единственную блёклую лампочку. Она казалась жалкой и ничтожной в огромном зале. Изрезанную кожу отчаянно жгло и тянуло, колени подкашивались. Николай так мало знал об отце. Думал, что знает, но…
— Я никуда не уйду. Если ты умрёшь только потому, что меня не было в страховочном круге, смотреть… ему в глаза я уже никогда не смогу..
Мелок в отцовских пальцах шептал и поскрипывал. Прежде чем прозвучал ответ, Николай успел вернуться к своему фрагменту рисунка. Только потом услышал:
— Это хотя бы честно. Но ты собираешься уже добровольно пособничать тому, что тоже его сломает.
От неосторожного движения в глазах заплясали мошки. Втянув воздух сквозь зубы, Николай опустил голову.
— Мама тебя любит – я это вижу. Смотреть ей в глаза я тоже не смогу. А теперь просто давай закончим это всё побыстрее. Злыдень дери, я устал. Да и ночь не вечная.
***
Саша говорил Маринике, что они с Николаем останутся в МИЦ, и здравый смысл подсказывал: нужно мчаться туда, но ноги несли в другую сторону – мимо закрытых кафе, мимо бассейна и спортивного зала, мимо жуткого неосвещённого сквера. Маринику вели предчувствия, и она не могла противиться. В мыслях билось только одно: спешить, оказаться рядом. А перед глазами вспыхивали разрозненные картины: Сашина спина, покрытая жуткими первобытными узорами, едва затянувшиеся кровяные корки на чьих-то бёдрах, нависающее над Мариникой искажённое лицо Николая…
Когда-то театр был её жизнью, и Мариника не сомневалась, что даже сейчас до мельчайшей детали помнит каждый коридор, каждую дверь и каждую комнату. Ключ от задней калитки хранился у неё и, воспользовавшись им, Мариника с лёгкостью оказалась на территории. Здесь было темно, и дальше шла по памяти, ощупью. Пожарная дверь, скрипучая лестница…
Мариника уловила присутствие – голосами на грани слышимости, едва ощутимым свечным запахом. Предчувствие не обмануло, Саша и сын действительно здесь, в зале. Но та дверь, которую никогда даже не закрывали, сейчас заперта изнутри. Глупо стучать в неё, глупо кричать.
Мариника спустится через операторскую каморку.
***
Что он должен был чувствовать? Не чувствовал ничего. Ледяное спокойствие оградило сердце потрескивающим панцирем.
Сын погасил лампы, и сцена утонула в оранжевом мареве. Свечные огоньки мерцали, слева надвигалась чёрная пасть зрительского зала. Александр не смотрел туда, но ему отчётливо представлялись два взгляда. Один из них живой, второй – мёртвый. Один с восьмого кресла в шестом ряду, второй – с третьего в первом. Оба воображаемые, взгляды впивались в свежие раны рун сквозь рубашку и пластыри. А вот единственный реальный сверлил Александра из круга напротив. Николай стоял, слегка ссутулившись и сжав кулаки. Александр не сомневался: сын придумал для себя какой-то отходной путь, но всё-таки тихо напомнил:
— Щит.
Николай кивнул.
— Может… ещё?...
— Молчи.
И, более не мешкая, Александр поднял руки.
Полгода ли он к этому шёл, или всё же целую жизнь?
На изломе ночи, на изломе себя самого Александр взывал к Нави, и она ему откликалась, вторила, сочилась под кожу опасным ядом, разносила эхом каждое слово и слог. Александр чувствовал собственную дрожь дрожью завесы между мирами, он тянулся вперёд – всё дальше и глубже, во вневременье, внепространство, и странные видения вспыхивали перед глазами. Свет, цвета, запахи, всё многохвостое, многомерное, обретающее подобие форм лишь тогда, когда за ним наблюдают.
Чтобы достичь цели, Александру необходимо могущество. И он получит его, он сможет... любой ценой.
Александр впускал когти заклинания в Навь. Она хрустела и подавалась. Безликое, безымянное существо в клети-кругу бесновалось и выло. Александр шарил воображаемыми руками в его нутре, тянул пуповину связи с породившим существо миром к себе.
Так грибы-паразиты создают симбиоз с хозяином, так хилые корешки марьянника припадают к здоровым корням деревьев, так омела, проникая под слой коры, присасывается к беззащитной древесной плоти. Существо не умрёт до конца – оно станет проводником, преградой, который не позволит двери между мирами захлопнуться, каналом, сквозь который Александр будет вбирать энергию.
Наполняться краденой силой, примерять её на себя… это оказалось так просто – как слиться с любовником и понять, что вы были созданы друг для друга. Идеальное совпадение тел, и плевать, что искры из глаз от боли. Ведь сейчас так полно и сладко, и тело дрожит на пике ни с чем не сравнимого удовольствия, и хочется больше, хочется до предела, до точки абсолютного невозврата…
Миры скрежетали, существо билось в конвульсиях, а Александр тянул.
Могущество опьяняло. Он знал, что, даже укреплённый рунами, сосуд имеет предел вместимости, он знал: если канал энергии превратится в поток, подчинить его будет уже невозможно, и, вырвавшись на свободу, энергия сметёт всё на своём пути…
Но остановиться не мог.
«Юра, смотри, я уже ничего не боюсь! Смотри, как я силён, как велик! Я поразил тебя, Юра? Мама, ты аплодируешь?»
Театр вращался, вращался мир, Александр дрожал на пике блаженства. Больше не было ни цели, ни боли, ни страха, ни слабости — только незамутнённая сила, лишь навья мощь. Она вся отныне была у него в руках, разлеталась с кончиков пальцев искрами, прорывалась из солнечного сплетения ослепительно ярким светом. И радостно, и так хорошо стало теперь Александру.
Он стал квинтэссенцией могущества, самой его сутью.
Он подчинил себе Навь.
Или это она его подчинила?
Александр смеялся десятками голосов – все они, живые и мёртвые, вырывались из его глотки пугающей какофонией. Александр продолжал наливаться силой: и бесновался, и хохотал, и срывался на тонкий визг.
Потом взгляд засёк движение. Что это? Ещё человечек? Такой до забавного хилый, маленький. Человечек поднимает свои ручки-веточки. Неужто эта тростинка полагает, что способна на что-то повлиять?
Александр видит в полумраке так ясно и чётко, как если бы это был белый день. Губы человечка шевелятся. Что он говорит? Ему нельзя говорить, это не по правилам ритуала,
Глупый мальчишка, как его имя?
— Отец, прекрати! Пожалуйста, прекрати!
Александр не услышал – прочёл по движениям губ, заинтересованно склонил голову на бок, пытаясь понять. А, может быть, вспомнить?
Ткань мироздания натянулась, распятое существо завизжало. Мальчишка… Николай?... он быстро-быстро тараторил странную формулу. Он пытается остановить ритуал? Злыдень… зачем? Всё ведь правильно, так, как нужно! Александр хотел завопить: «не смей», но любая лишняя фонема могла всё и вовсе разрушить, так что он лишь яростно замотал головой. Николай не слушался – он никогда не слушался, проклятый мальчишка! Проклятый, из-за него… всё худшее в жизни… из-за него!
Формула была незнакомой – прежде Александр никогда не читал её и не слышал. Но он понял, увидел – это не прерывание. Николай задумал нечто совсем иное. Опустившись на колени и вынув мелок, он стал дорисовывать элементы. Он превращал страховочный круг во второй основной. Неужели он не понимает, чем это чревато? Две головы тащат в разные стороны, к тому же, если ему удастся перебросить на себя всю систему… его тело не выдержит. У Николая на теле нет рун! Он просто взорвётся, разлетится останками!
Это будет быстро, но страшно.
Затылок прострелило мучительной болью, наваждение пошло трещинами, будто зеркало, которое ударили кулаком.
А потом всё вдруг прояснилось. Александр хватал воздух открытым ртом. Он вернул себе разум, но стремительно терял контроль над ритуалом. Николай даже не представляет, на что идёт, он не знает: Навь невозможно подчинить, эта сила перекроит, разотрёт, оставит лишь оболочку. По телу прошла судорога. Впервые – от ужаса. И тогда Александр зачерпнул из источника новой силы. Он не позволит сыну одержать верх. От того, что затеял, Александр погибнет сам.
Продуманные, подготовленные формулы кончились. Началась борьба воли и знаний.
Ученик превзошёл учителя, но Александр не собирался сдаваться, он усилил хватку, тащил из последних сил. От напряжения в голове что-то с мерзким звоном оборвалось, и левый глаз заволокло красным. Корки на спине лопнули, по ней прокатился жар, повязки отслоились, влажно скользнули вниз….
— Остановитесь, остановитесь, остановитесь!
Чей это голос? Звонкий, знакомый! Взгляды метнулись одновременно – и Николай сбился на очевидно ключевом слоге. Около сценического задника стояла Мариника. Откуда жена здесь? Александр не понимал, а она стояла в кое-как наброшенном на плечи пальто, в красном бархатном платье, бледная, словно призрак.
— Остановитесь, остановитесь, остановитесь!
И всё впрямь застыло. Впрочем, лишь на мгновение.
Стоило Александру отвлечься, и распятое существо, ведомое волей к жизни, ринулось обратно сквозь приоткрытую дверь. Но его естество было уже слишком крепко связано с человеческим. Паразитические путы натянулись и затрещали, Александр попытался восстановить контроль – но то же самое, воспользовавшись моментом, сделал и Николай.
Перспектива исказилась, театр задрожал от крыши до основания.
Сырым был не ритуал – непредсказуемы были люди.
Никто никому не доверял, никто никому не верил.
Натяжение достигло критической точки, существо издало ужасающий вой – и сквозь разошедшуюся ткань мироздания, сквозь нити заклинания в Александра бесконтрольно хлынула сила. Сосуд её не выдерживал, кожа на спине, отслоившись, сходила клочьями.
Слово «беги», которое ещё успел прошептать Александр, прочесть по губам было уже некому, потому что страховочный круг опустел.
Даже последнее в жизни слово кануло в никуда.
Как всё это нелепо. Александр нелепо жил и любил… Так же нелепо умрёт.
Ни за что, ни ради кого.
Захотелось разрыдаться, но все слёзы выпарились вместе с глазами.
Захотелось закричать от бессилия, но глотка обратилась зияющей пустотой.
Захотелось… Чего?
Он не знал, потому что умер.
«Юра, если там, за мостом Онара, действительно ничто не кончается, скажи, ты однажды за мной и туда придёшь?».
***
А мог ли Николай поступить иначе? Мог ли ещё что-то изменить? Плетение заклинания рассыпалось, разошлось — Николай сбился: он был ещё слишком неопытен, его было так легко отвлечь. Голос утратил силу, горло захрипело.
Мама стояла на грани свечного света: её было никак не втащить в безопасные пределы обережного круга. Да и спасут ли эти линии теперь, когда ревущая Навь вырывается, как пар из-под поднятой крышки? Стены и пол задрожали. Нет, линии не спасут. Что может рисунок против бесконтрольной жестокой мощи? Если ничего не предпринять, уже через мгновение маму сметёт – и ничего не останется.
Это отец, это только его вина! Где он допустил ошибку, как мама догадалась? Как он ей позволил?
Николай стиснул кулаки. Всегда отрешённое и холодное, сейчас лицо отца исказилось животным ужасом. Ужасом и болью. Огромные карие глаза глядели умоляюще, будто Николай ещё мог отмотать назад, обратить вспять и время, и ритуал, и чужие решения.
Но всё, что мог Николай – нарушить последнее и единственное правило, которое ещё сегодня нарушено не было.
Согласно инструкциям, страхующий должен во что бы то ни стало пытаться спасти ведущего волшебника.
Страхующий не имеет права покидать круг.
Но Николай не вынесет, если погибнет мама.
Сам мир рушился и бурлил, тварь завизжала, разрываясь на две половины, тело отца как-то неестественно искривилось, рот распахнулся в беззвучном крике. Отец поднял раскрытые ладони. Осознавал ли он ещё этот жест? В нём была не магия, а мольба.
Мама метнулась вперёд – мимо свечей, мимо нарисованных внешних цепей, мимо погашенных ламп… она бежала к отцу. Чем это было – бесстрашием, отчаянной любовью или отчаянной же глупостью?
Времени колебаться не было. Бросив:
— Прости, но ты сам это выбрал, — вместе с последним прощальным взглядом, Николай навсегда отвернулся от отца – и вышел за пределы защитного круга маме наперерез.
Именно тогда, умирающий, отец показался впервые и вправду живым.
***
Теперь Мариника знала, на что походит ужас.
Ужас — это рушащиеся стены и перекрытия, это вырывающаяся из ниоткуда воронка столь яростная и яркая, что слишком долгое её созерцание может совершенно точно лишить рассудка. Воронка поглотит смотрящего – так, как уже поглотила все мечты и надежды, все планы, любовь, как поглотила… Сашу.
Видения стали реальностью, ночные кошмары настигли Маринику там, где деться от них было уже некуда. Больше никто не разбудит, не скажет, что всё хорошо, не принесёт чай, не обнимет…
Ужас разбухал и рос, как огромный гриб, он надвигался из-за плеча Николая, а тело сына прижимало Маринику к дрожащим доскам. Она не могла пошевелиться, даже дышать не могла. Потом схватила воздух, забилась…
— Отпусти меня, отпусти!
Если Маринику сюда привели предчувствия, значит, она всё ещё может что-то изменить, помочь и спасти. Там Саша, он там, нужно только подняться, отнять его у алчного ужаса.
Сын навалился сильнее, его губы и руки дрожали, он весь трясся, солёные капли с его лица падали на лицо Мариники. Неужели он плачет?
— Отпусти, отпусти… меня!
Он сжал зубы, потом крикнул в лицо:
— Да утихни ты!
Мариника увидела, как он закусил губу.
— Если твоей милостью я допущу ещё одну ошибку…
Не договорил, из его носа появилась тонкая красная струйка.
А потом ужас стал всем Миром, он захлестнул и Маринику, и Николая, ослепив многоцветием, оглушив грохотом и гулом.
Наверное, Мариника закричала.
Наверное, обмякла.
Её подхватил поток сводящих с ума видений.
***
Мамины глаза затуманились, застыли, и на какое-то мгновение Николаю почудилось, что мама уже не дышит. Он продолжал держать щит.
Время тянулось мучительно. Сколько его прошло? Николай чувствовал, что сил не осталось вовсе. Когда он выгорит и потеряет сознание, маму уже никто не укроет. Она погибнет, а Навь перекатится – и хлынет дальше, за пределы руин театра, в город, где тоже… живые…
Мысль выдернула с грани фатального забытья.
Люди, такие разные, люди, на которых Николаю всегда было плевать, люди, за которыми его научил наблюдать Юрий Вадимович. Люди не заслужили подобной участи, никто, кроме уже поплатившихся, не заслужил такого!
Николай должен подняться на ноги, вытащить маму и добраться до людей, попросить о помощи.
Но сил уже нет.
И вот, когда сознание почти кануло в спасительную, добрую темноту, последним усилием воли Николай потянулся к остаткам своих заклинаний. Он знал, что не сумеет подчинить Навь. Всё, что мог – зачерпнуть чужеродной энергии.
Пальцы сложились в руны, губы шевельнулись, выталкивая слова.
Николай чувствовал, как с подбородка капает кровь.
Превозмогая слабость и боль, он встал на колени.
Он станет щитом.
Пока умирать нельзя.