— Лежишь… царевна. – Он держал руки за спиной, и это настораживало. Туманный ареол, окружающий незваного гостя, вынуждал Николая щуриться.
— Ты пришёл справиться о моём самочувствии? Мило. — Николай до предела вжимался спиной в подушки. Он не хотел, чтобы супостат заметил мокрые следы на наволочке и то, как покраснели глаза. Ефим стоял в изножье кровати, перекатываясь с пятки на носок и обратно. Потом вдруг поднял левую руку, протянул вперёд конвульсивным, неестественным жестом – и Николай увидел…
— Это моё!
— Я знаю.
Это был старый блокнот, который Николай совершенно точно оставил у себя в комнате. Заметив, что Николай рванулся, чтобы его выхватить, Ефим вернул руку за спину. Ноги Николая запутались в простыне, он забился, как рыба на крючке.
— Не шевелись, царевна. –Ефим казался усталым и слишком взрослым. – Гнида ты. И Ульянский твой. И отец твой…
Николая трясло. Он чувствовал опасность, видел её в окружающих супостата огненных всполохах.
— Ты... Читал?
Компрометирующие записи. Они ведь оставались в самом укромном месте, там, где их совершенно точно никто не мог обнаружить. Так было прежде, до того, что натворил отец, до хаоса в городе…
— А ты как думаешь? – На вновь попытавшегося встать Николая супостат зыркнул исподлобья, вдруг оказался рядом, навис… — Я мог ему помочь! Я мог его спасти! Если бы вы не были такими единоличными говнюками! Вы могли передать нам этот ритуал! Вы могли! Но Ульянский пёкся только о своей шкуре! И твой Отава, вы все! – Капельки слюны оседали на лице Николая.
— Отойди от меня. Отойди…
— А то что? Ты хоть знаешь, что сейчас происходит? Ты…
Николай наконец выпутался из простыни и, покачнувшись, неловко вскочил с постели.
Супостат стоял, вновь сцепив руки за спиной, его мелко трясло.
— Они… Отправили его… Они его! На щиты! И он выгорел там! В…ыгор…ел. А ты… Ты… ты-ы… — между яростно движущихся губ Мелькали желтоватые влажные зубы.
Растерянность, непонимание. Отправили… кого? Климентьева старшего?
Николай стал медленно обходить Ефима. Тот отслеживал каждое движение тяжёлым ненавидящим взглядом. Нужно что-то сделать. В ушах колотилось сердце. Как бы поступил Юрий Вадимович? Что бы он посоветовал? Сбежать? Позвать на помощь? Или… Нет, не при учёте того, что Ефим каким-то образом получил доступ к записям о магии крови... Нужно урезонить его? Успокоить? Всё что угодно, только не довести до драки или… чего похуже.
— Ты кому-то уже показывал? Ты уже говорил с кем-то об этом? Зачем ты?... – Задавая каждый новый вопрос, Николай осознавал, что это – совсем не то, и вслед бросал новый, ещё более неудачный.
— О своей шкуре печёшься. Гнида. – Толчок в грудь – и Николай отлетел к стене. – Гнида! Тебя насквозь было видно. Всех вас! Гнида! Достойные умирают, а такие, как ты!
— Мне жаль, что твой отец погиб. Мой тоже.
Может, именно эти слова было нужно произнести? Они получились неискренними настолько, что даже самому Николаю стало от них противно.
— Тебе не жаль. Не жаль тебе! Нету справедливости. Не-ту.
Холод стены за спиной. Вжавшись в него, Николай лихорадочно думал, пытаясь найти единственно верное слово. Оно не нашлось, да и не пригодилось бы, потому что дальше всё случилось стремительно.
Ефим выпростал из-за спины вторую руку.
И выстрелил. Сразу, в упор, не целясь.
А Николай даже пистолет рассмотреть не успел.
***
Стены, лица, лампы, дверные проёмы – всё сливалось цветовым шумом. Писк в ушах, головная боль, тошнота. Он знал это состояние: критический предел, после которого тело наконец разрядится окончательно, и сам нередко доводил себя до такого прежде – по-другому уснуть ему просто не удавалось. Сейчас это, однако, было совершенно некстати.
Нужно обезопасить Николая, отыскать Климентьева, потом – с глазу на глаз перемолвиться с Карасём. Столько всего нужно сделать… Нельзя перепоручать другим, нельзя убирать руку с пульса.
— Эй, руководитель, притормози. — Юра понял, что его занесло и он, будто пьяный, влетел правым плечом в стену. За левое схватился обеспокоенный Миха. – Давай-ка дальше мы без тебя.
— Да прямо…
Теперь он шагал, придерживаясь светлой плиточной линии, разделяющей коридор на две половины. В детстве это была любимая игра Анечки – бегать по полосам, бордюрам, по кромке, где встречались песок и вода или трава с асфальтом. Бежевая линия вела вперёд, загибалась за угол… В конце неё, держа палец на кнопке вызова лифта, стоял Карась. В голове вяло проплыла мысль. Можно выхватить В-9 из кобуры на поясе Михи. В жирного Карася даже слепой попадёт. Один выстрел – и столькими проблемами меньше.
Бред. Чего только ни возникнет в пограничном состоянии сознания. Ускорив шаг, Юра припечатал раскрытую ладонь к плечу коллеги.
— Стало быть, одним только МИЦ ваши обыски не ограничились, — констатировал мрачно.
Карась медленно повернул голову. Мутные глазки хлопнули, изображая непонимание.
— Что бы это значило, Ульянский?
В лифт Юра протиснулся одновременно с Карасём и сразу прижал колено к датчику, не позволяя дверям закрыться. Кабина сдвинулась с места, лишь когда внутри оказался и Миха. Вид у генерала был безучастный. Главнокомандующий старательно демонстрировал, что не желает иметь ничего общего со склоками и играми высшего руководства МИЦ. Сказать по чести, Юра прекрасно его понимал.
— Не строй из себя идиота. Ты прекрасно знаешь, о чём идёт речь.
Двери разъехались. Госпиталь.
— Понятия не имею. – Едва выйдя на этаж, Карась поднял руки, жестами направляя Юру и Миху обратно. – Я уже говорил, Ульянский, что не намерен допускать тебя…
— Да насрать. – Задев Карася плечом, Юра двинулся по коридору. Нужно поговорить с Николаем. Прямо сейчас. А потом, на всякий случай, до тех пор, пока с Климентьевым всё не станет ясно, выставить…
Звук. И второй.
Побежал раньше чем подумал, врезался в дверь, слыша за спиной натужное дыхание Карася…
Так было всегда. Юра всегда опаздывал. Он не смог защитить мать в день своего зачатия, он не смог подхватить того мальчика, чьего лица уже совершенно не помнил. Его не было рядом, когда на сестру набросилась навья тварь, когда умирала жена, когда Ал… Милославский…
Сейчас Юра опоздал тоже. На целых четыре выстрела.
Но всё равно ворвался в комнатёнку. За несколько часов она ничуть не изменилась. Развороченная постель — из-под подушки торчит уголок конверта, на тумбочке тарелка – в ней почти нетронутый ужин. Всё те же казенные тапочки у кровати. У стены Николай, перед ним…
***
Наверное, Николай бы мог поднять щит. Если бы только успел среагировать, если бы пули не летели так быстро. Он почувствовал жар, позорно и трусливо зажмурился. Скорее всего, Николаю сейчас настолько больно, что он этого даже не чувствует.
Умирать – это долго?
— Ч… Чш… — Супостат издал какой-то странный, изумлённо растерянный звук. И снова выстрелил – от грохота у Николая на миг заложило уши. – Ч… Чт…
Это всё длилось какие-то секунды. Николай осмелился посмотреть вниз, на свою грудь, на две аккуратные дырочки в ткани рубашки. Под ними светлела гладкая ровная кожа. Ни крови, ни ран…
Ефим отступил. Он быстро-быстро бегал глазами от пистолета в своей руке к груди Николая.
— Злыдень…
Оба они не понимали происходящего. Наверное, Николаю следовало как-то воспользоваться замешательством… Но он испытал так много всего за пару ударов сердца, что теперь мог только хватать воздух, чувствуя, как расходятся и сходятся рёбра.
Супостат встряхнул кистью. Выстрелил быстро, два раза подряд. Изумление на его лице сменилось ужасом, потому что совершенно внезапно шепнула дверь.
— Брось пистолет.
Впереди всех стоял Юрий Вадимович, но эти слова произнёс не он – другой, незнакомый голос из темноты коридора. Супостат вдохнул, словно перед нырком – громко, жадно… потом стремительно развернулся. Николай точно знал, что случится дальше.
***
В стрессовой ситуации тело и разум активизируют все имеющиеся ресурсы, и человек выходит за грань возможностей. Мир замедлился, а вот мысли ускорились. Ефим разворачивался целую вечность. Ровно столько Юре и было нужно, чтобы в странном, гулком, пустом спокойствии проанализировать все детали.
Николай у стены был цел и здоров – только мелко дрожал, глядя широко распахнутыми глазами.
Может, он сумел выставить щит?
Климентьев продолжал разворачиваться.
Юра помнил написанные этим мальчишкой тесты, помнил погром в квартире у Алекса. Он точно знал: обезумевший от горя Ефим выстрелит снова.
Юре следовало сплести простую формулу. Всего-то и было нужно: прикрыть голову и шею. Ниже – бронежилет, который так и не успел снять. А вот за спиной… Карась. Карась, который слишком много знает, Карась, который вставляет палки во все колёса. Жирный, жалкий, потный придурок.
Он что-то, кажется, проскулил.
Вечность кончилась. Юра сделал осознанный выбор – отшатнувшись, упал.
Потом упал и Карась. Ему, как и Николаю, досталось четыре пули.
***
Это было страшно. Всё было страшно. То, что Карась, человек, который всегда вызывал у Николая только гадливость, жутко хрипел на полу, то, что Юрий Вадимович просто сидел рядом с ним и чего-то ждал, то, как бесцельно заметался Ефим, только сейчас, по всей видимости, осознавший весь ужас содеянного…
— Это всё, малец. У Витязя восемь патронов. Твой пуст, мой нет. – Незнакомый мужчина казался грузным, но двигался плавно, легко. Он переступил замершее тело в дверном проеме, бросил короткий взгляд на Юрия Вадимовича, а потом перевёл на Ефима. — Подними руки и встань у стены.
Но супостат рванулся вперёд – наверное, он совсем не соображал, что делает. Или, может, ещё на что-то надеялся? В дверях замельтешили другие люди, Юрий Вадимович выставил ногу, о которую супостат запнулся, мужчина в военной форме вывернул Климентьеву обе руки…
Николай сполз по стене. Его колотило. Спрятав лицо в коленях, он тихо, по-собачьи завыл. Откуда-то из другого мира, из-за надёжной завесы волос и век до Николая доносился шум голосов.
— Я сделал выводы, руководитель, – зычный голос военного. И тихий бесцветный ответ:
— Это просто инстинкт. Мне жаль. — Голос приближался, тёплые тяжёлые руки легли на голову. – Ш-ш-ш, иди сюда. Вот так. – Он заставил поднять лицо. Усевшись на пол рядом, провёл рукой по рубашке на груди Николая. – Это не щит. Он не так работает, — пробормотал вслух самому себе. – Пули прошли и исчезли.
А потом вдруг обнял. Так крепко, что Николаю показалось: он слышит, как хрустят кости, и, хоть в комнате было полно живых, и всё ещё лежал один мёртвый, Николай прижался к воняющей сигаретами, бензином и потом военной куртке.
Под ней ощущались твёрдые металлические пластины.
***
Пол раскачивался из стороны в сторону. Миха протянул руку, и Юра перенёс на неё весь вес. Поднялся с трудом, потащил за собой Николая. Так и пошли: бабка за дедку, дедка за репку. Смешная мысль. Особенно, когда думаешь её, переступая кровь на полу. Нужно передать все бразды Елизару – и спать. Утро вечера… Или… нет… сначала… Так много всего, а сил уже нет.
— Забираешь его наверх? – Владлена стояла у стены, белая на белом. Юра кивнул, крепче сжал ладонь Николая. Услышал шелестящее: — Принесу мальчику тапки. – Только тогда заметил, что Николай босой. Холодные пальцы в ладони дёрнулись.
— Мне нужно… забрать… — пробормотал мальчик сдавленно. Кажется, Владлена его услышала.
В этот момент разъехались двери лифта. Выплюнув Лизу, схлопнулись обратно. Хвала стихиям, произошедшее сухо, по-военному пересказал генерал.
— Климентьев пока изолирован. Им занимаются мои люди. Скоро выяснят и доложат, где взял оружие. – По-настоящему Юра вслушался только в последние фразы. Вернулась Владлена с тапками и веленевым конвертом. Мягко ворковала над Николаем – что-то спрашивала, заглядывала в лицо.
— К чему эта спешка? Всем нужен отдых. – Лиза медленно сложил руки на животе. Перевёл взгляд на Юру. – Я не хочу видеть тебя до утра. Вас, господин главнокомандующий, тоже. Во имя стихий, приведите себя наконец в порядок.
Юра опирался плечом о стену, но она не казалась надёжной.
— Прямо сейчас я намерен составить отчёт для Киева.
Ладони Елизара вскинулись.
— До утра его там всё равно никто не обработает. Займись собой и своим протеже, в конце-то концов.
А может, этот Лиза не так и плох?
***
Николай крепко сжимал ладонь научного руководителя. Шёл следом за ним, и было совсем не важно, куда, и сколько идти, и что будет потом. Ему снова было три или пять. Он мог только шагать, глядя на чередование плиток пола, на то, как они стыкаются с лифтом, а потом лифт – уже с другими, более новыми плитками. Сегодня Николай должен был умереть. Снова. Он выжил не потому, что сам что-то сделал – нет, Николай был беспомощен, как котёнок. Спасло его что-то, чего он не понимал. Страшно горели ноги, руны, которые вырезал.
— Найдём тебе комнату поближе к моей.
Голос Юрия Вадимовича мягко нахлынул сквозь вату, и Николай бешено замотал головой. Хотел сказать, что не сможет остаться один, просто никак не сможет. Горло перехватило, и он лишь сухо сглотнул. Вдруг как-то резко вспомнил, что уже взрослый, что сотрудник МИЦ, вспомнил всё, что натворил, заметил, как крепко сжал пальцы. Ослабил хватку. Прошелестел:
— Спасибо, Юрий Вадимович. Я не хочу спать. Не смогу. Можно мне… задание? Какое-нибудь. Пожалуйста.
А ведь всё уже не будет по-прежнему. Николай теперь вряд ли может просить. И заботы он не достоин, и утешения. Он сделал неправильный выбор. Мама права, Ефим прав...
Что-то сказал военный, что-то ответил научный руководитель. Николая потащили вперёд – он пошёл. Коридор сменился полумраком, шум чужих шагов – щелчком дверной ручки.
— В некотором смысле тебе лучше сейчас не ложиться правда, — сказал Юрий Вадимович, высвободив свою руку из руки Николая. – Сон – это состояние, когда опыт… усваивается в долговременной памяти. И чем дальше твой плохой опыт и сон друг от друга во времени, тем… лучше. Чтоб не закреплялось поганое. – Последние слова он не говорил, а жевал. Расстегнув, стащил куртку. – Ты не хочешь оставаться один. Я не хочу упускать тебя из вида. Пока так. – И бросил куртку в угол. Бронежилет бросать не стал, аккуратно положил. Правда, на пол у своих ног, особо не выбирая места. – Осматривайся. Хорошо? Я вернусь через десять минут.
— Почему не хоти... — Николай вдруг вспомнил, что ему разрешили говорить «ты», споткнулся на форме глагола – и поспешил переформулировать: — Не упускать меня из вида. Зачем?
Он снял часы, порылся в тумбочке у кровати, нашёл там гребень – и только теперь до Николая дошло, где именно они оба находятся.
— Потому что я параноик. – Научный руководитель щёлкнул рычагом – и комнату залил тёплый электрический свет маленькой прикроватной лампы. Такая роскошь была только в МИЦ. – Не готов делегировать. Как только упускаю кого-то, его уже нет. Фактически, сегодня я опоздал. – Он сунул гребень в спутанные волосы, несколько раз дёрнул, уронил – и, видимо передумав расчёсываться вовсе, просто переступил. Прежде чем исчезнуть в оказавшейся смежной ванной, сказал: — Осматриваться здесь – это не гостеприимство, а задание. Концентрация на материальных предметах – первая помощь. При шоке. – Звучало, как выдержка из книги. Наверное, ею и было.
Если во всём МИЦ царили упорядоченность и скупая практичная простота, то комнаты отдыха создавались островками уюта. Общественные, в одной из которых несколько раз ночевал Николай, обставлялись по одинаковой схеме, а вот персональные не запрещалось обустраивать под себя.
В сравнении с отцовской эта комната была больше. Кровать, шкаф с вещами, выполняющий роль стола широкий подоконник, стул, тумбочка. Николай положил на неё шершавый конверт, который всё ещё сжимал в левой руке. Увидел около оконной рамы три красивых камня и без удивления опознал в них те, которые четыре года назад исчезли из отцовской коллекции. Рядом с камнями стоял лабораторный ящичек с колбами и большая металлическая чаша на витых ножках. Николай провёл по ней пальцем. Концентрация на материальных предметах… это и впрямь помогало. Николай вслушивался в мерный плеск воды из-за двери, вглядывался в прикроватный светильник, присев, изучал пальцами застёжки оказавшегося тяжёлым жилета, и ни для чего другого в голове не оставалось места. Или всё-таки оставалось? Ефим пришёл, потому что погиб его отец. Ефим пришёл мстить Николаю за то, что он совершил, за то, что произошло с целым городом. Ефим стрелял в Николая, а Николай не умер. Он должен был умереть ещё там, в театре. Теперь тоже должен был.
Плеск воды стих.
Вернувшийся с полотенцем в руках Юрий Вадимович нашёл Николая сидящим на полу у поместившегося здесь в уголочке кресла. Несколько секунд стоял и смотрел, источая запах воды и мыла.
— Книги видел?
Николай поднял лицо. Вокруг научного руководителя слабо мерцала туманная дымка. Чтобы она исчезла, пришлось моргнуть. Юрий Вадимович кивнул на небольшую деревянную этажерку.
— Верхние можешь брать. Нижние, — и смешливо сощурился, — после совершеннолетия. Это довоенная ненаучная литература. Избранное, самое любимое, я утащил сюда. Почти всё – переводы римских авторов. Правда, язык уже несколько устаревший. Там есть мифы хорошие. И заметки путешественника с картинками. Ботанический атлас Алексу нравится ещё.
Он осёкся. Наверное, потому что заговорил об отце. Наверное, потому что сказал в настоящем времени. Отвернулся, дошёл до стола – зазвенели колбы. Опасливо приблизившись, Николай наблюдал в молчании. Спросить хоть о чём-то боялся. Звёздочка аниса, горсть дроблёной коры дуба, горошина перца, гвоздика, ещё что-то тёмное, базовое масло…
— Это подношение стихии? – Николай не знал, можно ли говорить. Но ему ведь не запрещали, так что он спросил шёпотом. Научный руководитель кивнул, сложил пальцы щепотью, ругнулся, когда ничего не вышло ни с третьего, ни с пятого раза. Смесь поджег Николай. Сначала высек искру – а потом испугался. Вдруг было нельзя влезать в чужой ритуал? Пламя разгорелось быстро и ярко, пожирая специи, заполняя комнату тёплым уютным запахом. – А я-то всегда гадал…
Юрий Вадимович склонил голову, наблюдая завораживающий оранжевый танец.
— Слушай, — сказал, когда огонь стал стремительно съёживаться. – Мне нужно это сказать. Я... – Он вцепился в столешницу. – Злыдень дери… Я рад что ты жив. Теперь выбери себе книжку часа на три. Ладно?
Николай взял ботанический атлас. Сидя в кресле, старался листать страницы бесшумно. В слабом электрическом свете рассматривал искусно прорисованные цветы, листочки и стебли невиданных прежде растений, водил пальцем по старой хрусткой бумаге. Может, когда-то и отец сидел так же – вслушиваясь в размеренное сопение, вдыхая сладковатый дымок, стараясь не шевелиться, чтобы не скрипнуть креслом. Это отец принёс сюда камни или их взял Юрий Вадимович?
Он спал, сложив руки на груди, и Николаю было так странно оставаться с ним рядом. Будто он подсматривал что-то слишком личное, более личное, чем та солнечная сцена из кабинета. С тех пор, как Николай горько плакал, глядя на ужасные фотографии, столько всего изменилось... Оглядываться назад теперь было так же страшно, как, взбираясь из окна по верёвке, бросать взгляд вниз. Стоит хоть раз это сделать – и голова закружится. А могут ведь и руки разжаться.
Николай подумал о Ефиме. Наверное, должен был ненавидеть его, но чувствовал что-то странное, похожее на зыбкое понимание. Почему прежде Николаю и в голову не приходило, что Ефим хотел помочь своему отцу? Получается, он своего любил. А Николай? Мама написала: он сделал неправильный выбор. Разве был какой-то другой?
Юрий Вадимович вдруг сел. Резко, рывком. Он смотрел на Николая невидяще. Потом со стоном упал обратно. Через несколько минут вовсе встал, дошёл до стола, что-то записал в раскрытой на нём тетради, не обращая внимания на тихий опасливый оклик. «Сгустки = нак-ель = щит», — с трудом прочёл Николай. Пролистал истрёпанную тетрадь. Она вся была исчеркана такими сомнамбулическими заметками.
— Мышь. Любопытный мышь. – Николай дёрнулся, уронил и тетрадь, и лежащую рядом ручку. Научный руководитель опирался на локоть и улыбался. – Думал ты другое возьмёшь.
— Я вас разбудил?
— Нет. У нас со сном антагонизм. – И сел, опершись на подушку. — Вот, раз полез, давай думать вместе. Есть хреново количество энергетических сгустков. Они постепенно дрейфуют в различных направлениях. Выпускать за пределы очерченной зоны их нельзя. Пока они доплывут до границы, нужно понять, что с ними делать. Я предполагаю следующее: загонять их каким-то образом в заранее подготовленные круги, а потом использовать, как накопители, на щиты. Это было бы отличное подспорье. В целом, я хочу создать систему щитов вокруг этой нашей аномалии. Но взять в ровное коло район театра не получается и не получится. Всё, что сейчас изобретают наши, нестабильное, энергоёмкое и малоэффективное.
— Это там Климентьев погиб? — Николай водил пальцем по корешку поднятой тетради.
Юрий Вадимович кивнул:
— Не я его туда распределил. Лиза.
И широкий заразительный зевок.
— Так вы не спали, — сказал Николай и сам удивился упрёку в голосе. – А мне-то говорили про загнанных лошадей.
— Выкаешь. – Смех. – Иди садись, если хочешь.
На краешек кровати Николай присел опасливо, зажал ладони в коленях.
— Хочу спросить. Что со мной будет дальше? Я же… это же я всё сделал. Мы.
Научный руководитель шумно втянул воздух носом.
— Хороший вопрос. Как обычно.
Наверное, он бы добавил ещё что-то, но всё, копившееся в Николае, наконец хлынуло отрывистыми фразами:
— Я не хотел, чтобы он умирал. Я его не любил. Может, ненавидел. Но этого всего я не хотел. Чтобы мама уехала, чтобы столько людей… наш город. Чтобы все так уставали. Я слышал вчера, как кричал солдат, которого покусали ядовитые твари. Я столько раз думал. А где я должен был сделать по-другому? И я не знаю. Я не знаю.
— М-мм… — Юрий Вадимович сменил позу, подпёр подбородок пальцами. – Хочешь померяться виной? Ну давай попробуем. Может, это я вовремя не заметил? Не хотел видеть очевидного. Как хороший руководитель, я был обязан принять меры, когда поведение моего подчинённого отклонилось от нормы. И даже как друг. – Прокашлялся, — Да ты знаешь… И хватит уже подменять понятия. Я должен был быть внимательнее. А я сломал Алекса. Я его... сломал. – Три слова он почти выплюнул. – Думаешь, я мог предположить, к чему это приведёт? Или ты мог предположить, к чему приведут твои действия? Не всё можно просчитать. Как бы ни хотелось взять на себя слишком много. Это абсурд. За гранью… Но смотри-ка, что получается, когда раскручиваешь спираль сослагательных наклонений. Если бы я этого не сделал, если бы не уехал, если бы оставил возможность со мной связаться, если бы наводил справки. Если бы понял, в чём дело, тогда, в лесу, если бы задал больше вопросов в начале, если бы не спасовал и вывел тебя на откровенный разговор, когда мы рыбачили. И я уже не говорю обо всех тех «если бы», которые уже не предъявить Алексу. В них можно утонуть, посыпая голову пеплом, чем я и занимался последние полгода. А нужно, знаешь, что… что-то делать с тем, что есть сейчас. Учитывая ошибки прошлого. Ты вообще ни хрена не идеальный, Ник. Я – и подавно. Хочешь над этим поплакать – давай поплачем. Или давай, злыдень дери, сядем и для начала дадим ладу всему тому, что прямо или косвенно натворили.
Юрий Вадимович закрыл лицо руками и долго сидел, дыша в крепко стиснутые ладони.
— Вы скорбите по нему? – прошептал Николай. Исправился. – М… скорбишь?
— Злюсь. На глупость и трусость. Потому что как бы больно тебе ни было, имей смелость решить это с глазу на глаз. Задумал самоубиться – самоубейся. А не наворачивай трусливые схемы, которыми можно будет прикрыться. – В повисшей паузе он медленно встал, задев Николая плечом. – Назло бабушке уши отморожу – вот, как это называется. – Вновь зазвенели колбы. – Возможно, я снова попадаю в ловушку самоуверенности, а, возможно, и прав. Но мне кажется… он сделал именно то, что намеревался. Умер, злыдень дери. За наш с тобой счёт. И тут все виноваты, по-своему. Но выбор делал каждый из нас в отдельности.
— Поджечь вам благовония?
— Да что ж ты будешь делать. Давай. – Пламя снова затанцевало. – То, что я уже сказал, вовсе не исключает того, что мне больно. И что я любил его. Идеализировал, додумывал несуществующее, отрицал очевидное – и вот… мы тут. – Глядя на Николая, он сощурился. – Я могу понять, что тринадцатилетний пацан использует единственный рычаг давления в достижении своей цели. В отрыве от того, что это касалось меня, для тринадцати лет или сколько там тебе было… Это всё ещё очень грязно. Но понять я это могу. А вот когда сорокалетний мужик втягивает в свою агонию собственного ребёнка... – Не закончив, он попросил. – Помоги мне уснуть, пожалуйста. Хоть такое тоже погано, но…
— Что делать?
Он долго думал. Потом выругался на латыни – точно так, как всегда ругался отец.
— Только сегодня. Один раз.
Сидя с ним рядом, Николай держал ладонь на его виске. Под запястьем билась жилка, кожу щекотало дыхание – медленное и мерное. Николай не знал, спит ли… Как теперь его называть?
***
Он покачивался в дверях. Куртку заблевал. И Аничкины ботинки.
— Вот… с…ка.
— В следующий раз я вставлю ключ изнутри. – Юра держал его под локоть, таща тяжёлую тушу к дивану. Вадим что-то бормотал. Потом сказал чётко, над самым ухом.
— Всё разломал. Басурманин ик… атый. Вставит… неблаг…ик…аный.
Вот и диван. Вадим завалился на него бесформенной грудой. Икнув, беспорядочно завозился. Юра смотрел на него сверху – и слишком хорошо понимал вес каждого пьяного слова. Сзади к спине прижалась маленькая ладошка.
— Я вымою всё в коридоре. Ты за ним последишь. Ну, чтобы опять не?…
— Иди спать, Ань. Я сам, — он глухо пробормотал на языке матери.
А если бы не тот случай на крыше… или, если бы маму успели спасти… Может, тогда бы Вадим всё ещё оставался папой?
Утро было солнечным, Вадим – мрачным. Он как всегда слишком долго чистил зубы, будто пытался выскрести последствия вчерашних неумеренных возлияний. Юра мыл посуду, оставшуюся от завтрака – так было заведено: Анечка готовит, он убирает, Вадим, если повезёт, доносит домой зарплату.
— Сын. – Вадим окликнул из большой комнаты. Стоя у зеркала, пытался завязать галстук. Трясущимися пальцами расправить узел как надо не выходило. Юра встал, сложив руки на груди в ожидании. – Вчера я сказал тебе. Ты прости дурака. Это всё горькая говорит.
— А как же: что у трезвого на уме?
Отцепившись от галстука, Вадим подошёл, крепко взял за плечи.
— Глупости это. — И выдохнул в лицо кисло-мятным. – Просто время сейчас трудное. Мне тяжело здесь, в Киеве.
Юра кивнул, вдохнул вонь полной грудью.
— Тебе тяжело, потому что я убил мальчика. Потому что нам пришлось бежать. Потому что из-за меня ты всё потерял. Ты каждый раз это говоришь. А потом каждый раз от этого отнекиваешься.
Руки исчезли, Вадим выдохнул в сторону. Спросил заискивающе:
— Что тебе принести? Сладенького?
Хотелось умыться и прополоскать рот. Он, казалось, весь тоже заполнился кислой мятой.
— Себя трезвого принеси. И, кстати, я тоже тебе вчера кое-что сказал. И я от этого не отказываюсь. Ночуй там, где пьёшь. Иначе я вставлю ключ. Может, я неблагодарный. А может мне просто не нравится, что Ане приходится за тобой подтирать. Она, в отличие от меня, твоя. И не виновата.