Оставаться наедине со своими мыслями ночью – это совсем не одно и тоже, что в светлое время суток. Тьма изнутри тянется навстречу наружной тьме, а человек лежит на кромке их соприкосновения. Одна тьма шепчется с другой тьмой, тьма тьме кается. Есть в чём каяться. Всегда есть. Он накрывает лицо подушкой, ладонями, одеялом, скручивается калачиком – и слушает. Не хочет, но слушает.
В комнате жарко и дымно. На столе – закопчённая чаша, пачка сигарет, камни Алекса, на кресле – кое-как сваленные вещи, на полу – комок грязных салфеток, на кровати – Юра. Внутри него тяжесть столь осязаемая, что не вздохнуть. По телу хаотично перемещаются тысячи раскалённых иголочек, концентрируются в кончиках пальцев. Нужно открыть окно. Нет сил встать.
Повернувшись на бок, сбрасывает сигаретную пачку себе в ладонь. Искра никак не высекается – чтоб её злыдни драли! Затяжка рвётся назад приступом кашля. Проталкивает его обратно следующей. Он же упорный. Под подушкой В9 – всё-таки Миха всучил, настырный. Давно это было. Витязь тяжёлый и холодный. В ночи, подобные этой, Юра взвешивает его в руках. Каково это – делать выбор? Пытается понять и не может. Спросил бы, да некого.
Былая злость выгорела, словно благовония в чаше. Осталась маслянистая жирная чернота.
Юра всё-таки поднимает себя на ноги. Выбрасывает окурок, подбирает салфетки, тяжело опирается ладонями о столешницу. На левом запястье слабо фосфоресцируют цифры. Мальчик ушёл три часа назад. Уже спит, наверное. В груди тяжело. Есть вещи, о которых лучше не думать, которые легче не формулировать. Хорошо, что он ничего не понимает. Такие зыбкие иллюзии.
Сколько горят благовония? Несколько минут, и даже не каждый вечер – это много или мало для угрызений совести?
Грех – держать в руках живого, а в мыслях – мёртвого. Грех заполнять пустоту за чужой счёт. Алекс бы обвинил. Хоть ничего зазорного Юра не совершал…
Алекс обвинял и за меньшее.
Как хорошо, что мальчик ничего не понимает.
***
— Ой, а ледышечка-то наша – романтик. Столько драгоценных камней – неужто все мне? – сморщила носик Яся. Зарыла руку в стоящую на столе коробку – та откликнулась перестуком. Николай выразительно пожал плечами. Вынув один из камней, покрутил его в пальцах.
— Не хочу тебя расстраивать, но они не особо драгоценные. Фианит – это искусственно созданный минерал. И, если на то пошло, романтик, получается, Юрий Вадимович – он же нас ими обеспечил.
Она фыркнула. Нарочито отдёрнулась от коробки.
— Умеешь ты испортить женщине впечатление.
Стоящий около стола Георгий Павлович прокашлялся, привлекая внимание.
— Если вы уже закончили миловаться…
Слово-то какое, главное, выбрал. Николай почему-то зарделся. Забрав у него фианит, Яся заговорщически прошептала:
— По-моему, он просто завидует, командир.
— Мы уже провели несколько экспериментов, — пояснял Николай, тыча в разложенные на столе записи. – Некоторым моим людям удаётся заряжать накопители как через самих себя, так и посредством тех неконтролируемых энергетических обрывков, которые…
— ...уже всех задолбали, — высунулась из-за плеча Яся. Она сегодня пребывала в приподнятом настроении. Николай подозревал, что благодушное состояние, которое постепенно охватывало и его самого, и всех присутствующих, было следствием того, что Ясиновская плохо заэкранировалась. Впрочем, подобную безалаберность она позволяла себе нечасто, и не причиняла этим никакого вреда собравшимся, так что пресекать Ясины дурачества Николай не намеревался.
— Запланирована ведь не только утилизация неконтролируемых сгустков? – Георгий Павлович перекладывал камень из ладони в ладонь. Щёлкнула дверная ручка.
— Прошу прощения. Начальство не опаздывает – оно задерживается.
Юрий Вадимович принёс запах сигарет и крепкого кофе. Крутившаяся котёнком вокруг стола Яся тотчас испарилась, забрав вместе с собой и благотворное эмоциональное воздействие. Николай бросил на научного руководителя короткий взгляд. Уголки губ дрогнули от окутавшего горло тёплого ощущения. Вроде ведь только два часа назад виделись, а так радостно, будто больше прошло. Обходя стол, Он случайно задел Николая локтем. Или будто случайно – места же предостаточно?
— Так, вводимся в курс дела. План следующий – обеспечить немагический состав персональными накопителями. Ты же ещё этого не говорил?
Николай моргнул. Голос слышал, а слова – нет. Согнал с лица глупое выражение, прочистил горло, настраиваясь на серьёзный тон. В пробивающемся сквозь окно солнечном свете сверкали всеми своими гранями крупные прозрачные фианиты.
Николай волновался. Этот план готовили давно, обсуждали на разных уровнях, спорили, сомневались. И вот теперь предстояло воплотить его в жизнь.
Раньше, ещё во время работы МИЦ, на пути создания накопителей вставала существенное препятствие – как укреплять предметы извне, чтобы избежать саморазряда и взрыва? Теперь этот вопрос решился благодаря Николаю и его людям. Заряженные одарёнными накопители работали стабильно. Осталось лишь выбрать самый подходящий носитель. Остановились на фианитах – возможность их использования рассматривали ещё в МИЦ, и теперь Юрий Вадимович отдал Николаю все имевшиеся экспериментальные образцы. Позже по цепочке своих знакомств добыл большую партию. Благодаря их относительной дешевизне, камни можно было особенно не беречь. Ещё одним существенным преимуществом стала их огранка – она помогала легко создавать прочную, напоминающую соты энергетическую оболочку вокруг каждого накопителя.
Солдаты брали магические камешки неохотно. Ещё с меньшей охотой учились их применять. Во-первых – это требовало колоссальной умственной концентрации, а во-вторых – мужества переступить через страхи и убеждения. Николай поражался человеческой противоречивости: носить хрупкие взрывпакеты в нагрудных карманах бойцы считали чем-то само собой разумеющимся, а безобидные фианиты даже трогать предпочитали через платочек. На платочках ведь обережные руны вышиты. А руны – это разве не магия?
Приметил и ещё одну странность. Выданные накопители все бойцы старались держать как можно дальше от пояса. Причиной тому было непоколебимое убеждение, что магические предметы могут лишить мужской силы. Николай сначала не понял – а когда понял, о чём вообще речь, долго не знал – смущаться или смеяться. Да как кому-то подобное вообще могло прийти в голову? Сам Николай две недели кряду носил заряженные фианиты в карманах своих штанов. И ничего, остался здоров и жив. Но разве же кому-то докажешь?
Как бы ни противились солдаты необходимости использовать магию, быстро усвоили: это спасает жизнь. Фианиты Николай приспособил как для укрепления барьеров вокруг Разрыва, так и для создания мобильных персональных щитов. А вот дальнейшие разработки строго настрого запретил научный руководитель.
— Шаг влево – шаг вправо, и Киев сочтёт, что мы преступили границы дозволенного.
— По-моему, они нам вообще границ особо не выставляли, — попытался возразить Николай. Юрий Вадимович крутил в пальцах ручку.
— Подумай головой. Если кому-нибудь наверху хотя бы на мгновение покажется, что магия применяется как оружие. Или если кто-нибудь разглядит подобные перспективы… — Прихлопнул ручку к столешнице. – Результат тебе не понравится.
Николай в раздражении грохнул стулом.
— Будто Киев реально на что-то способен... По-моему, они давно поджали хвосты и дрожат на своей ассамблее. Пора бы уж прекратить на них оглядываться.
Юрий Вадимович медленно встал, опёрся руками о столешницу.
— Ты уже забыл, как приходят каратели?
Николай презрительно фыркнул.
— Десяток автоматчиков? Смешно. Их даже мой отряд размажет. Может, пора уже прекратить им отчитываться, бегать перед ними на задних лапках?
Юрий Вадимович молчал, пока не скурил половину сигареты.
— Какой же ты ещё ребёнок, — протянул медленно. – Если можешь избежать открытой конфронтации – сделай это. Знаю, тебе сейчас хочется сказать, что я трус. Но это не трусость, а здравомыслие. Я когда-то и сам думал… много думал. Что смог бы. Что-нибудь изменить… усилить влияние волшебников… Как минимум, расшатать систему. – Открыл окно, грохнув створкой. – А не стоит оно того, оказалось. Поймёшь когда-нибудь. – Потом посмотрел в упор. – Ты вот наберись смелости, спроси свою Ясиновскую… где она воевала. Где и с кем.
Смелости Николай набрался в тот же день. Ясю отыскал лежащей на траве у реки. Спросив разрешения, пристроился рядом. Какое-то время молчали, провожая глазами закатное солнце сквозь кроны. Потом Николай осторожно начал:
— Я вот понять никак не могу…
— М-м? – Яся жевала кончик длинного колоска. Посмотрела искоса. Николай приподнялся на локте.
— Вас же с границы перевели. Где вы там воевали? Мы же не воюем сейчас, у нас государство мирное, а вы все… смерть знаете, всё вообще знаете – так откуда?
Колосок она выплюнула резко. И села резко. Поглядела на реку. Тоскливо.
— Ты лучше не понимай. – Обняла колени, долго сидела молча. Что-то в ней Николай разбередил, растревожил. – Как это называется, если несовместимое намешать – есть же небось какое-то умное слово? Оно про тебя, если что. Иногда такой… командир уже. А чаще дитя дитём, что аж не знаешь, что с тобой таким делать. Под колпаком тебя что ли растили?
Николай медленно моргнул. Непонимающе. Яся опустила подбородок на правое колено.
— Ты ничего кроме Припяти не видел, — то ли спросила, то ли констатировала. – Припять – блоха, а Киевские земли – собака. – Прибавила чуть слышно: — Паршивая. – Потом откинулась на траву, разбросав руки в стороны. – Ты знаешь… нам здесь хорошо. Мне хорошо. Вряд ли поймёшь. Но я лучше буду с Навью воевать. Это страшно, конечно, страшно. Но ты когда в человека стреляешь, пуля убивает его, а чуть-чуть умираешь ты. Что-то внутри крошится-крошится. – Шмыгнула носом, отвернула лицо. – Не знаешь ты. Хорошо, что не знаешь.
Она же женщина, хрупкая – вот как Юрий Вадимович говорил. Маленькая вся, уязвимая. А людей убивала. Николай не убивал, научный руководитель не убивал, а ей доводилось.
— Много ты убила? И сколько тебе лет?
Яся издала странный звук горлом – словно что-то придушила: всхлип или смех? Потом по-кошачьи отряхнулась, ответила в своей обычной насмешливой манере:
— Явно больше, чем ты. И явно больше, чем тебе. – Резко вскочив с травы, протянула руку. – Вода на закате тёплая, Николай. Поплывёшь со мной на тот берег?
Тяжёлый это был разговор.
— Я напрасно спросил её. Я, кажется, сделал ей больно, — бросил Николай вечером. Научный руководитель стянул рубашку, швырнул на кресло через всю комнату. Потом отстегнул ремешок часов.
— Что, не сказала? —- стащил резинку, тряхнул волосами. – Государственная армия воюет не с внешними врагами, а с внутренними. Чем дальше от Киева, тем сильнее контрреволюционные настроения. И тем чаще приходится кого-нибудь подавлять.
Николай пытался подавить совершенно несвоевременные мысли. О том, что научный руководитель уже успел загореть, о том, какая у него кожа… Злыдень! Шепнула простынь. Николай тяжело сглотнул. Все же в жару спят так, и сам Николай спит так…
— Ничего, привыкнешь, — сказал Он о своём, мягко. Да как тут привыкнешь, когда надо подойти и усесться с ним рядом? А если вдруг…. Ох… лучше бы фианиты и впрямь так вредили, как все бойцы верят. – Просто помни, что ты не знаешь, какой приказ получит Миха. Доверяй, но проверяй. Не усугубляй и не нарывайся.
Николай всё равно почему-то верил: Миха и его люди не предадут, что бы там ни приказывал Киев и чего бы ни боялся научный руководитель. Впрочем, дальнейшую экспериментальную работу с фианитами на всякий случай всё же существенно ограничил.
Несмотря на обязанности и тренировки, у Николая оставалось какое-никакое личное время. Юрий Вадимович настаивал, что это время лучше проводить с подчинёнными – заводить друзей, постигать трудную науку простых человеческих отношений.
— Навёрстывай, что с МИЦ потерял.
Николай и сам всё больше открывался, тянулся навстречу людям. Оказалось, что умение общаться, как и любой другой навык, улучшается с опытом. Николай Выучил много солдатских песен, подружился с гитарой, а ещё начал неуклюже шутить. Знал, что получается не смешно, но, как мог, старался. Ещё по собственному желанию приходил помогать в госпиталь — там привечали, благодарили. А временами пробирался на кухню – там к его налётам уже привыкли, беззлобно подтрунивали: «Бери уж, бери, нехват. Все вечно голодные в таком возрасте», — подкармливали сверх нормы.
А Николай даже забыл, сколько ему лет. День рождения промелькнул в череде прочих дней, затесавшись среди них, да так и пройдя незамеченным. А Николаю даже обидно не было – сменились приоритеты. Живой – и достаточно. А если товарищи живы – и того лучше.
***
Летом всегда проще – Юра знал это ещё с бытности руководителем на Оке. Лето даёт людям больше возможностей для досуга, убаюкивает теплом, обманчивой надеждой, что так теперь и будет – и ярко, и жарко, и сытно. Тем тяжелее осознать следующие месяцы, поверить в них, с ними смириться. Никто не ждёт холодов, находясь на изломе лета.
Мальчик поддался летнему очарованию, как и все. Юра был рад, сам подталкивал к этому. Чувствовал: лето последнее. Последнее, что ещё мог подарить Николаю: возможность жить так, как должно Юноше – влюбиться в Ясиновскую, распробовать дымный и хмельной вкус товарищества, горечь обид, сладость первой близости…
Нормального детства у Николая не было. Так пусть будет хоть это лето. В неопределённости, в ожидании беды, на самом пороге Нави… Но будет пускай всё равно – уж какое есть.
Юра так и не рассказал Николаю ничего о своём открытии. Несколько раз собирался – но так и не смог. Мальчик ведь и сам понимает, как тесно связал себя с Разрывом. К чему ему остальное? К чему ему знать, что, возможно, он уже и не живёт вовсе, что держится лишь как структурный элемент заклинания?
***
В начале Июля Николай ощутил нечто очень странное, и долго не мог это своё состояние описать. Потом подобрал верные слова. Вот так шёл – и подобрал, их как раз с улыбкой бросила собеседнику белокурая медсестричка. «А жизнь-то наладилась». Это было так чётко и так метко, что Николай даже на секунду остановился, повторил мысленно, изумился. Он ведь раньше думал, что «наладилось» — это всё равно, что «стало, как было прежде». А теперь глядел в предвечернее небо и мучительно думал: как это так – старая жизнь не вернулась, город не вернулся, Разрыв никуда не исчез, и нет ни отца, ни маминого прощения, нет ничего былого, а жизнь всё равно наладилась, как-то ухитрилась подняться из руин. Да ведь не сама же она – это же люди её поднимали: потом и кровью, бессонными ночами руководителей и строителей, смертями бойцов, жертвами одарённых, долгой тяжёлой работой. Николаю стало трудно дышать – так глубоко он проникся этими мыслями, этими чувствами, этим будоражащим открытием. Дальше пошёл чуть не пританцовывая, так ему было радостно, сладко, певуче. Словно сама кровь пузырилась по-лимонадному.
Он нёс это состояние до начальственного корпуса. Не сдержавшись, коротко прижался щекой к Юриному плечу – тот стоял, устало курил в тени молодой берёзы. Огляделся, отодвинулся.
— Тебя что, снова напоили? – потянул воздух носом. – С чего довольный такой?
Николай смущённо опустил взгляд.
— Я просто… знаешь, я подумал, что мы со всем скоро справимся. Мы уже столько сделали, и я так… горжусь. Всеми нами, тобой…
— А… это юношеское, — Он стряхнул пепел. – Пройдёт. – Огонёк сигареты прочертил в воздухе параболу. – Чем ты старше, тем реже накатывает такой вот... подъём. – Николай уловил его тоску. Бросив окурок, научный руководитель затолкал его в землю подошвой. – Держись за такое состояние. Хорошее оно, ценное.
И медленно пошёл прочь. А Николай же помнил его другим. Ужасно захотел нагнать и встряхнуть. Или сделать хоть что-то хорошее. Окликнул, повысив голос:
— Отсюда до заводи пешком минут десять. Может, на карася?
***
Даже в самой критической ситуации бывают просветы. Так получилось и здесь – сложная система со скрипом стала на рельсы, начала работать сама, двигаясь кругами по отлаженному маршруту, и Юра с изумлением обнаружил у себя свободное время. Это был опасный недуг.
Предложение мальчика пришлось как раз впору. Иногда один, иногда с Николаем, Юра уходил к заводи. Сидел там. Даже удочек временами не распаковывал.
Давным-давно сказал очень глупое:
— Вечно можно смотреть на три вещи – огонь, воду и моего Алекса.
Теперь вспоминал. Хорошее вспоминал, и страшное вспоминал. Кто это придумал такое, что время лечит? Нет, оно затягивает корками, сверху маскирует. А внутри остаётся всё та же больная мякотка.
– Вечно можно смотреть на три вещи…
Стыдно сейчас за самого себя. Надо же было такое… Какой был дурак. Дурак.
***
Жизнь и вправду наладилась, устоялась. Нет, она не стала ни проще, ни безопаснее – просто понятнее. И этого оказалось достаточно. Чрезвычайная ситуация обратилась привычной реальностью, борьба – рутинной работой. Люди не просто выживали – они научились жить, делали эту жизнь всё лучше и лучше. Николай запоминал яркие моменты. Вот вернулись с Разрыва, а в столовой вишня – глянцевито-красная, кислая-кислая, духмяная такая... откуда? А это те ребята, что не на смене, а в поселении, все вместе, гурьбой пошли – с городских окраин насобирали. Вот нужно оно им было? А в другой раз увидал, как парни за техническими корпусами копаются – грядочки, оказалось, там у них аккуратные – овощи, зелень…
— Продовольственные поставки у нас сам знаешь, какие. А консервами жить – от тоски завыть.
Всему находилось место – и горю, и радости, и шуткам, и серьёзности.
— А разведчики наши бочки чёрные из города принесли, летний душ наладили. Спинку кому потереть? – поддразнивала Яся. Николай уже знал: шутить и заигрывать она со всеми была горазда, а вот всерьёз к себе никого, говорили, не подпускала, хоть тот же Даниил постоянно её обхаживал, в след ей вздыхал: «не девушка же – мечта».
Николай назначил эту «мечту» своим заместителем. Знал, какой бы несерьёзной и безответственной ни казалась Яся на первый взгляд, старшему офицеру Ясиновской каждый одарённый доверять мог безоговорочно. И организовать, и принять решение, и заслуженно отчитать, и вовремя поддержать – Ясиновская могла всё, умела быть разной.
С ней по вине Николая однажды случился казус. Впрочем, можно ли то, что чего-то не знаешь, вменять в вину? Малой группой отправились в город: пятеро парней, Николай и Яся. Заменяли центральные накопители, проверяли систему, латали, где тонко. В оранжевой зоне Напоролись на стаю злыдней. Ситуация была штатная – справились играючи: за каких-то пять минут отстрелялись из подворотни. Николай даже думать об этом тотчас забыл. А потом, уже на мосту у самого поселения, идя вслед за Ясей, внезапно заметил кровь. Сердце подскочило, трепыхнулось под кадыком. Ясиновская ранена? Почему никто не заметил? Почему сама она виду не подала? Николай с нечленораздельным испуганным воплем бросился к Ясе, на ходу вспоминая правила первой помощи и пытаясь выхватить будто на зло застрявший в кармане индивидуальный пакет. Она поглядела растерянно, несколько раз моргнула. Бойцы сгрудились у перил, молча и внимательно наблюдали.
— Это… рикошет или злыдень? – Руки тряслись. Да как она терпит вообще?
— Вот же… твою мать… — На Ясином лице отразилась досада. Николай растерянно комкал пакет. Потом услышал смешок. И второй, и третий. Парни из группы прикрытия согнулись пополам. Яся окинула их яростным взглядом. – Что ржёте, дегенераты – мне подойти? – И тут же поглядела на Николая. – Командир… ты издеваешься? Или и правда не знаешь?
Он и правда не знал – откуда бы ему было знать?
— Раз уж внимание привлёк, отдавай рубашку.
Так в поселение и вернулись: ржущие бойцы, повязавшая рубашку на пояс Ясиновская, и красный как рак Николай с обнажённым торсом.
Как это странно. Что женщины всю жизнь истекают кровью. Да ещё и вот так… для них самих неожиданно. Это же больно должно быть, и как-то… да мерзко! Фу!
А что, если и у мамы вот тоже такое… было?
А в середине июля внезапно случилась свадьба. Нет, конечно, наверное, готовилась всё заранее – просто Николай ничего не знал, проворонил. Да и зачем бы кому-то было его посвящать?
Оказалось, что узаконить брак по правилам военного положения имел право главнокомандующий. Как обычно суровый, Миха надел парадную форму. Скромную церемонию провели у реки. Невесту – молоденькую санитарку с медово-золотистыми кудряшками — вместо матери за руку вела Владлена Игоревна. Бледный жених стоял, опираясь на трость. От своих Николай узнал, что этот солдат ещё до конца не оправился после столкновения с Моркотником. В госпитале и невесту себе нашёл, говорили чуть-чуть завистливо.
— А женщина-то какая…
Николай же ничего такого особого в ней не видел. Женщина как женщина. Девушка точнее. Ну да, красивая. Но жениться… зачем? И что потом с ней делать – то, что Ясиновская предлагала? Как-то представлять подобное было не по себе.
Тем не менее брачующиеся были счастливы– Николай это чувствовал, видел в их аурах, сощурившись, через правь. Когда Миха бросил благодушное «можете целоваться», все присутствующие на церемонии бойцы на несколько ударов сердца разом застыли, а потом разразились шквалом: захлопали, засвистели, заулюлюкали… Николаю впервые в жизни довелось наблюдать чью-то любовь вот так, из толпы, не преступно и не запретно. Смотреть было нужно и можно. И он смотрел. Долгий был поцелуй. Зрители сыпали шутками. Николай отыскал взглядом научного руководителя – тот хлопал со всеми, и улыбался со всеми. Но искренним это не было. Плохо ему. А ведь не подойдёшь, не скажешь ничего.
Да и что говорить?
У Юрия Вадимовича же тоже была жена. Марта – Николай помнил.
Были и жена… и отец.
И что из этого настоящее?
Вечером устроили танцы. К ним присоединилась вернувшаяся из города смена. Танцевать Николай не умел – было грустно от одной мысли. Ведь мама бы могла научить. Понравились бы ей эти люди и этот праздник? Пошла бы она в хоровод, надела бы белое платье с красным красивым поясом? Сражаясь с опасными, очень больными мыслями, Николай сидел в стороне от всех, угрюмо наблюдал, слушал нестройный самодеятельный оркестр. Потом не выдержал, попытался найти научного руководителя. Вместо того наткнулся на Миху.
— Хороша она, солдатская свадьба. – Генерал пил золотистый чай. Николай тоже было попробовал, но пойло оказалось с сюрпризом: помимо специй туда явно подмешали горилку. Предпочёл налить себе взвару.
— Странно мне это всё. Вот мы тут пляшем – а возле Разрыва кто-то, может быть, умирает. Да и… вдруг что, а у вас это вот... Безответственно же?
Миха поставил кружку на лавку между собой и Николаем.
— Ты разве ещё не усвоил, какие мы люди, Алёнушка? — хмыкнул. Смотрел совершенно трезво. – Вдруг что – они через минуту все строем пойдут. – И снова взялся за кружку. – А касаемо всего остального. Нужно жить полно. Вот сколько отведено – каждый день. Плясать, любить – понимаешь? Чтоб потом не жалеть, что недопел, недопил, недоцеловал.
Как-то Николаю эти слова запали. Он носил их с собой ещё несколько дней – с ними просыпался и засыпал, с ними пошёл на щиты. Около Разрыва, в пустынной Припяти слова заиграли новыми красками. Николай же ещё не любил по-настоящему, и не жил, быть может, по-настоящему, и не целовал, и не пел, не плясал... А ему хотелось. Так сильно хотелось… не доставало решимости.
***
Посыльная бесшумно вошла в малую трапезную. Держала круглый серебряный поднос на вытянутых руках. Около стола склонила голову, медленно двинулась вокруг. Когда приблизилась к креслу Настасьи, на подносе оставалось два одинаковых конверта. Значит, содержание во всех идентично.
— Светлейший и справедливейший озабочен нашим проектом, — мягко мурлыкнул блюститель патриотизма и солидарности.
— Эвоно как. – Блюститель государственного спокойствия был очевидно больше заинтересован содержимым тарелки, а не конверта. – Коллеги, вы не находите, что это весьма неуважительно – прерывать наш ужин? В особенности, когда барашек так превосходно замаринован.
Настасья поджала губы, вскрыла свой конверт.
— Выше светлейшего посадника только небо, — произнёс тем временем блюститель общественного владения.
— И маринованный барашек под клюквенным соусом. – Звякнула вилка. – Настасья, дорогая, как много вам известно о правильном процессе маринования?
Сухая записка не оставляла места для двусмысленных толкований. Всеволод ожидал ответа, склонив голову на бок. Так и не дождавшись, проткнул ножом мягкий кусочек мяса.
— Если мясо недодержать, оно будет слишком жёстким. Но если передержать…
— О стихии, достаточно. Позвольте, я сама решу, сколько мне мариновать моего питомца.
Блюститель экономической стабильности медленно отпил вина, промокнул губы салфеткой.
— Боюсь, Настасья, даже у светлейшего Посадника меньше терпения, чем у вас. Сколько ещё вы намерены выжидать? Чего вы выжидаете?
Настасья сцепила пальцы перед грудью, сладко улыбнулась.
— Под клюквенным соусом, говорите… — протянула раздумчиво. — Что ж, будет вам барашек.
***
Вылетевшая из-за угла девчонка едва не снесла его с ног. Рефлекторно схватил за плечи, всмотрелся, узнал:
— Старший офицер Ясиновская? Будьте осторожны, пожалуйста.
Девчонка тряхнула волосами, скривила губы.
— Руководитель Ульянский. Прошу прощения. – А тон нехороший, лукавый. Будто что-то замыслила. – Где командир?
Юра избегал её взгляда. Это была слабость, но смотреть в глаза одарённым он так и не научился. Переспросил:
— Николай?
И в этот момент фиолетово-синие глаза всё-таки настигли, расширились.
— Да… Николай.
И белоснежные росчерки – словно вспышки молний на горизонте. Неприятное чувство в затылке.
— Старший… офицер. Я вынужден вам напомнить, что примене…
— Так где мой командир? – она тяжело дышала. Юре было не по себе. Нужно выставить щит — что за бешеная девчонка? Какие у неё способности? Так или иначе… это дисциплинарное нарушение… Она должна знать.
Тут же нахлынуло спокойствие. Такое неестественное, как после транквилизаторов.
– Ладно. Я найду и сама. Извините, что налетела. Хорошего вам дня, научный руководитель. Хорошего дня.
***
Николай пришёл к нему в кабинет. Не потому, что было какое-то важное дело. Просто не мог не прийти – тянущее чувство внутри не давало покоя. Такая тоска, что не дотерпеть до вечера. И лишней минуты не вынести. Чтобы был хоть какой-то повод, взял кружку холодного взвара. Юрий Вадимович сидел за столом, подперев подбородок руками.
— Я думал, ты в городе.
Николай тихо затворил дверь. На секунду опустил взгляд.
— Мы быстро сегодня справились. – Ведь не говорить же, что торопился изо всех сил? Приблизился, встал у кресла.
— А Миха где?
Он откинулся на спинку, посмотрел снизу вверх.
— М… не отчитался. По-моему, на ферму Полесскую поехал. – Поднявшись, дошёл до окна – там, на широком подоконнике, лежала сигаретная пачка. Николай рассеянно присел на подлокотник опустевшего кресла.
— А при отце не курил, — пробормотал, ковыряя ногтем дырочку в дерматине. Научный руководитель прищёлкнул пальцами. Закашлялся.
— Я не курю – я снимаю нервно-психическое напряжение, — произнёс отрешённо, как по заученному. И отвернулся – лицо заслонили кудри. – Обещал ему. Договор у нас был. Не нужно тебе.
У Николая внутри щемило. Подойдя, он взял в руки пачку – с неё недобро скалилась красная волчья морда.
— Что сделать, чтоб мне пообещал?
Он рассмеялся. Невесело. Выбросил окурок в окно, двинулся обратно к столу.
— Ты не Алекс, — пробормотал рассеянно, потом повторил как-то совсем по-другому, по-новому: — ты не… Алекс.
Эти слова резанули – неожиданно больно и глубоко. Николай шагнул за ним, к нему, обхватил со спины, прижался всем телом, щекой.
— Что мне сделать?
Секунда – на запястьях схлопнулись пальцы. Удар сердца, ещё один.
— Вот. Так. Не делать.
Он с усилием развёл руки Николая в стороны, выступил из них – и только тогда отпустил. Николаю жгло глаза. Внутри зарождалось то ощущение, поддаваясь которому, обычно начинал говорить очень плохие вещи. Сжал кулаки, вскинул.
— Да почему? Почему тебе можно, а мне нельзя? Ты же так делаешь, когда мы…
— …Николай, — мягко, и оттого особенно страшно. – Ты мне отчёт в письменной форме вчера должен был принести. Почему я его не вижу?
— На хрен, какой… — Николай прикусил язык. Схватил со стола чашку холодного взвара с намереньем яростно грохнуть об пол. Так и не сделал этого. – Как скажете, руководитель Ульянский.
И вышел. И даже дверью не хлопнул.
А вечером как теперь быть?
Не мог не прийти. Пришёл. Чаши для воскурений в комнате больше не было. И научный руководитель так и не появился.
Злыдень… бездушный. Да чтоб его…
— Что стряслось?
Яся нашла Николая на окраине поселения. Сидя у реки, он бросал в воду камешки. Хотелось и самому туда кинуться, прямо на лунную дорожку. Грыз костяшку пальца. Поднял глаза на Ясиновскую.
— Ты тут что делаешь?
Она села рядом, вдруг привалилась плечом.
— Почувствовала тебя – и пришла. Спину прикрыть.
Николай скрипнул зубами. И носом шмыгнул.
— Напрасно. Пришла.
Яся нашарила руку ласковой тёплой ладошкой.
— Глупо страдать по кому-то, кто страдает не по тебе. – Забрав из пальцев камешек, бросила его сама. Тот тихонько булькнул. Николай сидел ни жив, ни мёртв.
— Ты ничего не знаешь.
— Лучше бы так, — Вздох. И толкнула в грудь, заставила откинуться на траву. – Страдаешь ты, а с ума схожу я. – Тёмный силуэт заслонил луну. – Что ты, так и будешь мучиться весь век?
Николай перекатился на бок, колени подтянул к животу:
— Я не знаю, не знаю, не знаю я.
Яся улеглась за спиной – обняла, прижалась, долго дышала в затылок.
— Эх, командир-командир. Ну что мне тебе сказать, чтоб отпустило тебя? Что наизнанку его вывернула признаться? Поймала и вывернула. Чтоб не гадать и самой не маяться. Хочешь знать, что я выскребла? Хочешь, скажу?
Николай спрятал лицо в траве. Трава мокрая, и щёки от росы мокрые.
— Ты права не имела.
— Я знаю.
Где-то в кустах стрекотал кузнечик. Николай сосредоточился только на этом звуке, зашептал:
— Ничего не говори больше. Я этого ничего не слышал. Ты этого ничего не знаешь. Пожалуйста. Очень тебя прошу.
Завтра будет стыдно. И сейчас уже стыдно. Яся потянула на себя. Будто мама, ласково.
— Эх, командир-командир. Маленький ты такой. Какой же ты ещё… маленький.
Он так и уснул, а когда проснулся, рядом её уже не было. Давно ли ушла? Рассвет. Николая никто не ищет? Поднялся, размял затёкшие руки, выбрал из косы запутавшиеся травинки, стряхнул со штанов листочки. Где всё-таки ночевал научный руководитель? Нужно найти его. Нужно.
Сонно добрёл до корпуса. Лучше пойти в кабинет или в спальню? Замялся, огляделся... И, развернувшись, врезался в него. Отскочил и моргнул – почему он в своём костюме? Николай этого костюма с весны не видел – военное ведь удобнее.
— Вот ты… где. Хорошо. Пять минут. Надень униформу МИЦ. Надеюсь, ещё подойдёт. Приведи себя в порядок. Нас ждут.
— Мне нужно… поговорить. Очень нужно, — пробормотал Николай. Только потом осознал услышанное. – Кто ждёт? Это Киев? – Страх. Сперва Николай подумал, что он его собственный. Потом разграничил, от чужого отгородился. – Т… настолько боитесь?
Шаг, шорох ткани, сильные руки. Серый пиджак насквозь провонял шариками от моли.
— Разговор этот… трудный. Вот Киев переживём, и потом уже. Ладно?
Николай опасливо отстранился. Сигареты и шарики от моли – это слишком душно, чтобы терпеть непрошенное объятье.
— Я должен предупредить своих, заместителя, что мы уезжаем.
— Все всё что нужно знают.
— И Миха?
— И он.
Научный руководитель бросил взгляд на часы, собрался что-то сказать, но Николай опередил торопливым:
— Мы ведь можем не ехать. Разве мы без Киева плохо справляемся?
Снова взгляд на часы. И тяжёлый вздох.
— Просто слушай и делай. Пожалуйста, Николай. Нам позволяли справляться. Разозлим – позволять перестанут. – Мягко взял за плечи. — Пойди и переоденься. С собой ничего не бери. Всё выдадут на месте. Давай же. Поторопись.