Волков обвивает Сережу руками, пока тот, стоя на коленях в смирительной рубашке, плачет ему в плечо. Сердце Олега бьется быстро и громко.

— Вам пора выходить. — Врач дергает посетителя за рукав черной кожаной куртки.

— Он пойдет со мной. — Волков принимается развязывать своему птенчику руки.

— Исключено! Это невозможно! — Санитары бегут к Олегу, чтобы его оттащить.

— Я так не думаю. — Олег освобождает сережины руки и они тут же обхватывают шею и плечи. Сережа воет, вжимается, плачет так горько, что просто слушать невозможно, ибо душа рвется. — Солнышко, сейчас будет громко, но потом мы будем дома, идет? — Волков закрывает Разумовскому уши.

За спинами санитаров раздаются взрывы, люди, которых нанял Олег, начинают зачищать дорогу, поднимаясь по лестницам и влетая в те дыры в стенах, что оставили после себя взрывы. Волче молча и непоколебимо берет Сережу на руки, пока тот жмурится и съеживается тревожным комочком, стреляет в доктора, что начал отходить от шока и хватать Олега за одежду.

Разумовскому очень страшно. Он не открывает своих ясно-голубых глаз, лишь молча роняет слезы, часто всхлипывая. Сережа не знает, настоящий ли это Олег, как он выжил и как его нашел, простит ли за все содеянное — мыслей много, но их все перекрывает животный ужас. Сережа слышит сердце Волкова, чувствует его тепло, его запах, такой родной и незабываемый. Слышит, как он дышит, как чертыхается — кажется, все это действительно происходит.

Разумовского закололи до того состояния, что он не мог четко и быстро мыслить. Не мог много и долго говорить, долго концентрироваться. Сережа не имел никаких на себя надежд, отчего ему было все равно, Олег ли его сейчас тащит, Птица ли.

Волков, все еще держа Сережу на руках, встал на палубу небольшой яхты, дал отмашку капитану и, усаживая Разумовского на сидение, отстрелялся от охраны, которая прорвалась через прикрывавших его ребят.

Судно мчалось по волнам прочь от Петербурга, в Швецию. Ветер раскидывал ломкие рыжие волосы, солнце слепило, а Разумовский все больше и больше верил в то, что происходящее реально. Олег берет его за руку и ведет в каюту. Помыться, переодеться, отдохнуть.

— Олеж, я умер? — Сережа говорит тихо, стоит посреди каюты, Волков снимает с него смирительную рубашку.

— Нет, родной, ты чего? — Олег кладет большие теплые ладони на исхудалые щеки, целует Разумовского в лоб.

— То есть ты живой? — Сережа упирается лбом в грудь Волкова, пока с тощих плеч падает верхняя часть смирительного костюма.

— Живой, Сереженька, живой. — Олег целует спасенного в макушку и ужасается шрамами, которыми усыпана оголенная белая спина. Шрамы от порезов, рубцы от ожогов, совсем свежие гематомы, синяки от неправильно поставленных уколов, протертая кожа у шеи и на запястях, которые Олег тут же притянул к себе и принялся целовать. — Они не нашли моего тела, они не должны были сразу считать меня мертвым, меня пленили, я вернулся, тебе не успели сказать, господи… — Волков шептал быстро, целовал своего птенчика в лоб, нос, щеки и костяшки рук, боясь представить, что с ним делали.

— А я скучал по тебе… Там про поджоги… Олег, это не я. — Разумовский начинает тихо плакать, из огромных синих глаз выкатываются слезы.

— Я знаю, что это не ты, солнце, я все знаю. — Волков обвивает Сережу руками, обходя все ранки, прижимает так близко и крепко, словно хочет растворить в себе. — Ничего, я тут, мы справимся. Идем, я помогу тебе помыться, хорошо? — Олег отстраняется и берет Разумовского за щеки, чтобы поднять его взгляд на себя.

— Да, идем… — Сережа шагает и тут же встает. — Олег, мне страшно, что он появится.

— Я ему не позволю. — Волков говорит это четко и уверенно, обнимает за плечи и тащит в ванную.

Олег был рад, что доступ к счетам несчастного у него остались, так что потратить немного на покупку хорошей яхты он мог. Для одного дня. Но этот день должен был быть максимально лёгким. Ради н е г о.

Сережа выбирает комфортную температуру. Волкову вода кажется холодной, но он не перечит. Берет гель, начинает наносить на спину и плечи, на грудь, пока Разумовский трясется. Ему трудно координировать движения, трудно шевелиться, он просто хмурится от собственной беспомощности, но не может ничего толком.

— Кто тебя обидел? — Волков смотрит на увечья, тоже хмурится.

— В тюрьме, в больнице… — Сереже тяжело говорить, он смывает с себя гель и нервничает.

— Каждый, кто к этому причастен — покойник.

— Я так скучал по тебе, Олеж, мне так страшно было… — Разумовский обвивает шею любимого мокрыми и немного мыльными руками, прячет лицо между своим локтем и волковской щекой, шепчет быстро-быстро. — Они били меня, Олеж, говорили, что мне все равно не поверят, что я больной, что мне сдохнуть надо, а я ведь и правда больной, Олеж, может зря они не уби…

— Прекрати, Сереж, ты человек, и ты достоин жизни. — Волков гладит по мокрым плечам, еле глотая ком в горле. — И она больше не будет похожа на ад.

— Они били меня, Олег, кололи разное, мол я все равно не скажу, мол не узнает никто. Их много было, всегда много, они колотили меня, а потом… — Сережа совсем сбился, начал рыдать сильнее, уже не контролируя себя. Он вжался в Волкова и продолжал шептать еле слышно, трясся весь, паникой душился. Но Олег слушал внимательно, тяжело дышал и гладил мокрую спину. — Потом, Олег, в тюрьме, они не только били… Олег, после загадок… Им не важен был ответ, Олег, прости меня… Их было слишком много… — Разумовский рыдал, нахлынувшие воспоминания не оставили возможности говорить.

Волков не знал, что сказать. Он просто дышал в сережину шею, гладил длинную копну рыжих волос, давая тому возможность проплакаться. Сережа так слез боялся, что за них его, видимо, били тоже. Волкову лет двадцать понадобилось, чтобы вселить в Разумовского чувство безопасности. Уверенность в том, что он не обязан быть сильным всегда, что слезы — естественно. Его там избивали, как в детстве, насиловали, закалывали за каждое слово. Сережа выглядел убитым, уставшим, но не сломленым. Олег уверен: если бы не его плечо сейчас, Разумовский бы ни слезинки не проронил.

— В этом нет твоей вины, родной. Ты не виноват. Не виноват. — Волков говорит это медленно и убедительно, не торопя любимого, давая возможность выплакаться, спустить пар.

— Я так рад тебя видеть, Олеж, я так рад, что ты жив, что я могу тебя коснуться, и ты не исчезнешь. — Разумовский шептал, захлебываясь слезами. — Ты презираешь меня, Олег?

— Нет, ты что? — Волков целует рыжий висок. — Конечно нет, — молчит немного, слова подбирает, — я очень скучал.

Они сидят так еще недолго, но сережина спина даже высохнуть успевает. Разумовский успокаивается, Олег промывает ему волосы, массируя голову, смывает пену аккуратно, чтобы в глаза не попала. Сережа медленно вспоминает, что забота существует, но поверить в это сразу слишком тяжело.

Волков берет огромное банное полотенце, кутает в него Разумовского и относит на кровать. Ему нужно обработать раны, подстричь ногти, обработать их маслом, обработать губы и намазать их заживляющей гигиеничкой, нанести крем на сухое лицо и руки, втереть масло в волосы, чтобы хотя бы немного их реанимировать. И душа, и тело Сережи были в сильно побитом состоянии. С телом, наверное, маски справятся. А вот что делать с душой Олег не знал.

Он найдет врачей, он поможет, но это все будет потом. Сейчас он лежит около его птенчика, укутанного в полотенце, прижимает к себе всем телом и дышит сырой макушкой, сладко пахнущей старым добрым шампунем (и бальзамом).

Впереди еще много всего, но одно известно наверняка: они вместе. Значит, все не так уж и плохо.