Смотрю и слушаю с подоконника на в ритм блюзовой секции весенней питерской капели. Где ададжо переходит в аллегро и стремиться в высь к престо. А потом затухает перебирая все ноты, скользя по ним, путаясь, и снова впадает в ададжо стихая до ларго. И так несколько раз по кругу, пока не начинает казаться. что ты можешь предугадать каждый последующий финт природы и капели.
Весна. В этом маленьком, но ёмком слове живут все краски, которые только можно вообразить. И даже те, которые нельзя вообразить. В нем слишком много всего задорного, светлого, яркого, воздушного и свежего.
Да, свежести очень много. Через край переливается, льется на ботинки, и поскрипывает открытыми окнами.
Весна. В шуршании вырывающихся из форточек занавесок, в мерзлых парадных, в хрипе переживших долгую зиму свай питерских мостов. Даже запах у весны другой. Она пахнет вовсе не битым асфальтом, промокшим песком и высохшим реагентом. Она пахнет свободой. А еще подтаявшей водой, отражающей все краски радуги, и чуть больше света.
На крышу я лазаю не часто. Но когда лазаю, всегда мне хочется там поселиться жить, вместе с голубями и питерскими Белыми Ночами, которые заступают на вахту, только минет двадцатое мая. Отвоевывая по кусочку от ночи, день берет свое. Набирает, едва поднимая на плечах этот груз, и несет, через весь город, туда где горизонта касается красная ленточка заката. И там пирует, до осевших на Город Петра посиневший туман Белых ночей.
С крыши хорошо видно только что город растет вверх, а не вширь. И рвется он вверх по велению не строителей, и природы, а тех, кто готов растоптать то немногое, что оставила история. Сминая память о том, что когда-то с одного конца на другой ходили трамваи, и можно проехать на них пол города. Комкая вокзалы вперемешку с ценным гранитом холодных мостовых, которые когда-то хранили незабвенный дух города, а сейчас хранят только грязь, выхлопные газы и бесконечный мусор. С крыши не различить этот мусор, и я радуюсь, что не вижу его. Ведь его так много порой, что кажется, что мы все тонет в нем, и никто не спешит нас спасать, а наоборот, зарабатывает на наших смертях.
От перегара. От горящих торфяников. От выхода Невы из берегов.
Все подчинено не памяти, а желанию обогатиться, за счет других, в сущности ни чем не отличающихся внутри.
А город отличается. Но не только внешним обрамлением фасадов. Его внутренняя структура ценнее, весомее, культурнее. Только замечают ее далеко не все. А с крыши виден шпиль Адмиралтейства, протыкающий звонкое весеннее небо, в попытке донести архитектурную суть. С крыши видны соборы и парки, что как зеленые пятна, выделяются летом на фоне всеобщего строительного бума.
Иногда на соседней крыше, кто-то играет на гитаре, и звуки музыки отражаются от железных шурфов и летят куда-то, с ветром, далеко, и не возвращаются в город, чей звук превращается в набат по утраченному искусству видеть прекрасное вокруг, а не только отъезжая в Петродворец, где каждая скульптура венчает то, что мы так и не могли сохранить без реставрации. Каждая трещина и каждый изъян, по-своему прекрасен в своей неповторимой старине, которую смывают кистями реставраторы.
Жаль, что нельзя восстановить то, чего уже нет и не будет. Утерянные звуки деревянных мостов через красавицу Неву. Скрипы подвижного рангоута. Гвалт толпы на Садовой, когда купцы завезли новую порцию сена. Гудок отходящего в Кижи парохода. И песни питерских крыш, со вкусом восемнадцатого века.