Йошида перед ним. Улыбается.

Тянет руки.

Тянется сам — и как только его липкие локти смыкаются вокруг талии Денджи, ему начинает казаться, будто бы он снова провалился в сон. Мгновение спустя Денджи почти уверен в этом, а секундой позже осознает то, что осознать не хватит никаких мозгов, — и осознание неосознанного, ну или что-то вроде, начинает подкипать на подкорке.

Он спит?

Или это реальность вытесняла его из…

Под сырыми от пота ладонями расползалась кровавая фреска: геометрия, выросшая в прогрессии, и сформировавшаяся аккурат сбоку, перекочевав за линию отсыревших бинтов. Денджи догадывался, что дело как минимум дрянь, и как максимум Хирофуми нужна квалифицированная помощь, но этот ублюдок убеждал его, нашептывал ему, без конца повторял он ему о том, что все нормально и никого звать не нужно.

Всегда он так. Все сам, сам, сам.

Когда он говорил, от него разило мятой и слабеньким запахом лекарств.

У Денджи руки пахли бензином.

Сложив два пальца в подобие курка, он поднес их ко лбу Йошиды, сдвинув с него смоляную челку. Внутри у него все таяло и распадалось, как случалось оно обычно, когда он — таить не будем — боялся до усрачки. Такой страх не из тех, который можно спутать с испугом или волнением, или когда руки потряхивает, и ты чувствуешь себя странно, — нет, это именно что страх, ужас, потеря. Недоумение, отрицание: в привычном их понимании, в том самом виде, в каком они однажды пожимали вам руку. Это гнев.

Досада, злоба. Отвращение.

Страх.

Что еще?

Йошида перед ним. Его сухие губы тянутся кверху, а сигарета, свисающая справа, опускается вниз, к подбородку, — и Хирофуми прикрывает свои огромные черные глаза, под которыми слишком много усталости. Ублюдок спит крепко, но мало, а когда он спит больше, то сон его похож на полудрему, поставленную на таймер: порой этим мозгам хватает двадцати минут, чтобы перезагрузиться. Наблюдая за тем, как Йошида разваливается в кресле, — угол из подогнутых коленей и острых локтей — Денджи казалось, будто бы он никогда не спит. Он, в смысле Денджи, — ну или Хирофуми тоже, и они вдвоем, кочующие из никуда в ничто, пришвартованы к какому-то бесконечному наркотическому угару, к иллюминации, к чьей-то фантазии. Будто бы он — главный герой какой-нибудь паршивой истории, и каждый его вздох, жест или слово зависят от того, как лягут чьи-то пальцы на клавиатуре, в какой последовательности они забьют по ней. И что из этого выйдет.

И что с ним станет.

И что станет с Йошидой.

Мы все — чья-то история.

Как бы ни хотел признавать того Денджи, но больше всего он опасался оказаться его, Хирофуми, галлюцинацией; было бы неплохо, не существуй пацан вовсе, но обидно, если оно все — его прикосновения, взгляд сверху вниз и ласка, скроившая бледные губы, — окажутся всего лишь сказкой с (обязательно) несчастливым концом. К такому исходу вело все: склеенные кровью руки, трясущиеся губы, вибрирующая между ними сигарета с алыми пятнами на фильтре, и зеленый свет: как будто в дрянном артхаузном фильме, где все вокруг вертится в тошнотворном полумраке, размытое и неказистое.

Свет — такой же зеленый, как антифриз или энергетик, от которого у Денджи болел желудок, — наполнял кроху ванной: скромный прямоугольник метр на метр. С плохо закрученного крана увесисто падали капли, (щелкающий по раковине шлеп раз где-то в семь секунд) а в складках Йошидовых джинс нагромождались пепельные крохи. Если рана Хирофуми окажется септической, обязательно разовьется некроз тканей — и тогда ему, любителю отправлять свое праворульное корыто в контролируемый занос, реально крышка. Как бы ни хотел признавать того Денджи, но такой расклад его не устраивал.

— И почему эта херня до сих пор кровит?

Потому что все до банального упиралось в деньги да прочие блага цивилизации, без Йошиды ему недоступные. Все упиралось в них, а не во что-либо еще.

Так думал Денджи.

Так он хотел думать.

И почему оно кровоточит, я тебя спрашиваю?

Эй.

Приставив курком пальцы к Йошидову лбу и ткнув ими, Денджи постарался прозвучать бесстрастно:

— Почему, я тебя спрашиваю?

Взгляд Хирофуми как щель в заборе. Грудь его взметнулась, как если бы он вот-вот застыл, готовый рассмеяться, но вместо ожидаемого грома белобрысую макушку колыхнул отрывистый кашель. Йошида дрогнул, зашедшись им, сигарета в его пальцах посыпалась с конца, а Денджи скрепя сердце напомнил себе, что он вообще-то на дух не переносит молчаливого мудака.

И что его от него тошнит.

И что нет ничего такого в том, что тот его кормит.

И что еще что-то, еще одно что, о котором он забыл.

Место, в которое не вернуться.

События, которые не воспроизвести заново.

Слова, которые не произнести вновь.

— Кровь остановилась, но…

О неспособности возвращать время вспять жалеешь обычно в самый неподходящий момент, чем усугубляешь.

— Меня вот не устраивают твои ебаные но, — Денджи отнял руку от бескровного лба, и шторка тяжелых волос наполовину скрыла лицо Йошиды. — Я ведь даже приволок эти антисептические повязки, чтоб тебя, мудака, нормально…

— Денджи-кун.

— … п-перевязать. Черт, черт, черт, ЧЕРТ! Блять!!

Достаточно малейшего пинка, крохотного движения по касательной, скользнувшего по рельсам поезда или волнения под землей, где-то в районе тектонических плит, чтобы Денджи затрясло мелкой, точечной дрожью. От такой как правило холодеют пятки и пальцы. Немеет сердце.

Трясутся губы.

Это они у него тут тряслись, не у Йошиды, хотя Йошида с трудом держал свое громадное тело, и с усилием вдавливал пятки в пол, чтобы не рухнуть.

— Сука!

Хирофуми закусил губу. Ответить ему было нечего — не было смысла, — ведь Денджи в кои то веки оказался прав в своем вот жопой чую, что закончится херово. Провидец из Денджи никудышный, да и мозгов ему едва хватало, чтобы проводить простые причинно-следственные связи, но здесь его дерьмовенькая чуйка сработала как надо.

И звезды, мать их, сложились так, что один из ублюдков кинулся на Йошиду с ножом.

И что Йошида, всегда такой начеку, вдруг оплошал, замешкался.

И что Денджи оказался на пять шагов дальше, чем следовало.

И что им не нужно было связываться с этими хмырями из якудза. Проще жить, когда они на твоей стороне, но это оказался не их с Хирофуми случай.

Денджи зажмурился от головной боли, больничного запаха и лупившего по глазам электрического луча: иссиня-изумрудного, будто освещение в зассанном туалете клуба. Приобретая некоторую подсвеченную инаковость, вещи здесь прорастали во всей их плотности: блик на кране, полный сияющего хрома, и массивная тень бачка, похожая на надгробие, и синюшные вены Йошиды под вечными снегами кожи. Незыблемый покой кровотока, льдисто-синие устья, мелкие переплетения вдоль внутренних сторон предплечий.

Локти, запястья.

Хирофуми развернул правое — и Денджи тщательно проследил извилистый путь его вен: от локтя до запястья…

— Осторожнее.

…где у основания большого пальца почти незаметно пульсировал крохотный сгусток. Его ощутишь, если приложишься губами; как верующий прикладывается ими к иконе, ну или как глупый пацан — к тому, кто ему нравится.

— Что?

И артерия на его шее. К ней хотелось припасть следом: аж губы свело.

А Йошида ему:

— Осторожнее, говорю.

Денджи моргнул — озадаченное хлоп-хлоп под светлой челкой — и опустил голову. Его левый локоть давил на кровоточащий бок; это Денджи попытался обнять Убийцу так, чтобы ему не было больно, но получалось, что рука его плотным жгутом сжимала под раной.

Денджи убрал руки. Опустил их по швам и, проваливаясь в бездонные колдобины горести и гнева, обессилено ткнул лбом в белесую шею. Йошида медленно поднял ладони, накрыв правой растрепанную макушку, а левой — дощатое плечо.

— Дерьмо.

Привычка изъясняться односложно у Денджи наследственная. Хирофуми улыбнулся; и пусть движение лицевых мышц никак не было связано с адом, разверзнувшимся под легкими, его невыносимо полоснуло снизу. При каждом вдохе он ощущал трещину в ребре, грозившуюся вот-вот разойтись, и потому Йошида потел, пытаясь вбирать воздух плавно и порционно.

Дышать потихоньку, неторопливо.

Он весь как скол на стекле, способный треснуть от малюсенького давления.

— Блять.

Пестрый кафель под коленями Денджи кое-где пошел трещинами. Сильнее Хирофуми — и при этой мысли он вжал лоб сильнее — Денджи ненавидел этот ящик, где им приходилось пока что ютиться. Время здесь измерялось труднее: вечная ночь или сумерки, и все в отсыревших илистых огнях, как мох, или в оранжево-красном, как прожекторы всех стрип- и просто клубов, куда они всегда заходили с черного входа. И вот убогая каморка эта ютилась через дорогу от железнодорожных путей, из-за чего ее постоянно сотрясало нескончаемое гудение наземного метро. Вчера ночью их качнуло, перед тем как Йошида вытащил член из слюнявого Денджиного рта.

Сегодня на рассвете, когда Денджи тупил с чашкой кофе посреди промозглой кухни.

Час назад: время резких движений, заляпанного кровью кафеля и сдавленных стонов; но не тех, о которых вы могли подумать.

И сейчас. Вдали раздался до боли (во всех смыслах) знакомый стальной скрежет. Колеса и рельсы.

Люди, мчащиеся на всех порах прочь с работы, подработок, учебы, междугородних поездок, неудавшихся свиданок или от крышесносного секса всю ночь напролет. Спешащие по своим делам те, кто не из их мира, и с кем им никогда не сблизиться, — а им не сблизиться с ними, самобытными и странноватыми; таким по судьбе не находить себе места в общей картине мира. Когда ты наемник, у тебя не остается друзей или любовников, и всех тех, кого ты когда-либо знал, с кем учился, с кем встречался на улице.

Когда ты его партнер, у тебя не остается ничего, кроме наемника, кроме Убийцы, дающего тебе все. Чего не дали другие.

Нормальные.

Вроде как.

Йошида докурил к моменту, когда Денджи поводил холодным носом вдоль линии крупных ключиц:

— Хирофуми, ты конченный, ты в курсе?

— О, — удовлетворенно отозвались сверху, потушив окурок в раковине, — ты впервые назвал мое имя.

И ничто между ними не останется неизменным, включая извечную попытку избегать те вещи, которые избежать было невозможно. Что хуже: жариться в аду или томиться в чистилище?

Между всем и ничем.

Денджи вскинул подбородок. Ткнул им в ямочку между сырых ключиц; плечи и грудь Йошиды покрылись испариной, и к тоненькому запаху антисептиков примешался соломенно-мыльный — его тела.

— Встать сможешь?

— Смогу.

— И не сдохнешь?

— И не сдохну.

Что хуже: томиться в чистилище или топтать пушистые облака, ковровой дорожкой выстлавшие путь в рай? Если нигде не будет Йошиды, способного держать лицо в экстремальных ситуациях и контролировать лихо ушедшую в занос тачку, Денджи там — во всех измерениях, то есть — делать нечего.

Час назад его надпочечники пахали как проклятые, но теперь, когда биоритм его с горем пополам пришел в норму, а сердце, прилипшее к глотке, спустилось обратно, он поднялся на ноги. Протянув руку, Денджи как-то тупо положил ее на макушку Хирофуми, вяло потрепав, и, спустив ко лбу, смахнул с него челку, огладив гладкие черные волосы назад.

Йошиде пришлось задрать голову, чтобы увидеть его лицо. Когда лоб у него открыт, и на гладкой молочной коже ни единой морщинки, родинки или веснушки, ублюдок такой красивый, что Денджи больше не хочется прибить его за то, что он сейчас возьмет да пообещает нечто невероятное вроде все будет хорошо. В конце концов, все это — очередная фаза, из которой вырастают.

— Прости, Денджи-кун.

Но не вырастают из того, чтобы вести себя как ни в чем не бывало.

Денджи скривился.

— Заткнись, — буркнул он, — не извинялся до этого, не извиняйся и сейчас. Мерзко звучит.

Голос его полировал дуло, готовя к выстрелу, но плечи были полны нежности. Желая одновременно добить его и поцеловать его, Денджи с равным успехом балансировал на кончике ножа, вышагивая между яростью и отвращением, волнением и нечто таким еще, чему он не нашел определения. Хирофуми мягко схватил его запястье, притянув к себе, и Денджи повиновался, позволив ткнуть себя щекой в грудь. Более того — он вжал ее в себя, крепко сдавив ладонью горячий затылок. Его пальцы прошли сквозь толстые пряди, сквозь их вес и влагу у корней.

Йошида дышал с легким присвистом, словно в бронхах у него зияла дыра от пули сорок пятого калибра.

— Мерзко — потому что я?

— Мерзко, потому что ты.

Повторять друг за другом у них быстро стало привычкой. Единственным занятием Хирофуми сейчас было сидеть на опущенной крышке унитаза, сдавливая дрожащими локтями хилую пацанскую талию, и, прикрыв глаза, медленно дышать ему в грудную клетку; медленнее, чем она вздымалась ему навстречу. Йошида — он тот, кто не раздумывая выстрелит во все, что вы любите, и с гаденькой ухмылочкой сотрет кровь тех, кто был для вас смыслом жизни, выкинув ее (и смысл) вместе с одеждой; и вот он, даже навскидку не оценивавший человеческую жизнь, трепетно прижимал к себе Денджи, которого бы кто ранил — и моментально бы отправился на рандеву с богом. Да, поэтому на блондинке — ни единой царапинки, ссадины или синяка; хватало и того, что Денджи прятал правый глаз под повязкой, и секрет этот появился задолго до Хирофуми.

Что с ним случилось, пацан так и не рассказал.

Йошида не спрашивал.

Накрыв ладонями поясницу Денджи, Хирофуми застыл. Чуть погодя, он медленно протащил их ниже, огладив тощий зад, и спустился к бедрам, царапая ногтями джинсовую ткань.

Шмыгнув носом, Денджи хрипнул:

— Не лапай меня.

Он разговаривал с куском зеркала, в котором видел свои волосы, пол-шеи и плечо.

Йошида разговаривал с его грудью.

— Не лишай меня последнего удовольствия.

Голос Денджи дал ему понять: рядом с ним он постоянно на нервах.

— Если ты помрешь, мне будет нечего жрать.

Голос Йошиды был ласков и учтив; как обычно, когда обращался к Денджи.

Руки у него пахли кровью, порохом и спиртом.

— Не помру.

— Только попробуй.

Руки Денджи пахли бензином — и ими же, провонявшими хлоркой, болью и горючей смесью, он сдавил щеки Йошиды, вжав мякоть ладоней в острые скулы.

— Если я подхвачу тебя, ты не сдохнешь?

Хирофуми усмехнулся, обнажив свои идеально-ровные-белые-зубы.

— Не-а.

Без изъяна. Он весь, сшитый из лоскутов гладкой молочной кожи, под которой туго протянуты прочные кости и крепко сбитые мышцы, и все их изгибы и линии такие же белые, как белки громадных хитрых глаз.

Радужка, как волосы и одежда, которую он обычно носит, — ночь на повторе, полная тьмы и убывающей резкости. А посреди всего монохрома — чужеродное пятно, яркий акцент, еще днем бывший частью Ублюдочной кровеносной системы, а теперь красующийся там, где его быть не должно. Бегло взглянув на раскроенный бок, Денджи захотелось добить Хирофуми и жадно вгрызться ему в горло.

— Пойдем.

Прибить его собственными руками и стиснуть в объятиях, свернуть ему шею и лизнуть под кадыком, от чего Хирофуми мгновенно балдеет.

— Давай, вставай.

У Денджи своеобразные способы вымещать злобу.