суть в том,

повторял он,

что ты должен контролировать процесс и делать все последовательно

Помимо того, чтобы накачивать свинцом тела других убийц, глубоко кончать в задницу Денджи и восседать на толчке с раной на пузе, Хирофуми часто брал пацана покататься: незадолго до полуночи, когда миром правили утробная тишина и скоропостижная борьба неона с небом, мрачно навалившимся на зазубрины высоток. Ночь — его, Йошиды, дом, и черноволосый мудак выглядел счастливым, когда вдыхал влажную свежесть вперемешку с бензиновым выхлопом и запахом булок из ближайшего комбини.

Заводя мотор, он лениво выкатывал автомобиль на улицу и направлял его вниз по склону, отдаляясь от всего, что позади: выцветшая бурая глушь, угрюмые коробки домов с зазорами желтушного света, и такой же — брусками вырезанный вдоль вагонных тел, стремглав вспарывающих темноту. Прямо над ними, над их головами, над пригнувшимися к земле домишкам, над треснувшим у обочины асфальтом и сколотой краской разметки; над жесткой металлической крышей, под которой ютились двое.

Йошида — белая пятерня на селекторе передач, — и Денджи, отвернувшийся к окну. Подперев кулаком подбородок, он поерзал; ткань застиранных джинс прикипела к щуплым бедрам, а лоб заледенел от соприкосновения с холодным стеклом.

— Что значит высокооктановый?

Хирофуми пилил на четвертой передаче. Двигатель ревел, затаскивая машину по горной дороге вверх, и сквозь его гул и шорох колес Денджи услышал угасающий Йошидов тон: будто сломанное радио.

Будто помехи в эфире.

— С высоким октановым числом.

— А это что значит?

Будто нечто невиданное, подспудное, что навек вплавилось в движения его тела, в его топкий взгляд, в его картонные ухмылки: заранее заготовленный ответ на все.

Тогда Йошида не ухмылялся. Редкое явление.

Почти что сенсация.

— Числом обозначают стойкость к детонации: чем оно выше, тем топливо лучше, и меньше вероятность его случайного воспламенения. Когда рабочая смесь сжимается…

— Ладно-ладно, профессор, — перебил его Денджи, — я понял.

Они разговаривали, не глядя друг на друга: Денджи пялился на мигание крохотных огоньков высоко в атмосфере — вероятно, ускользающий «Боинг», — а Йошида вперил взгляд на дорогу.

Молчание между ними висело ржавым проводом.

Слова к нему цепляли бельевыми прищепками.

— Что ты понял?

Вокруг простор такой бездонный и безграничный — ну точно пустыня, — что Денджи жалили удары собственного сердца: от ощущения какого-то всевластия, уединения. Вседозволенности.

Обширности.

Жажды. Все, чего хотел Денджи, так это покой и умиротворение, да чтоб кровать была нагрета и пожрать всегда было, а с Йошидой минимум его потребностей, загнанный в щель, ширился и распухал, произрастая в адскую бесконечность. Он хотел его, его всего в который раз, и в который же сраный раз хотел его вместе со всем неиссякаемым, недосягаемым, что Хирофуми нес под сердцем.

Если оно у него было.

— Нихера.

— Тогда зачем спрашиваешь?

Денджи развернулся к нему — вдвоем на миг переглянулись — и он, с ума сходя от желания отсосать уебку прямо сейчас, произнес неожиданно серьезно:

— Потому что мне нравится, когда ты объясняешь. — Следом облизнул губы, а в глотке у него щекотнуло. — Йошида-сенсей.

В полутьме Хирофуми заметил, как блеснул напротив кончик острого языка, и улыбнулся, повернувшись к своим рукам: на руле, на селекторе коробки. Около двух километров они проехали прямо, но как только дорога, закругляясь, потянулась книзу, Йошида заговорил вновь:

— Суть в том, что ты должен контролировать процесс и делать все последовательно.

Они набирали скорость.

Денджи слушал вполуха. Отчаянно уставился на Йошидовы бедра: на них черные джинсы, а под ними, в районе тазовой косточки слева, несколько лиловых укусов. По обычаю, когда-то между ними установившемуся, вдвоем они синхронизировались: Денджи протянул руку к ноге Хирофуми, а тот напряг ее, вдавив педаль сцепления в пол. Костяшки его влупили по коже: Йошида рывком дернул ручной тормоз и ослабил ногу, ослабил пальцы. Заднюю ось ощутимо повело вправо, и белая отполированная «Тойота» — длиннющая, как лыжа, — заскользила вниз, вывернувшись почти что боком. Бледная пыль полетела из-под застывших задних колес.

Визг стоял оглушающий.

На дороге — дугообразные черные борозды.

Этому его научил кто-то из тех парней, из-за которых Йошида спустя неделю окажется на опущенной крышке унитаза, с кровавой ухмылкой в боку.

Из-за которых тогда, со скрипом срываясь по наклонной, он уверенно мчался по гладкому асфальту. Все на повышенных оборотах.

Все благодаря скорости, хладнокровию и бескомпромиссному умению держать ситуацию под контролем. В конце пути, уже на прямой, Йошида крутанул рулем в сторону заноса, понемногу отпуская газ.

Главное не тормозить.

Хирофуми произнес это вслух, но Денджи не услышал. Денджи не услышал, потому что вперил взгляд в Ублюдочный профиль: на фоне звезд он вычерчивался особенно четко. Своей бледностью.

Своей инаковостью.

Ухмылка, родинка на подбородке, треснувшие сухие губы. Как бы ни сложился иной Денджин путь, по какой бы окольной дороге он не добрался до Йошиды, Денджи бы ни за что не пожалел о том, что оказался (и окажется) с ним наедине. 

Мысль стремительная, как проворачивающиеся вокруг оси колеса.

Шпарящая, как трение резины о дорожное полотно.

Яркая, как всполохи цепляющихся за темноту фар. Покачнувшись, машина остановилась поперек безлюдной дороги; протяжный скрип сменился размеренным рокотом, и Денджи выдохнул, ощутив бездонность под диафрагмой: она наполнила его легкие как будто напрямую, как будто Денджи лишился своей бренной оболочки, костей и кожи, и отныне воздух поступал к нему сразу, минуя всю эту систему, в бронхи.

Его заколотило крупной дрожью. Вспотели ладони и загривок под светлыми волосами. Развернувшись к Хирофуми, Денджи приподнялся и молча поцеловал его: глубоко и вязко, сразу всунув язык между острых резцов. Они у него, да, идеально подогнанные и ровные, но один нижний клык — слева — еле выбивался из ряда, как будто зазубрина в заборе. Оттопыренный, он явно напрашивался — и Денджи удовлетворенно провел кончиком языка по чертовому клыку, оцарапав себе тонкую кожу.

Хирофуми усмехнулся тому в губы, явно желая что-то сказать. Но не с Денджиным языком во рту.

И не с его сдавленным стоном, налипшим к нёбу.

И не с его слюнями, которых так много, что от них блестят губы и зубы; блестят, как тонкий льдистый покров, по которому они вдвоем вальяжно тащились к предкам, явно не ожидавших ничего из этого.

Ни влажного поцелуя в тарахтящей тачке.

Ни тишины осиротевших дорог и далекого завывания сирены через неделю.

Привалившись спиной к стене (под поясницей — две огромные, мягкие подушки), Йошида курил, всматриваясь в экран телевизора: картинка на нем шла рябью из-за паршивого сигнала, а звук был выкручен до минимума. Денджи опустил голову на твердое плечо и пытался посчитать световые окошки проходящего мимо поезда: в темноте он проскальзывал так близко и с таким грохотом, что казалось, будто бы вот-вот притрется боком.

— Двенадцать.

— Мм-м?

Окно располагалось вдоль всей стены и представляло собой узенький, равно поделенный на четыре прямоугольник. Как раз под рифленые бочины поезда.

— Насчитал двенадцать, — шепнул Денджи, — остальные смазались.

В приглушенном золотисто-рыжем луче костяшки Йошиды казались розовыми, мягкими, а жилки вен, огибающие округлые кости, — упругими. Пальцы теплые.

Между указательным и средним тлела пепельная кроха. До встречи с Йошидой Денджи едва мог досчитать до ста, а уж про то, чтобы читать, и речи не шло: семнадцатилетний пацан только и мог, что ориентироваться по вывескам да надписям в продовольственном магазине, в чеке. Теперь же, почти год спустя, он мог уделать даже восьмиклассника — и его это устраивало.

Денджи никогда не ходил в школу.

Никогда не ел свежих бургеров и тостеров с сыром.

Никогда не думал, что кормить и обучать его будет парень постарше, (ну, как тот выглядел) раскладывая книги и тетради посреди грязных тряпок, жестянок со смазкой и экосистемой разобранных пистолетов. Пока Денджи решал элементарные задачки по математике, он полировал все это добро, чтобы прошло без осечки.

Такая вот картина мира.

Ржавый осколок света и две сгорбленные фигуры, чьи затылки, плечи и бедра подсвечивались оранжевым в полутьме. Сизый дым густо карабкался между губ Хирофуми, сигарета как будто намертво прицепилась ко рту, а глаза — бездоннее бездны — глядели на все в легкой расфокусировке.

Однажды Денджи пожевывал кончик ручки и вдруг такой:

— Научишь меня стрелять?

Йошида поднял взгляд; сгущающиеся тени смыкались вокруг него и Денджи, выталкивая тощую фигуру на свет, выхватывая нимбом его светлые волосы и ограждая его со всех сторон. Не вынимая сигареты изо рта, Хирофуми буркнул:

— Тебе это ни к чему.

— О, мистер Убийца решил разыграть д… д-добрдетль. — Денджи непринужденно склонился над почеркушками в тетради; узловатый почерк его, конечно, оставлял желать лучшего. — Круто.

Будь благодарен своему Убийце: он тебя любит и оберегает.

Оба об этом подумали, но никто не произнес вслух.

Их сухие колени соприкоснулись под небольшим круглым столом.

— Добродетель, — поправил его Йошида. Выхватив ручку из зябких пальцев, он нацарапал иероглифы на полях. — Пишется вот так.

Денджи разочарованно взглянул куда-то на запястье Хирофуми, ткнув костяшками себе в висок.

— Ах, блять…

Мимо них вдоль улицы шуршали редкие автомобили.

Из телевизора за спиной Хирофуми негромко доносились непринужденные попсовые мотивы из восьмидесятых: пацан ее на дух не переносил, но комментировать не стал. Йошида брызнул смазывающей аэрозолю на механизмы, для Денджи — загадочные.

— Да ладно тебе.

Главной его, Денджи, чертой была категоричная неспособность обижаться и злиться всерьез, но на Йошиду, как он полагал, у него были все на то основания: беспокоиться о его несчастной заднице.

И о своей, конечно же.

Мы все всегда думаем в первую очередь о себе.

Когда он заговорил, голос его был как сломанная кость поперек трахеи.

— От курения гниют кишки, чтоб ты знал.

Выхваченный синюшно-голубым свечением от телика, Йошида изогнул бровь; он вынул сигарету изо рта, будто впервые увидел, после чего вернул на место. Денджи смотрел на него, на его бледные губы, на его родинку под их уголком справа, и желание возвращаться к учебе тут же отмерло в нем.

Хирофуми протянул пальцы по столу, ловко собирая конструктор полимерного «Глока».

— Кишки не могут сгнить.

— Могут, если ты мертв.

Денджи следил за длинными пальцами мудака, всунув ручку между носом и верхней губой: двигая ими, он покачивал ее туда-сюда. Про себя он считал: когда-то Хирофуми объяснял ему, что чтобы полностью разобрать и собрать такой агрегат, нужно меньше минуты.

Он досчитал до тридцати пяти, когда Хирофуми загнал магазин в рукоять, хлопнув по нему основанием ладони: металлический, безжалостный щелк.

— Но мы-то говорим о живом человеке?

— Да, у которого от курения могут сгнить кишки.

На сорока двух ублюдок смахнул со лба челку, вытащив магазин снова. Денджи досчитал до сорока четырех, ткнув пяткой босую стопу Йошиды.

— Ну или кости.

На сорока девяти Денджи понял: у него, черт возьми, были все причины любить его. И ненавидеть его.

И подняться из-за стола, обойдя по кругу, и рухнуть на каменные бедра.

И подмять его шорты своими.

И вынуть окурок из ухмыляющегося рта, заняв его своим. Денджи балдел от того, что Хирофуми всегда, целуясь, продевал его горячие розовые уши между пальцев. При этом Денджи, запрокидывая голову Йошиды, убирал волосы с его лица, вдавливая их в макушку — и медленно терялся от того, как они, приподнимаясь волной, сексуально ложились над белым холодным лбом.

— Йошида, ты конченный, ты в курсе?

В ответ Хирофуми лизнул губы по кругу, смотря на него из-под полуприкрытых век.

— И красивый без своей дурацкой челки.

Густые черные пряди, как тушь, съехали на висок Йошиды. К ним Денджи испытывал особую слабость — и тогда, когда Хирофуми с гулким стуком опустил пистолет на стол, притянув к себе Денджи, и сейчас.

Когда очередной поезд плыл издалека, похожий на скоростной факел.

Макушкой Денджи съехал по плечу Йошиды, по его забетонированным мышцам, и он старался не допускать мысли о том, что никогда не забивало его голову. Приближаться к такому — все равно что тыкать палкой в какую-то дрянь на земле, и Денджи, брезгуя, не горел желанием касаться ее кончиком неведомой жижи.

Подобное вы называете переживаниями или заботой о том, что с пóтом добываемое другими счастье может быть вам недоступно — употейте вы хоть трижды.

— Ты живой?

Денджи ничему не давал никаких наименований, и своим чувствам — прежде всего. Но это не значило, что он ни о чем не переживал.

— Более чем.

Его бесило, что ладони Йошиды были холодными, будто филе из морозилки. Денджи привык к их теплу и мягкости, и к тому, как они ласково льнули к его нескладному телу: до того, мать его, бережно, будто бы Денджи имел для Убийцы значение.

— Переглядываюсь с рваниной поперек твоего пуза, и она передает тебе привет.

— О, — Хирофуми замолчал, чтобы закурить; щелкнул зажигалкой. — Не утруждай себя, я и так ее чувствую.

— И как?

— Дерьмово.

Йошида пригладил блондинистую макушку и медленно поскреб пальцами за теплым ухом; Денджи от собаки отличали разве что ходьба на двух ногах да осмысленная речь, а преданность, любовь и сидение на воображаемой цепи — это все как у бродячего пса, которого приютили. Странно думать об этом, высматривая, как Хирофуми выдыхает жирный дым и как тот рассеивается под потолком.

— Хуже, чем когда тебе разрезало бедро тем огромным осколком?

Хирофуми поморщился, сдерживая дрожь в локтях.

— Думаю, да.

— Покажи мне тот шрам.

— Посмотри сам.

Он не хотел, чтобы Денджи видел, как обильно трясет его руки. А Денджи, только-только пустивший по стоку свою истерику, начал заново закипать: обширный гнев мгновенно ошпарил ему щеки, резво отжался за ребрами и саданул по мозгам, потому что это было невыносимо.

Как голос Йошиды, и без того омертвелый, ломался на куски.

Распадался на атомы в глотке и полу-созвучиями крошился на затылок, загривок Денджи. Вдохнув теплый запах Йошидовой кожи, Денджи вдруг сел на кровати; жить ему проще, когда за него решают другие, и если Хирофуми помрет прямо сейчас — с сигаретой во рту и свежим засосом позади шеи — Денджи впервые придется подумать самому.

 Что совсем не улыбало.

Хирофуми взглянул на него, как тому показалось, озадаченно. Выражения Денджиного лица он не видел, не мог: огненно-рыжий свет клином высекал одинокую фигуру Йошиды, лежавшего у лампы, а Денджи взирал на него из темноты, из сумрака, и лишь тонкие золотистые сколы — блики на плечах и подбородке — обозначали его присутствие.

И телевизор. Подсвечивал его со спины травянисто-зеленым, как свет в их ванной.

— Ты же вроде хотел посмотреть шрам?

Денджи щуплый, весь сложенный из углов и прямых линий, и футболка Хирофуми висела на нем, как на пугале. От волнения и ярости у него разболелся желудок, а в основании шеи неприятно скручивал крохотный спазм — это от перенапряжения.

— Я передумал.

Простынь шероховато терла голый Денджин зад, а Йошида смотрел на него и дышал с присвистом, да, будто бы легкие его — решето, и сквозь них свободно гулял ветер. Там, в ванной, он как мог давил из себя улыбку, и пытался успокоить его, и повторял он свои все нормально и не волнуйся, но Денджи, пусть и придурок, понимает ведь, что это…

— Нихера не нормально.

— Что?

Огненный свет, расколовшись на крохотные составляющие, мерцал глубоко в чернильной радужке ублюдка, поигрывая оттуда тлеющим очарованием.

— То, что я чувствую прямо сейчас. — Денджи сидел, подогнув под себя ноги, и он как будто потерпел кораблекрушение. — Я хочу уничтожить тебя, но не хочу, чтобы ты помер.

Он сидел на отмели, на ничейной земле, и прохладная простынь — ну точно вспененные волны — лизала ему щиколотки.

Хирофуми оскалился:

— Потому что тогда…

— Да, мне нечего будет жрать, — продолжил за него он. — Ну или мне придется сожрать твое мясо, приготовив его по кусочкам, хотя мне не кажется, что ты съедобный.

Изогнув брови, Йошида оторопело взглянул на него: состроил такую рожу, какую Денджи еще не видел, и, будь он в другом настроении, рассмеялся бы.

Но не.

Слова посыпались как из рога, мать его, изобилия.

— Хирофуми — да, я обращаюсь к тебе по имени — Хирофуми, ты конченный, потому что приютил меня… — Денджи говорил ему серьезно, нахмурив брови и поджав розовые пятки. — А я — потому что… э-это…

Неужели вы ждали какой-то логики или взвешенных решений от глупого семнадцатилетнего подростка? Или вы считали, что он, переживая бурю внутри, должен стоически перенести то, что до усрачки его пугало? 

— П-потому ч…что…

Или что он, расправив плечи, проигнорирует без конца ширившийся в нем разлом, куда стремительно — как катящаяся с горы машина — проваливалось все, к чему он прикипел за Этот-Мать-Его-Год?

— Денджи-кун?

Он, с миллиардом потерь за плечами, выброшенный на обочину и с пожизненным отношением к себе, как к куску говна, — вы серьезно так думали? Что Денджи, простой как дважды два, сохранит холодную голову, пока под белыми бинтами и на белой коже Хирофуми, между его белых ребер и пальцев, расползлась геометрия крови?

Если вскрыть ребра Денджи и добраться до его сердца, юного и трепещущего, вы ничего не найдете, кроме тупой ноющей боли: ее сосредоточения, ее центра, — и его отступничества от прежних порядков вместе с ними.

Огромная страна за реберным хватом — и Хирофуми, вглядывающийся в нее. Смотря ему в глаза, Денджи и сам не подозревал, что ранее он испытывал лишь долю того, что накрыло его с головой теперь. Поделенную на три, а то и на десять.

Денджи ненавидел это.

Ненавидел Хирофуми.

Обожал Хирофуми.

Ненавидел себя.

Ненавидел всех вокруг.

Ненавидел мир, давным-давно оставивший его позади.

Ненавидел безнадегу.

Ненавидел надежду.

Ненавидел протянутые к нему ладони.

Ненавидел, сотрясая плечи в беззвучных рыданиях, и приближаясь к Йошиде, к его вытянутой руке, потому что ублюдок не мог подняться: резкая боль приковывала его назад, к спинке кровати. К подушкам.

Нужно отдать ему должное: Хирофуми не спрашивал ничего вроде что случилось? или что тебя так расстроило?; он не спрашивал, почему Денджи носит глазную повязку и почему он болтается на улице один.

Почему в (тогда еще) шестнадцать он не может прочитать и половины наименований в меню.

Почему он ведет себя столь противоречиво и что с ним происходит, когда он, уверенный, что Йошида спит, прижимается к нему со спины и елозит по позвонкам мокрой щекой.

Почему он не может заснуть, не обняв Хирофуми, и почему лежит без сна с воткнутыми наушниками от плеера, когда того нет дома.

— Ауч, осторожнее.

Почему его скорбь весила целую тонну, покуда он сам — кости как щепка — не весил ничего.

— Т-ты ведь не сдохнешь, если я лягу тут?

Почему он скучал по тому, по кому скучать не следовало; и почему — Йошида пригладил пальцем влажную щеку — он рыдал по тому, по кому никто в здравом уме рыдать не стал бы.

— Нет, — шепнул ему Хирофуми. — Конечно же нет.

Губами он коснулся лба Денджи, убрав с него — как тот обычно делал с Хирофуми — челку: выглядело почти церемониально. Обеими руками, в кои то веки не занятыми сигаретами или пушкой, Йошида накрыл талию Денджи, стоявшего на четвереньках, и провел ими выше, по груди, касаясь через тонкую ткань мелких сосков.

Денджи шмыгнул носом. Ему, и без того не красавчику, совсем не добавляли шарма ни слезы, ни сопли, но Хирофуми, всматриваясь в подрумяненное лицо, видел дальше, видел больше, видел сквозь мягкие щеки и горестный взгляд — и то, как что-то менялось в их обладателе, неминуемо надламывало и Убийцу.

Настроение было странным.

К опоясывающей боли, надвое режущей нервные окончания, подмешалась груда осколков под солнечным сплетением: в переносном смысле, но вроде как и в самом деле. Йошида — тень всех, стоящих на свету — в первый раз находился посреди теплого светового круга, стиснутый со всех сторон: им, обнажающим комфортом, и горячими локтями, обвившимся вокруг горла, и шелушащимися губами на его шее, костлявым коленом между бедер. Превозмогая колюще-режущие ощущения, Хирофуми плавно схватил Денджи за шкирку и отстранил, не спуская с него глаз.

Йошида любил этого балбеса, но любил он по-йошидовски.

А любить по-йошидовски — это не произнести ни слова ласки, не выдавить ни даже намека на сантимент, и не растечься, даже если очень хочется.

На периферии — игра плечевых мышц, ладони, напрягшиеся на тощих бедрах, высоковольтное напряжение в сухожилиях и синюшнее вены под льдистым покровом, по которым пустили чистейшее топливо. С самым высоким октановым числом.

Лучше всех.

Яснее всех. Янтарь его радужки — единственный левый глаз, полный влаги, — и белобрысая макушка во вспыхнувшей над ней полупрозрачной кайме: как самая яркая звезда, что никогда не рухнет с неба. Йошида не сомневался, что пластичностью чувств он так и не отличился — к своим-то девятнадцати, — но когда тень этого парня вытянулась над ним, преломившись на стыке подголовника и стены, и убежала по ней дальше, соединяясь где-то в незримой точке; и когда этот парень, осторожно забравшись на бедра Йошиды, подхватил свою-его футболку и стащил через голову, и когда он же, к которому ладони липнут сами по себе, приблизился, лизнув Хирофуми кончик носа, Йошида, никогда не отличавшийся пластичностью чувств, вспомнил, что отличился ею один-единственный раз: в тот вечер, когда высмотрел блондинистую макушку между домов, где Денджи прятался от дождя.

— Если ты вздумаешь истечь кровью, пока я тебя трахаю, я придушу тебя.

Вполне себе в духе Денджи.

Подавшись вперед, Хирофуми куснул его за подбородок; несильно подцепил кожу клыками, потянув на себя.

— Договорились.

Денджи всунул пальцы ему в рот, опустив шероховатые фаланги на горячий язык. Курить хотелось нещадно, и неясно, из-за чего у Йошиды сильнее свело в желудке: из-за жажды никотина ли или из-за Денджи, вздумавшего творить, что ему хочется. Вдавив ладони ему в ягодицы, Хирофуми прикрыл глаза, щедро облизывая, покусывая, посасывая костлявые пальцы.

Своими же он пробирался к ложбинке теплой задницы, к тому, что когда распахиваешь ее и тянешь в стороны, Денджи сдавленно стонет, теряя концентрацию.

— Что, так быстро?

Усмешка, взгляд исподлобья; лишь за это стоило упечь темноглазого извращенца в тюрягу да отобрать у него все курево. Денджи двинул бедрами, поводя ими взад-вперед по ширинке Йошиды, и сложил сырые пальцы сначала ему на шею, потом на плечи.

Он слегка наклонил голову, как это делают девчонки, отбрасывая волосы назад.

Посмотрел сверху вниз.

— Не быстрее, чем встал твой чертов член, — Денджи закусил губу, кивнув на бок Йошиды. — Разве это нормальная реакция?

— Что-то ты не вовремя забеспокоился об этом.

Трение его ляжек, его рыхлой задницы о пах невыносимо.

Тяжесть его тела невыносима.

Влага его пальцев, льнущая к коже, невыносима.

Желания разгрызть в кровь его блядские губы, которыми Денджи накануне вел по набухшему стволу, а потом вобрал в рот поджавшиеся яйца, оно тоже.

— Делаю вид, что мне не насрать.

Плечи-осколки, угол ключиц, впадинки на животе.

Теплокровная и обширная нежность, тщательно спрятанная.

Неспособность надолго злиться или принимать все близко к сердцу.

— Денджи-кун, ты выглядишь слишком расстроенным, говоря мне это.

И способность меняться как по щелчку пальца: от гнева до равнодушия, до отчаяния, до печали, до возбуждения у него один шаг; один стремительный шаг, один прыжок в карьер, без промедления и сразу. По нему бы определять курс, как по звездам, но с Денджи это невозможно: не разглядишь свою путеводную, свою направляющую за плотным туманом.

Этот парень — само очарование. Неказистое и нескладное, но искреннее, развязное и по-своему сексуальное.

Как он стаскивает с себя шорты и белье.

Как он приближается к Хирофуми.

Как он, кусая того за ухом, хватает его, левое, губами и методично обсасывает восемь колечек в бескровном хряще.

Очарование это опустошительное и смертоносное. Жарко дышащее и поскуливающее, стоит провести ладонью по его влажному члену, и томно выдыхающее, когда несильно вдавливаешь ноготь ему в уздечку.

Липнущее щиколотками к локтям, когда медленно разминаешь его яйца.

И облизывающее по контуру ушную раковину, когда отпускаешь их и возвращаешься к потемневшей, налитой кровью головке.

Йошида поцеловал взмокшую Денджину шею, а когда он отлип от его уха, продел пальцы под тугую резинку на виске. Недавно Денджи кончил от того, что Хирофуми задрал его повязку и, высунув язык, щедро провел им от щеки и выше, по закрытому веку, по отсутствующему под ним глазу. Светлые ресницы дрогнули, щекотнув влажную плоть, член его дернулся, шлепнув по животу Йошиды, и Денджи с тихим рыком излился ему и себе на грудь.

— С-сделай так еще раз…

— Как?

Накрыв ладонью пальцы Хирофуми, вжав линии жизни на ней в выступы разрушающих все костяшек, Денджи потянул их вверх: кусок ткани вздернулся, слетев с головы, и Денджи, наблюдая за лицом Убийцы, приподнял челку.

Сплошной шрам вместо глаза. Неживое пространство.

У Йошиды кольнуло в ребре и в ляжке, но он бы не назвал свою реакцию отвращением или сочувствием.

Тут что-то другое.

покажи мне тот шрам, ну

Несоизмеримое, неуловимое.

Они с ним оба какие-то перепаханные, израненные: боль да разочарование, срастающиеся по контуру. Йошида отмахнулся от всего, что могло бы отвлечь его от насущного, и придвинул пацана к себе.

Взял лицо в ладони.

Поцеловал целомудренно в лоб, над самой пустыней, и короткими поцелуями спустился по прямой до подбородка; на щеке он несильно втянул кожу, гладкую и веснушчатую, и прикусил параллельно скуле.

Денджи весь — кипящее безрассудство. Гремучая смесь бесшабашности, едва сдерживаемой, и тайны, что никогда не слетит с его губ; быть может, он бы и поведал о ней, да некогда, когда Хирофуми влажно целует его, когда он с оттяжкой покусывает нижнюю губу, когда он ведет языком по внутренней кромке зубов, прежде чем толкнуть им язык Денджи.

В его дерзком, маленьком рту слишком много слюней, из-за чего у Йошиды всегда мокрый подбородок, шея, пальцы, живот, член. Денджи повернул голову, лизнув ему запястье, и укусил его рядом с косточкой, оставил яркую бордовую кроху.

Всасывая кожу, он всегда пускает в ход клыки.

Клыкастый, ненасытный звереныш.

А Йошида-то. Всего лишь хотел погрузить изнывший ствол в тесную глотку, но лучше — чтобы Денджи сдавил его тугими мышцами бедер, когда Йошида толкнется в него, а он сожмется, узко протягиваясь по всей длине.

Соломенные пряди Денджи упали ему на лоб, а чернильные Йошидовы с него вспорхнули — это все он, его пальцы, и снова он устанавливает свои правила. Поводив ладонью, Денджи убрал назад волосы Хирофуми, уже столько раз становившиеся жертвой нещадных лап, и на макушке они накренились так, как ему нравилось.

Йошида не возражал.

Приподнял пацана повыше и лизнул точку, где должно было быть сердце, а оттуда взял курс на север, по горлу — и до подбородка, до линии нижней челюсти. Денджи ахнул, выгнувшись в хватких руках, и впечатал пятерню в плечо Хирофуми, в его горячую мокрую кожу.

— Ты справишься сам? — шепнул ему Йошида, и его черный потрепался о блондинисто-желтый Денджи. — Я не смогу двигаться. И даже вставить…

— Да, — хрипнул Денджи. Внизу живота у него гудело, как в трансформаторной будке.

Напряжение будь здоров.

— Д-да, Хирофуми…

Снизу он мягкий и растянутый; в этом Йошида убедился, разведя края гладкой дырки, пригладив ее по кругу. Денджи рыкнул, приподнявшись на коленях, и Хирофуми приблизился к его правому соску, вобрав в рот.

Он прикусил его, торчащий и острый, и просунул пальцы в податливую задницу.

Денджи вжал подбородок ему в макушку, схватив на ней волосы в кулак.

Шепнул его имя, кажется.

В четвертый раз.

Это все он, тот же Денджи: теряющий себя от ярости и страха, орущий типа БЛЯТЬ и ПОЧЕМУ, рыдающий, потому что не хотел привязываться — но привязался, — и запрокидывающий голову, позволяя безбожно себя сожрать.

Это все он: шлепающий, как девчонка, Хирофуми по рукам, когда не в настроении — не лапай меня — и разводящий ноги шире, разъезжаясь на розовых коленях; ни за что не признается, но он без ума, когда задирает задницу прямо перед ублюдком и раздвигает ягодицы, млея от влажного, медленного проникновения.

Это он: засыпающий в ранний час, едва способный два слова связать, хреново изображающий свое равнодушие, и он же, да, кто задает дурацкие вопросы, кто препирается с ним, кто отдается ему, кто вымещает на нем злобу и досаду, потому что так любит Денджи.

Опуская бедра, насаживается, постепенно затягивая член глубже.

Задирает подбородок, глядя вверх, и хватается за предплечья Хирофуми, ощутимо их сдавливая. По запястью Йошиды бьет капля пота с его поясницы.

Он целует его кадык — и парень начинает подбрасывать ляжки вверх, сужаясь вокруг толстого ствола.

Да, может стоило сказать Хирофуми раньше: когда он в редком порыве опускал голову на колени Денджи или когда залезал к нему в ванну, пуская локтями круги по воде. Незадолго до полуночи или в сумерках.

Смотря ему в глаза или разговаривая с его отражением во внутрисалонном зеркале.

Сказать, что до того, как наступит конец всего, когда небо рухнет на землю, и все вокруг сузится до узенького, плотно набитого кома тишины и спокойствия — после грандиозной погибели, — сказать, что Денджи хотел бы поговорить с ним еще раз.

Увидеть его лицо в профиль.

Поцеловать его бесстыжую щеку.

Спросить, что значит октановое число и его излюбленное высокооктановый — и снова ничего не запомнить.

Отпечатать его в памяти, дуреющего от похоти и боли, и вожделения, удовольствия, неспособности покровительствовать. Временно.

Вильнув по кругу бедрами, Денджи оскалился.

Он бы признался, что в кратких, лихорадочных сновидениях он видел Хирофуми таким: лежащим на спине с распахнутыми глазами, с распахнутой грудной клеткой. Сердце — открытая рана; и только так Денджи удостоверился в его существовании у Убийцы, и только там он видел, как мясистый кусок опасливо сжимался в ослепительно ярком свете, и только тогда он запоминал тот особенный перелив на склизкой поверхности: насыщенный перламутровый на финальных его вздохах.

Схватив Йошиду за волосы, он сжал на них пальцы, подпрыгивая на твердеющем, упругом стволе.

В своих безумных краткосрочных путешествиях между мирами Денджи видел его мертвые глаза. Его расквашенные губы и бордовый фонтан вдоль торса, как если бы ублюдок блевал кровью.

Видел его сияющие внутренности.

Его, лишенного жизни, которой он так стремился лишиться в самом деле. Может, потому Денджи на него злился?

Жирная головка, задевая Денджи глубоко внутри и ударяя по одной-единственной точке, входила все дальше и свободнее, и по внутренним сторонам у него обильно текло. Он давно кончил — и его член, перепачканный в сперме, двигался вверх-вниз по животу Хирофуми.

Рядом с кровавым озером.

Засыпая на рассвете и просыпаясь через час-два — в панике — Денджи крепко стаскивал нагретую наволочку рядом с запястьем Йошиды, за которое инстинктивно хотел ухватиться, если бы не.

— Д-Денджи, притормози…

И если бы не гладкий угол между его плечом и шеей, его черные пряди позади, его размеренное дыхание. Денджи бесило, что Хирофуми не замечал его миниатюрного апокалипсиса, в котором бы все равно не признался, спроси его напрямую.

Такой вот парадокс.

— Заткнись.

Такая вот ярость: щедрая, шквалистая. Денджи грубо схватил горло Хирофуми, задрав ему подбородок. Он садился на его член до основания и, притираясь изнутри, двигался обратно, как будто выталкивая Йошиду из себя.

— Если тебе больно, то так и скажи.

Застыв с приоткрытым ртом, Хирофуми закатил глаза; с его лба хоть отжимай, и густые пряди на нем рассыпались, вновь прикрыв половину лица. Он цеплялся за бедра Денджи, словно утопающий — за спасательный круг, а Денджи протягивался и протягивался по набухшим его жилкам, полируя их склизкими стенками.

Денджи вонзил ногти ему под кадык.

— Хоть раз… х-хоть, блять, один сраный раз скажи, что тебе больно, — процедил Денджи. — Хоть раз побудь со мной искренним.

— М-ммхх…

Йошида кромсал его поясницу: до крови, скорее, но Денджи этого не чувствовал. Его шпарило повсюду: в спине, в заднице, в стертых до ссадин коленях, в пятках, куда отстреливало, и в желудке, где было так тяжело, что кишечник скручивало от этого дикого, животного пред-оргазма.

— Д-ден…а-аах…

Ребра ему словно перемолотили — и продолжали дубасить по ним, искореженным, зубилом или чем-то вроде. Хирофуми взвыл: каждый удар по бедрам Денджи, каждое их соприкосновение, мокрое и липкое, отфутболивало добрую тонну чистейших страданий ему в рану, в мозг, в член. Прижавшись щекой к ключицам Денджи, он беззвучно заревел: это было, мать вашу, БОЛЬНО, так больно, больно, сука, БОЛЬНО просто ПИЗДЕЦ КАК невыносимо и жопосводяще, блять, больно, когда этот

ебаный

маленький

говнюк

касался ненароком его бинтов, его тела, его мошонки.

Хирофуми накачан болью до отказа — и откуда-то взялись эти сраные эндорфины, смягчающие удар.

— Денджи…

Покуда пацан стирал его в труху.

Зубами, губами, всем.

Стянув смоляные волосы у самого лба, Денджи резко дернул их, сжав костяшки добела.

— О, — спародировал он тон Хирофуми. — Ты плачешь.

Йошида всхлипнул, цепляясь за тощий порозовевший зад. Нос ему плотно забило, перед глазами поплыло, и он только и делал, что смотрел на Денджи, толком не видя его выражения.

— Ну надо же.

И горла пацан не отпускал: сдавил его, крепко сжав пальцы в полукруг, из-за чего Йошида даже брызнул слюной. Лицо его раскраснелось, зацелованные губы распухли, приподнятая челка покачивалась в такт движениям, — и надо же, чтобы этот обаятельный пидор мог выглядеть еще лучше.

Томный, горячий.

Денджи хотел овладеть им и подчиняться ему.

Чувствовать его густую сперму в заднице и кончить на его сопливое лицо. Всунуть головку ему между губ.

Коснуться того клыка, что не в ряду.

Ощутить давление его челюстей на своих яйцах.

Сесть на него еще, еще и еще, и насаживаться, придавливать его, трахать его, любить его, изничтожать его, пока Убийца не потеряет сознание.

Хватать его за запястья — все равно что иметь все и ничего одновременно. И, может, стоило ему признаться; ему, разоруженному и на себя непохожему, что Денджи был счастлив пить с ним дрянной растворимый кофе со вкусом бумажного стаканчика; со вкусом картона, переработанного из переработанной туалетной бумаги, которой кто-нибудь подтирал зад задолго до тебя.

И что он счастлив видеть его слезы. Его силуэт, когда он возвращается домой и падает на кровать, не раздеваясь.

Его родинки и обсидиановые пряди с таким переливом на солнце, как слюда.

Его, натирающего ствол пистолета.

Его, берущего в руку ствол Денджи.

Его, с кем Денджи, разрыдавшись сам, переплетает пальцы — и сдавливает их, спуская во второй раз, потому что Йошида сдавил его пальцы в ответ.