Пестр он перьями - тысячи пестрых пушинок,
В каждом перышке - тысячи тысяч ворсинок.
Год 2016
- Мона! – молодой голос юноши доносится из-под низкого капюшона дождевика. – Глупая хулиганка! Где ты пропадала целые сутки? – Незнакомец нежно почёсывает птичьи пёрышки, затем поворачивает голову к Чану: - Здравствуйте. А вы кто?
- И вам доброго дня. Меня зовут Бан Чан, я не местный. – Голос у Чана уставший и безжизненный. – Стало быть, её имя Мона. Вы её хозяин? Ваша питомица знатно потрепала мне нервы.
- Я Ким Сынмин, очень приятно. – Юноша подходит ближе и отодвигает желтый капюшон на макушку. Лицо у него мягкое и приятное, но во взгляде чувствуется дотошное любопытство, присущее занудным людям. – Извините за это. Моя девочка очень своевольная, любит докучать незнакомым. А вы… - Сынмин смотрит по сторонам, – похоже, вы потерялись? По этой стороне машины не ездят.
- Именно так. – Чан тянется через сиденье, чтобы открыть дверь. – Не стойте под дождем, садитесь. Вы подскажете, как выехать отсюда, а я подвезу вас куда надо.
— Вот уж спасибо. – Сынмин с облегчением улыбается, забираясь внутрь. – Погода не радует в последнее время. Не думал, что замёрзну так сильно. - В руках у него оказывается черный увесистый пакет. Мона спрыгивает с плеча на этот пакет, чтобы проткнуть его клювом. – Брысь! С наглыми негодницами не делюсь! Здесь нужно сдать назад, вы, видимо, пропустили поворот с той стороны.
Машина едет неуклюже и медленно, а когда поворачивает в нужном месте, чуть не застревает в грязи. Дождь усиливается, и где-то наверху слышно, как грохочут тучи. Дворники с влажным скрипом елозят по лобовому стеклу то вправо, то влево. Деревья растут так тесно к дороге, что ветви и кустарники скребут по дверцам.
- Какой недружелюбный у вас лес. – Чан снова чувствует, как страх зреет в груди, и прежний спазм возвращается, мешая нормально дышать. – Часто вы так гуляете? В одиночку, еще и в самой чаще.
- Привык давно. – Сынмин достаёт из черного пакета крупную гроздь снежно-белых грибов, облепленную лесным мусором. Мона не упускает шанса и пробует диковинку хозяина на вкус. – Я грибник со стажем. Тропы здешние с детства знаю. Не красуюсь, конечно, но путь домой найду и в непроглядной тьме.
- И всё же… тут почти нет ориентиров, а сотовая связь чем-то глушится. Не удивительно, что тот парень Хан Джисон пропал именно здесь. Вы его знали?
- Хан Джисон… - Сынмин задумывается на мгновение. Затем его голос становится насмешливым: - Значит, Ынджи всё же подняла столицу на уши. Вы ведь оттуда, да? Из полиции?
Чан врёт, не меняясь в лице:
- Можно сказать и так. Человек пропал неделю назад. Странно, что никто здесь не бьёт тревогу, кроме Ынджи-щи. Даже здешний полицейский участок не особо шевелится. А ориентировки с приметами пропавшего? Раз, два и обчелся. Почему же так?
- Потому что известно всем, что Хан Джисон не мог пропасть. Он сбежал. Ынджи просто не хочет мириться с тем фактом, что Джисон бросил её прямо накануне свадьбы. Такое подкосит любую девушку. Она – злая фурия и ищет его только затем, чтобы выцарапать ему глаза своими наманикюренными ноготками. Это обычные около семейные разборки, Бан Чан-щи, зря вы приехали в нашу глушь. Ловить тут нечего.
- Вот как. Всё возможно. Нужно отработать все версии. Здесь направо? – Сынмин в ответ кивает. – Если я правильно понимаю, впритык к Тэбэку проходит важная автомагистраль. Когда я въехал в город, заправка была забита под завязку.
- Именно. Уехать под покровом ночи не составит труда, если договориться с каким-нибудь водилой. Они обычно все едут в Сеул. Вы говорили с Ынджи лично? Если нет, то… я вас уверяю, после первой же встречи с ней вы поймёте, что я прав.
Впереди громоздится долгожданное поваленное дерево. Чан выезжает на знакомую дорогу, но не чувствует облегчения. Внутри всё сильнее сжимается в беспричинной панике. Он не хочет выдавать, как ему плохо, но Сынмин видит странную бледность на лице Чана.
- Вы в порядке? – Вопрос звучит с искренней участливостью. – Выглядите как труп.
Мона любезно поддакивает с плеча:
- Труп! Труп!
- Съел что-то не то. Всё нормально, до мотеля недалеко.
- Вы что, остановились в дорожном мотеле? Ужас какой. Там же постельное бельё дай бог раз в неделю меняют. Тут совсем рядом есть коттедж, где можно недорого арендовать комнату. Владелец – Ли Минхо, мой хороший знакомый, он вам подсобит. Поезжайте дальше прямо, не сворачивайте. Лес скоро закончится.
Год 1320. Город Тана
Изабелла вытирает лицо мальчика мокрой тряпицей. Должно быть, этот бедный ребёнок не мылся по меньшей мере год. От него разит, а в спутанных волосах завелись вши. Всё это время он скитался по горам и лесам, не зная города.
Изабелла родом из восточных земель, и там мытьё - дело привычное, как и в Азаке*, что огибает Тану со всех сторон. Мальчик с любопытством рассматривает крошечное медное распятие на её шее, подаренное Сильвио. Оно висит между грудями подобно невольничьей бирке; Изабелла язычница и чужая вера никогда не станет для неё родной.
*Азак – теперешний Азов
Вода в ведре чёрная, и брусок мыла уже кончается. Пичан после горячего супа уже не такой испуганный и агрессивный. Глаза у него сонные, а тело расслабленное. В женских руках он не видит опасности, ведь били его всегда – мужские. Это импровизированное мытьё – ни то, ни сё, размазывание грязи и только. В Азаке бани на каждом шагу, и Пичана удастся туда сводить, если перед этим хорошенько удовлетворить хозяина. Мальчик тоже язычник, но Сильвио не будет тратить на него время, чтобы обратить в свою веру. Это не только расточительно, ещё и опасно. Чужеземцы живут в Тане, покуда Узбек-хан не решит иначе.
- Давай-давай, поднимайся, маленький птенчик. – Изабелла помогает Пичану насухо вытереться. В этой жалкой комнатушке нет ничего для окуривания, так что приходится довольствоваться малым. В ход идут сушеные целебные травы, которые Изабелла втирает мальчику под мышки и в шею, чтобы предотвратить всякую болезнь. – Запястья покажи. И лодыжки. Цыц! Не чеши.
Следы от верёвок и цепей красные, местами кровоточат. Мальчик натерпелся достаточно, неизвестно, какие ещё страдания его ждут. Бесконечная жалость скрывается в зажмуренных глазах Изабеллы, когда она крепко прижимает ребёнка к своей груди.
- Сес…тра. – Голосок у Пичана дрожит, как затухающий огонёк. Его тонкие белые руки обнимают за шею крепче.
- Они все думают, что ты одичавшее лесное дитё. – Изабелла говорит с ним на родном ему языке и по-матерински гладит его узкую спину. – Но я чувствую, ты всё понимаешь. Каждое моё слово. Слушай меня, раз так. Ты вырастешь сильным и умным, и будешь летать высоко-высоко как птица Семруг.
Пичан внимательно смотрит ей в лицо и не моргает.
- Всё понимаешь, я же вижу. Только не говоришь. – Она шутливо щёлкает по кончику его носа. – У моего сынишки такие же глаза были. Как два агата.
Хозяин со своими друзьями веселится до поздней ночи. Внизу слышно, как пьяные рты распивают пьяные песни, и кто-то с кем-то ругается, слышно, как топает множество ног и бьётся о пол посуда. У засаленного окошка трепещет наполовину расплавленная свечка. Пичан свернулся клубочком под тёплым боком Изабеллы. Он то и дело чешется из-за соломы, которой набита их постель.
Тихий женский голос рассказывает ему сказки и легенды восточной стороны: о волшебных птицах, что помогают героям; о небесных духах и справедливых богах; о священных скалах и волшебном Древе, на котором растут все семена мира… Сыну Изабеллы исполнилось семь, когда в деревню пришёл мор. Дочь умерла раньше, ещё во младенчестве; старейшины говорили, что это злой дух съел её невинную душу.
Изабелла умолкает, когда слышит, как скрипит лестница от чьих-то тяжёлых ног. Кто-то грузно топает по коридору; доски пола жалобно скрипят, этот зловещий звук слышится всё громче и затихает у двери комнатки. Изабелла привстаёт с соломенной постели, настороженная и опасливая, как кошка.
Пичан быстро трёт глаза, отпугивая дремоту; он видит, что девушка напряжена, что её дыхание такое тихое, будто она не дышит вовсе.
Внутрь входит Пьетро, воняющий вином. На воротнике его одежды красуются жирные пятна, а в уголках рта блестят остатки еды. Видно по дикому взгляду, как сильно он пьян, однако держится на ногах уверенно.
Сердце Изабеллы ходит ходуном, и животный страх заставляет её встать в полный рост и закрыть собой Пичана. Мальчик, забившись в угол, прижимает к груди острые коленки, и следит за каждым движением Пьетро безотрывно.
- За дверь. - Пьяный друг Сильвио показывает рукой наружу, но никто не двигается с места.
- Хозяин не одо-брит это. - Она расправляет плечи и смотрит в глаза мужчины уверенно, но это не сильно впечатляет незваного гостя, ведь её итальянский никуда не годен. - Ляжьте спать. Не станете жалость утром.
- Конечно, я лягу спать, - Пьетро сально хохочет. - Для этого я здесь. За дверь живо, а не то все рёбра пересчитаю.
Он направляется к ней медленным шагом. Изабелла прирастает к полу, как изваяние. Сказанное Пьетро для неё непонятно, но чутье подсказывает, что сейчас будет больно.
- Я не уйти. Хозяин запрещает.
- Тупая баба! Сильвио плевать, что будет с сопляком, главное, чтоб не сдох! - когда он кричит, слюна из его рта попадает девушке на щёку. Он смотрит на мальчика через женское плечо и машет перед ним рукой с искалеченным пальцем. - Я отучу тебя кусаться, погань мелкая.
Пичан вскакивает на ноги и даёт дёру. Дверь осталась открытой, и он рвётся наружу, но Пьетро с паучьей прытью хватает мальчика за волосы, затем швыряет обратно на солому. Детский болезненный крик наполняет комнату, и Изабелла, не помня себя от ярости, толкает Пьетро в грудь. Тот пятится назад, но не падает. Его лицо бледнеет, прыщи становятся ещё более красными, а глаза наливаются кровью.
- Пошла за дверь! - он берет её за черную косу и дёргает в сторону выхода. Изабелла держится за голову и кричит, - Пошла, я сказал! Проваливай, мерзкая шлюха!
Его тяжёлый кулак бьёт в живот так сильно, что ещё немного, и откроется рвота. Пичан вскакивает, точно горный козлик, готовый биться и бодаться, но без толку: Пьетро уже выбрасывает Изабеллу в коридор. Стучит стальной засов, и дубовая тумба скрипит по полу, перемещаясь, чтоб подпереть дверь. Теперь Пичану не сбежать.
Пьетро смотрит на испуганное лицо ребёнка обезумевшими глазами. И тут начинает развязывать тесёмки своих штанов.
Изабелла налегает на дверь плечом, но её сил недостаточно. По ту сторону пьяный смех Пьетро мешается с беспомощными детскими воплями.
Год 1996. Зима
Хонхван с силой моет дно фаянсовой ванны. Его ссутуленная старческая спина болит от долгой уборки, но руки, пусть и тоже болезненные, не потеряли былой силы. Щётка с жёстким ворсом уже довольно долго чистит одно и тоже место - узкий бортик, что у стены. Белоснежный бок ванны блестит от чистоты, но Хонхван всё трёт, трёт и трёт. Этот старый мужчина прилагает огромные (для его слабого здоровья) усилия, чтобы вычистить то, чего нет.
Хонхван видит въевшиеся бурые капли, которые никак не исчезают. Чей-то хитрый голосок в голове шепчет ему, что кровь его жены навсегда останется в этой ванне, в месте, где она вскрыла себе вены.
"Это ты во всём виноват. Твой старший сын отобрал у тебя внука и сбежал, потому что винит и ненавидит тебя. Твой младший сын никогда не простит отца-убийцу и подожди-и-и... тоже сбежит отсюда".
Хонхван обессиленно садится на кафельный пол.
Последнее время ему намного хуже, и образ умершей жены всё чаще приходит к нему во снах. Казалось бы, после её суицида прошло достаточно времени, чтобы отпустить и жить дальше, однако с отъездом Бусока одиночество и пустота в груди теперь давят пуще. Нет в доме беготни любимого внука, не препирается невестка, Бусок и Чонман не спорят друг с другом, никто больше не поддерживает жизнь в этих стенах. Теперь здесь: давящая тишина, напряжённое молчание Чонмана и мертвецкое безучастие.
Чем чаще Хонхван остаётся наедине с собой, тем чаще тоска по жене терзает его сердце и мысли. Чонман устроился работать на лесопилку и приходит домой после восьми. Всё время без него Хонхван слышит внутри себя незнакомый голос.
"Ты на дне, старик. Хочешь подняться на ноги? Опустись ниже".
Голова становится чугунной, и тело усталой кучей валится рядом с бортиком ванны. Горячие слёзы бессилия сочатся сквозь крепко зажмуренные глаза, где-то в глубине горла рождается первый жалостливый стон. Плач тихий и сдержанный, но сам факт того, что он есть, распаляет в Хонхване дикую злобу. Он не доволен собой, ведь под старость лет, превратился в тряпку; не доволен покойной женой, которая увидела в объятьях смерти больше тепла, чем в его объятьях; не доволен сыновьями, которые чихать хотели на отца и его жизнь… Эта злоба гудит в его груди подобно огню в кузнечном горне.
Он широко открывает глаза, готовый вскочить на ноги и дать себе по лицу как следует. В этот миг его замыленный от слез взгляд находит под брюхом ванны что-то странное.
Хонхван достаёт из щели между трубами таинственный черный пакет, перевязанный жгутом. Внутри оказывается засаленная наличность - почти пятьсот тысяч вон.
***
На улице черным черно, когда входная дверь хлопает. Чонман, вымотавшись после смены, заходит на кухню, включает свет. Он нечаянно вздрагивает, когда видит за столом отца, что всё это время сидел в кромешной тьме.
- Почему не спишь? - Чонман не сталкивается с ним взглядом, потому что боится этих глаз, опухших, заплывших морщинами.
Отец с ненавистью кидает на стол черный пакет. Сердце Чонмана гулко падает вниз. “Как он их нашёл? Теперь мне конец”.
- А ты и рад будешь, если папка твой целыми днями дрыхнуть будет! Вижу, как глазки лживые туда-сюда бегают! Значит я прав.
Хонхван поднимается. Его сын делает шаг назад.
- Что это? - слабый не радостный смешок в ответ. - Пакет?
- Деньги! - отец швыряет пакет со стола, и купюры рассыпаются по кухне. - Скажешь, не твои? Я специально пересчитал. Вполне хватит на аренду комнатушки! Дом, который я оставлю тебе в наследство, уже недостаточно хорош?
- Не понимаю, о чём ты, - Чонман смотрит свои накопления, что старательно откладывал с осени, и чувствует, что вот-вот завоет. - Может Бусок-хён…
- Ты думаешь, раз я старый, значит маразматик? - У Хонхвана в уголках рта пенится слюна, а на виске набухает вена. - Для Бусока пятьсот тысяч - гроши, его жена деньгами срёт. Скажи-ка, парень, куда ты собрался линять без документов?
Чонман судорожно вспоминает, где в последний раз видел свой паспорт. Несколько месяцев отец не наведывался в его в комнату, так что не было срочной нужды прятать важные вещи куда придётся. “Стало быть, я рано расслабился”.
- Это, - Хонхван вытаскивает из кармана трико документы в коричневом переплёте, - останется со мной. Отдам, когда на тот свет соберусь. К твоему счастью, мне уже недолго осталось.
Чонман, едва живой от страха, делает рывок впёред и вцепляется отцу в запястье. Всё то время, пока он старательно зарабатывал и откладывал, он жил одной единственной мыслью, что из этого проклятого коттеджа когда-нибудь обязательно получится вырваться. У него нет такого бесстрашия как у мамы, чтобы убить себя; у него нет богатой возлюбленной, как у хёна, которая обеспечит ему кров; есть только сильные руки, приученные к труду. Этими руками Чонман собирается вернуть свой паспорт, даже если придётся сломать отцу пальцы.
- Никогда не трогай мои вещи! - его голос поровну отчаянный и гневный, и гнев впервые в открытую направлен на отца. - Ненавижу тебя! Ненавижу! Ты садист! Больной на голову! Твоё место в психушке! Верни! Это не твоё!
Рывок за рывком. Выходит грубо, без жалости и иерархического уважения, потому что терять уже нечего. Упорства Чонману не занимать. Молодое тело крепче ссохшегося. Молодой яростный дух способен задавить собой дух закостенелый. Но это противостояние не столько между молодым и стариком, сколько между жертвой и агрессором, так что всё заведомо предопределено.
- Неблагодарный сучоныш! - Хонхван на несколько предательских секунд теряет хватку, но приходит в себя быстро. - Стоило почаще пиздить тебя в детстве! Ещё не поздно наверстать!
Тяжелая костлявая ладонь с громким шлепком опускается на смуглую щёку сына. Один раз. Второй. Третий. Пока кожа не начинает рдеть от синяков. Чужая лопнувшая губа кровоточит. Взгляд Чонмана остекленевший, и былая искра борьбы тухнет после первой пощечины. У него есть сила сломать отцу пальцы, но какой толк, если сила физическая не закреплена силой моральной? Чонман как растрескавшийся пустотелый сосуд. Еще одна трещина, и он будет разбит.
- Мама, - единственное, что получается внятно проговорить, пока удары сыпятся на него со всех сторон. Теперь в ход идут не только пощёчины. Отец вошёл во вкус, и его слабое сердце не мешает ему использовать кулаки и ноги.
- Я не убийца! Я знаю, что вы все думаете! Зна-а-аю! - Хонхван не замечает, как по его перекошенному от злобы лицу текут слезы, - Это не я! Это всё ты, мерзкий щенок! Ты и твой брат-размазня! Вы её убили! Вы её зарезали! Не я! Не я! НЕ Я-Я-Я!
Он хватает обессиленного сына за шкирку и волочет по лестнице на второй этаж. Дверь в комнату скрипит, как и половицы, по которым топают громкие ноги. Хонхван не понимает, откуда у него в кармане помимо чужого паспорта еще и ключи, но он не обращает на это внимание, когда забрасывает сына внутрь и запирает того на замок. Его мозг не зацикливается на том, что до сегодняшнего дня на этой двери замка никогда не было.
Чонман видит белый потолок своей комнаты, пыльную лампу и птиц-оригами на ниточках; чувствует невыносимую боль во всём теле, усталость и уныние; ему хочется как следует выплакаться, но слёзы не идут. Никогда ещё он так остро не осознавал бессмысленность всего: жизни в том числе… Его глаза тяжело смыкаются. Сон засасывает в себя подобно болотной трясине.
Слышится нежный шорох. Кто-то мягко ступает босыми ногами по холодному полу. Подол длинной ночной сорочки касается чьих-то белых пяток, осыпаясь по краям мелкими семенами, точно зрелый стебель.
Чонман поднимает взгляд в направлении шума. Женщина с длинными черными волосами садится на колени рядом с ним. Ее левое запястье изуродовано продольными порезами. Красная плоть не заживает, видна между краями разрезанной кожи и не кровоточит.
- Мам? - Чонман трёт глаза кулаком. - Что ты… Откуда?
- Ш-ш-ш, - женщина любяще гладит его по опухшей щеке, - Меня нет здесь, сыночек. Я тебе снюсь.
- Снишься? - он ошарашенно касается ее гладких волос. Как настоящие. Слишком реалистичный сон. Не может же в самом деле мама быть здесь. “Или может?”. - Ты не живая?
- Я живу тут, - её рука прижимается к его груди, - и никогда тебя не покину, мой хороший. Я пришла помочь тебе. Расскажи мне, что случилось?
- Папа отобрал у меня деньги… отобрал документы. Я… заперт, и бежать мне некуда. Так страшно. Он вконец обезумел. Если это сон, пожалуйста дай мне обнять тебя.
Женщина тянется к нему ласковыми руками, и Чонман опускается головой ей на плечо. Она давно умерла, но её кожа тёплая, с тем же бледным оттенком, что был при жизни. Его обнимает не призрак, не оживший мертвец, но драгоценное воспоминание. По полу разбросаны бледно-желтые семена: под кроватью, под столом; в щелях половиц, у отсыревшего плинтуса; набухшие и спелые они готовы вот-вот прорасти.
Чонман никогда не думал, что будет нуждаться в утешении. Чонман никогда не думал, что утешать его станет собственное подсознание...
“Я привык терпеть. Если убедить себя, что проблемы нет, жизнь видится не такой безнадёжной”.
- Что ты хочешь, скажи мне. - Мягкие губы целуют его в макушку. - Мама даст тебе это.
- Хочу чтобы ты обнимала меня, пока я не проснусь.
- Неправда. Это не то, чего ты хочешь на самом деле. Ты страдаешь, и мне невыносимо смотреть на это. Я не осужу тебя, ты же знаешь. Говори, не бойся.
Чонман смотрит прямо ей в лицо и отвечает пугающе спокойно, без тени сожаления и милосердия:
- Я хочу никогда больше не возвращаться сюда. Пусть он умрёт.
Год 2016
Машина останавливается у железных узорчатых ворот. Дождь до сих пор льёт; слышно, как струи воды мчатся по водостоку и с журчанием впадают в обширные лужи. За воротами ухоженный дворик и симпатичный фасад двухэтажного коттеджа. Чан видит, как занавески в одном из окон резко дёргаются в сторону; мелькает чья-то бледная рука.
Сынмин накидывает на голову желтый капюшон дождевика. Мона на его плече сосредоточенно чистит пёрышки.
- Рад был с вами познакомиться, Чан-щи. Я выйду здесь, отсюда совсем недалеко до моего дома. Спасибо, что подбросили. - Он делает паузу, задумавшись, затем неуверенно продолжает: - Послушайте, если вас не затруднит, можете не говорить Минхо, что это я привёл вас сюда?
Чан в смятении. Просьба очень любопытная, и не в его стиле копаться в чужом белье, однако спросить выходит как-то само собой:
- Это стоит того, чтобы идти до дома под проливным дождём?
Сынмин сконфуженно улыбается:
- Сейчас неподходящая ситуация. Всё сложно. - Он расстегивает дождевик, и Мона немедленно ныряет внутрь, прижимаясь к его свитеру. - Мне пора. Не теряйтесь больше, здешние тропы действительно опасные.
- И вам доброго дня. - Чан едва кивает.
***
Как только рука тянется к звонку, дверь тут же открывается. На пороге молодой мужчина одного роста с Чаном, плечистый и стройный. Лицо у него по-женски привлекательное, гладко выбритое, с закругленным подбородком. Нос острый, как птичий клюв, а глаза чёрные-чёрные, смотрят без застенчивости прямо. Тёмно-розовые губы приподнимаются в уголках, когда он спрашивает:
- Приезжий? Комната нужна? Заходи скорее. Не хочу потом кота по участку сто лет искать.
Дверь хлопает за спиной Чана.
- Я правильно понимаю, вы Ли Минхо? Сколько цена проживания?
Минхо ведет его на кухню и гостеприимно садит за стол.
- Смотря, насколько планируешь остаться. С тех, кто ищет место на несколько дней, я беру больше. От двух недель и далее - цена ниже, ясное дело. - Деловая нотка в голосе выдаёт в хозяине дома хваткую и амбициозную личность. - Как твоё имя?
Чан называет. Затем добавляет:
- Я приехал на неопределённое время. Сам не знаю, когда закончу с делами. Покажете мне комнату?
Минхо наливает в кружку горячий чай. Небольшая уютная кухонька наполняется запахом трав и ягод.
- Не люблю, когда со мной “выкают” и сам делаю это редко. Я с постояльцами всегда на “ты”. - Он ставит перед Чаном ароматный напиток. - Выпей. У тебя пальцы трясутся. Согреешься.
Чан знает, что весь дрожит не из-за холода. Мандраж, который начался на лесной дороге, ещё сковывает его грудь, точно крепкий обруч, так что держать внешне спокойное лицо получается не без осечек. Трясущиеся пальцы - наименьшая из его проблем. Чан делает несколько глотков чая, и вкус настолько его впечатляет, что паника отступает на самую малость.
- Должно быть, ты долго был в дороге. - Минхо стоит спиной к нему, копошась в холодильнике. - Если тебе удобно, оплату и прочие вопросы, можем обсудить после того, как отдохнёшь.
Эта чуткость и неравнодушность к совершенно незнакомому человеку вызывает в Чане приятные чувства. Благодарность мешается со светлой трепетной симпатией. Когда Минхо показывает ему комнату, он не просит в качестве подстраховки оставить ему сумку, платёжную карту или что-то другое из важных вещей, значит он доверяет Чану заведомо, и это ещё сильнее подкупает.
- Бельё чистое. Менял вчера. - Минхо отгибает уголок одеяла, чтобы продемонстрировать. - Здесь рабочий стол и лампа, если темно будет. Шкаф не до конца закрывается и скрипит, уж извини. Полки с книгами просто для красоты, но бери читай, не стесняйся. А это, - показывает головой на потолок. Там, рядом с люстрой висят птицы-оригами на ниточках, - моё баловство. Раздражает - сниму.
- Нет-нет, - Чан качает головой, пожалуй, слишком яро. - Пусть будут. Меня всё устраивает. Это же твой дом - ты тут главный.
- Как скажешь. - Минхо улыбается и почему-то отводит взгляд. - Ванная и туалет на первом этаже напротив кухни. Моя комната дальше по коридору. Как отоспишься, стучись.
***
Телефон тренькает сообщением, когда Чан ложится под одеяло, готовый вырубиться.
Соён:
"Привет. На фотке не шалфей. Очень похоже на дикий базилик. Где ты сейчас? Уже приехал в Самчок?"
Она ответила на удивление быстро. Все прошлые разы, когда Чану что-то срочно требовалось, Соён могла не заходить в сеть часами. Видимо, сейчас у неё образовалась свободная минутка.
Чан скидывает своё местоположение с подписью:
"Я останусь здесь пока что. Не знаю, когда буду выезжать"
Соён:
"Делаешь, что в голову взбредёт, как обычно. Дело твоё. Звони в санаторий сам и отменяй бронь"
Вы:
"Скажи, чем Чонин занят?"
Соён выходит из сети.
Чан ещё некоторое время ждёт, точно доверчивая дворняга, когда статус "отправлено" сменится на" прочитано", но этого не происходит. Он убирает телефон на зарядку и засыпает с поганым чувством внутри.
Ни о каком санатории в Самчоке он не просил. Этакий утешающий прощальный подарок от Соён, который поможет Чану восстановить ментальное равновесие. Горячие источники, солевые ванны, йога, свежий горный воздух и правильное питание. Глядишь, и вдохновение появится.
Соён оплатила абонемент, не спросив его мнения. Чан притворился, что его всё устраивает, чтобы никто не догадался, что ближайший год он хочет пожить отшельником.
Звонить в санаторий, отменять бронь и возвращать деньги он не будет. Эти деньги не его, так что плевать.
Кто-нибудь посторонний назвал бы Чана зажравшимся, ведь жена не вычеркнула его из своей жизни, более того она беспокоится о его здоровье, готова тратить на его лечение собственные финансы, к тому же разрешает созваниваться с сыном. Лучший исход из всех возможных при разводе.
Кто-нибудь посторонний сказал бы, что нужно быть благодарным. Чана поровну жрёт стыд на себя и злость на других.
- Пап, я очень скучаю.
Он открывает глаза.
На полу, оперевшись спиной о тумбу, сидит сын. У него в руке джойстик, а на шее наушники. В таком виде Чан видел его в тот злосчастный день, когда собирал свои вещи.
- Вернись обратно. - У Чонина мокрые глаза и опущенные уголки губ. - Я уверен, мама скоро перестанет злиться. Она не будет тебя ругать, я уговорю её. Пожалуйста.
- Сынок, мы с мамой больше не вместе. - Чан поднимается на локтях и садится на кровати. Он уверен, что это сон, неприятный сюрприз от его подсознания. - Ты и я уже говорили об этом. Это расстраивает, но ничего не поделаешь.
- Вы больше друг друга не любите? - Чонин смаргивает слёзы, и те скатываются ему под воротник.
- Я не знаю. Твои папа и мама сильно устали, Чонин-а. Когда ты вырастешь, ты поймёшь, почему всё случилось именно так.
- Мы можем поиграть в "Персону"? Я совсем один дома, мне скучно, а домашку делать не хочу. Мама в последнее время совсем меня не обнимает.
Чан разводит руки в стороны.
- Залазь ко мне. Обнимемся и будем играть, сколько захочешь. Обещаю не поддаваться.
На лице Чонина расцветает счастливая улыбка. Он начинает суетливо копошиться на месте, собираясь встать, но Чан не застаёт момента, когда он поднимается на ноги.
Раздаётся громкое карканье. Громкое настолько, что отмирает слух. Невидимая ворона словно кричит в мегафон то в одно, то в другое ухо. Чан закрывает голову подушкой и хнычет от боли в барабанных перепонках. По ощущениям голова увеличилась на несколько размеров и вот-вот готова взорваться. Тени птичьих крыльев мелькают по стенам; за окном летят черные перья, и кто-то яростно стучит клювом по стеклу.
К счастью, вороний крик прекращается также неожиданно, как начался. Вместе с этим адским шумом исчезает и Чонин. Будто его никогда здесь не было.
Чан теряет миг, когда просыпается. Сейчас сон и явь для него - сплошной эпизод. Снаружи уже заметно стемнело, но всё также льёт дождь. Прошло несколько часов; они чувствуются как пятнадцать минут.
На подоконнике стоит желтоглазый чёрный котёнок. Шерсть у загривка вздыблена, хвост трубой, пасть открыта в беззвучном оскале. Он шипит на что-то, находящееся на улице. Чан аккуратно гладит его по спинке и высматривает сквозь дождь что-нибудь пугающее. Из пугающего только расколотый садовый гном и черно-зелёный лес вдали.
***
Дверь в комнату Минхо получается найти без труда. Хозяин коттеджа открывает после первого стука.
- Ой, - его руки тут же тянутся вперёд, когда Чан протягивает вертлявого, кусачего котёнка. Рукав кофты чуть приподнимается, так что видно, что запястье окольцовывает эластичный черный напульсник с надписью “PEACE”. - Проказник Чонин-а прошмыгнул в твою комнату? Плотнее закрывайся, ему любая щель нипочём.
- Как его зовут? - Чан уверен, что неправильно услышал.
- Чо-нин, - Минхо специально проговаривает по слогам. Котенок игриво кусает его за палец и пинается задним лапками. - Найдёныш. Обидчивый, сил нет. Чуть что, сразу пакостит. Да? - Быстрый чмок между чёрными ушками. - Кто здесь злостный обоссун?
Чан не знает, как реагировать. Это похоже на совпадение, но не очень приятное. Минхо видит, как краска отливает от его лица.
- Ты не выглядишь выспавшимся. Можем обсудить всё завтра утром...
- Нет, - Чан старается не смотреть на кота. Паническая атака его отпустила, но усталость осталось, однако это не причина злоупотреблять чужой добротой. - Я достаточно отдохнул. Давай приступим?
Минхо кладёт питомца на пол и плотно закрывает дверь своей комнаты. Они возвращаются на кухню.
Чан предлагает заплатить больше на тот случай, если задержится в Тэбэке. Минхо соглашается и говорит, что, если Чан останется совсем на немного, он вернёт ему избыток. Их договоренность закрепляется распиской и чеком с синей печатью. То, как Минхо ставит свою подпись, кажется Чану очень необычным: это заглавная английская U с поперечной линией. U.
- Всё же надеюсь, что ты побудешь тут подольше.
Чан чувствует, как краснеет ушами.
- Почему? Тебе будет выгодней, если я умотаю через несколько дней.
Минхо подпирает ладонью щёку. Его вид скучающий, но речь выдаёт, что ему не всё равно:
- По утрам и вечерам можешь присоединиться ко мне на кухне. Я много экспериментирую с европейской кухней, часто делаю чизкейки и французские пирожные. К слову, моя паста настолько хороша, что попробовав её, ты захочешь взять мою фамилию. Ах да, скажи мне сразу, если у тебя есть аллергия какие-то продукты.
- А это входит в стоимость аренды?
Минхо улыбается, не отрывая от Чана взгляда.
- Я живу один, мне до ужаса тоскливо. Постояльцы, они как перелетные птицы, залетают только в сезон. Я хочу не денег, а человеческого общества. Но я не настаиваю. У нас тут есть доставка из ближайших кафешек. Скажу сразу, цены у них кусаются.
Чан довольно давно не чувствовал себя так застенчиво. Помимо неравнодушия Минхо и его дружелюбности, не последнюю роль играет и то, как он хорош собой. Красивых людей видеть так близко непривычно и волнительно, но Чан взрослый 34-летний мужчина, а не школьник.
- Хорошо, я буду рад составить тебе компанию на кухне. Однако насчёт фамилии... Я пока не планирую её менять, насколько бы твоя стряпня ни была вкусной. Без обид.
Смех Минхо похож на весеннюю капель. Он ставит на стол блюдечко с куском шоколадного торта. По кружкам уже разлит знакомый ягодный чай.
- Расскажи, чем занимаешься? Постояльцы - твой основной доход? Похоже, что ты не стеснен в рамках, пусть и живёшь в крохотном городе, - Чан откидывается на спинку стула, наконец, расслабившись. Атмосфера в кухне влияет на него хорошо.
- Разговоры лучшая терапия. Мне нравится твой подход. - Минхо показывает рукой “класс”, - Я психолог. Когда-то был. Не практикую уже довольно много лет. Но какие-то привычки остались, от этого никуда не деться, увы.
- Да, ты очень похож на человека, который любит лезть под кожу.
- Не жалуешь нас?
- Не имею ничего против. Каждый работает в той сфере деятельности, где может.
Минхо кивает. Он видит Чана насквозь, но тот очевидный факт, что Чан имеет плохой опыт с психологами, он никак не комментирует.
- Лезть под кожу, как ты выразился... это порядком надоедает со временем. Я думаю, ты знаешь, что такое профессиональное выгорание. Этот коттедж, - Минхо обводит рукой пространство, - я купил пару лет назад, когда понял, что умер как специалист. Инвестировал в свое ментальное здоровье. И считаю, что удачно.
- Нет ничего лучше, чем ощущение, что с твоей головой всё в порядке. - Чан берет вилкой кусочек торта и отправляет в рот. Его лицо сразу светлеет. - Это очень вкусно. Серьезно, никогда такое не ел. Что здесь?
- Уверен, что не хочешь брать мою фамилию? - Минхо игриво поднимает одну бровь. - Там много всего. Шоколад, само собой, яйца, мука… и секретный ингредиент - базилик. Долго думал, стоит ли добавлять его в тесто, но, как оказалось, вышло даже лучше.
Чан невольно вспоминает свою вчерашнюю прогулку вблизи Вороньего Поля. Он решает кое-что проверить:
- Надо же. Впервые ем базилик в десерте. Насколько я помню, эта приправа не дешёвая?
- Та, что в магазинах, в фирменных упаковках - да. В наших лесах дикий базилик растет под каждым кустом - собирай не хочу. Тут и ягод всяких полно. Про каштаны и белые грибы вообще молчу. Можем как-нибудь вместе прогуляться, покажу тебе лучшие места.
- Похоже, люди в Тэбэке настолько любят собирать дикоросы, что перспектива потеряться в лесу, их не особо пугает. Во всяком случае, у меня сложилось такое впечатление. Дай угадаю, ты ничего не боишься и по местным тропам с самого детства ходишь.
- Я купил этот дом несколько лет назад, забыл? - Минхо смотрит на Чана снисходительно, как на ребенка. - Тэбэк не мой родной город, я редко гуляю дальше Вороньего Поля. Ты прав, здесь каждый второй грибник и ягодник, однако мало тех, кто может зайти в самую непроходимую чащу и не исчезнуть. Лично я знаю только двоих: мой друг Сынмин и знакомый Хан Джисон.
Вот оно. Чан спешит потянуть за ниточку:
- А, тот, что пропал? Видел объявление с его фото. Значит, не так уж и хорошо он знал этот лес, раз заблудился.
- Маловероятно. Хан Джисон, пусть и не варится здесь с самого детства, как Сынмин, но у него огромный опыт выживания в таких лесах, по сравнению с которыми наш лес - лысая чаща. Он возглавляет кружок в школе, где учит детишек скаутским фишечкам. Преподаватель из него действительно хороший.
Что Минхо, что Сынмин говорят о Хан Джисоне в настоящем времени, значит каждый из них уверен, что Джисон жив-здоров.
- Но ведь куда-то же он делся. Не думаю, что все эти объявления наклеены от нечего делать. Сам как считаешь?
Минхо задумчиво отпивает чай.
- Честно, мутная история. Говорят, он сбежал. Что-то там с его девушкой связано… не могу сказать точно. Не интересуюсь сплетнями. Хотелось бы верить, что не умер, конечно. Смерть - уже не весело.
Чан настораживается:
- В городе кто-то уже пропадал?
Но Минхо резко задаёт разговору другой вектор:
- Моя очередь задавать вопросы. Жить под одной крышей с невидимкой не очень комфортно. Я думаю, ты работаешь в айти сфере. Ты выглядишь деловым и собранным. А ещё выдохшимся.
Чан понимает, что в присутствии Минхо нет смысла увиливать или врать. Хозяин коттеджа ведёт себя так, словно снабжен внутренним распознавателем лжи. Мысли человека хаотичны как бабочки, и психологи вылавливают нужные сачком своего профессионализма, но не всегда человек хочет, чтобы кто-то хозяйничал в его голове.
- Я писатель. Сейчас у меня творческий отпуск, я собираю материал для моей будущей работы. Остановился в Тэбэке, потому что атмосфера подходящая, и пишется здесь хорошо.
- Как здорово. Я очень люблю анализировать современную литературу, сравнивать её с тем, что было когда-то. Столетие сменяется следующим столетием, но... у людей одни и те же проблемы. Это не приедается, потому что каждый значимый автор своей эпохи освещает эти проблемы по разному. О каких проблемах пишешь ты?
- Я не ставлю своей целью обнажить моральную изнанку общества, не поднимаю какие-то глобальные вопросы, как это делалось в прошлом. Ты сказал, что подобное не приедается. Я не соглашусь. Всё былое для меня скучное. Зачем мусолить одно и тоже кучу раз? Читатели требуют что-то новое. Что-то, что пощекочет им нервы. Я пишу об убийствах.
Рот Минхо приоткрывается в форме буквы "о". То, как он наклоняется вперед и ставит локти на стол, показывает его заинтересованность.
- Я бы прочитал что-нибудь из твоего, если позволишь.
Чан запивает чаем следующий кусочек торта, надеясь, что его молчание сойдет за ответ. Минхо смотрит на него в тишине и кусает губы в задумчивости. Спустя какое-то время он наклоняет голову в бок и медленно говорит:
- Бан Чан… кажется, я знаю, кто ты такой.
Еда встаёт в горле комком.
- Когда я только увидел тебя на пороге, почувствовал что-то странное, будто уже видел тебя где-то.
Чан пытается выровнять ситуацию, пока не стало поздно:
- Не думаю, что мы были знакомы до сегодняшнего дня.
- Я и не утверждаю, что мы были знакомы. Какой это был год? Когда вышел твой последний роман?
Чан плотно сжимает челюсти и раздраженно зыркает. Только не это.
- Моя память не такая хорошая, как хотелось бы. 2012-ый, “Бог и камень”, верно?
Маленькая десертная ложечка бескомпромиссно кладётся рядом с кружкой.
- Автографы не раздаю. Спасибо за угощение. - Чан хочет встать из-за стола, чтобы поскорее слить этот идиотский диалог, чтобы поскорее убежать в свою комнату. Ему стыдно за свои беспомощность и слабоволие. Так бы себя повёл какой-нибудь школьник, а не взрослый 34-летний мужчина.
В этот момент Минхо резко берёт его за запястье. Ладонь у него необычно маленькая, но хваткая и пугающе сильная. Чан не двигается с места, растерянный и взволнованный.
- Я должен был заметить, что тебе неприятно об этом говорить. Я увлёкся своей мыслью и пренебрег твоими границами. Извини за это.
- Неважно, - неловкая заминка. Минхо не спешит разжимать пальцы, - “Бог и камень” - жалкий опус, с которым мне не хочется иметь ничего общего. Я жду, что в этот год верну себе то, что давно потерял. У меня нет сил отвлекаться на прошлые неудачи. Теперь отпусти пожалуйста мою руку, мне больно.
***
Очередное августовское утро. Стоит сырость и собачий холод. Тэбэк затянут туманом по самое не балуй, и тропки в лесу друг от друга не отличить. Но Сынмин свободно прогуливается среди деревьев и не боится потеряться, ведь чтобы сбить его с пути, нужно что-то посерьезнее, чем плохая видимость. Внутреннее чутьё даже в безвыходных ситуациях всё равно приведёт его к людям. В руке у Сынмина чёрный пакет, в который он складывает свежие проклюнувшиеся грибы. После многодневных дождей они повсюду, куда ни наступи.
- Сколько засолок нынче будет, м-м-м. Ни с кем не поделюсь, всё один слопаю, - он бормочет в предвкушении, пока наклоняется за ещё одной сочной шляпкой.
С дерева слышится обиженное карканье Моны.
- Ладно, так и быть. С тобой одной и поделюсь. Куда же я без тебя, моя хорошая?
Птица опускается ему на плечо, затем небольно прихватывает клювом ухо, показывая свою признательность.
- Что-что? Откуда мы такие сентиментальные явились? - Сынмин нежно гладит питомцу по спинке. Какой бы невыносимой хулиганкой она ни была, он любит её всей душой. - Ох, я так есть хочу, сил нет. Показывай давай, что хотела, и домой.
Мона летит среди веток и тумана. Человеку обычному, обделенному опытом, увидеть ее удасться с большими трудностями. Сынмин чавкает обувью по грязи. Хрустят ломкие сучья, когда фигура в желтом дождевике прорывается сквозь заросший подлесок. Ворона приводит хозяина к глиняному оврагу, размытому ливнем.
- Ну, и зачем я здесь? - Вокруг него плотным кольцом стоят хвойные деревья, а щели между ними закрывают колючие кустарники. Колючки и липучки облепили штаны, забрались внутрь резиновых сапог. Пятки теперь чешутся невыносимо. Сынмин устал и хочет в горячий душ. - Если ты решила подшутить надо мной, так и знай, ночевать до конца месяца будешь на улице.
- Голова! Голова! Голова! - Мона пикирует в дальнюю сторону, где от оврага отвалился особенно огромный кусок глины.
Там, в грязи, среди красных луж Сынмин видит чьё-то тело. Не составляет особого труда понять, что оно обезглавлено. Умерший - мужчина и одет совсем неподходящее для лесных прогулок. Значит ли это, что он умер не здесь? Сынмина больше всего интересует не это, а то, что труп… Без головы.
Не оставить отпечатков подошв на сырой глине невозможно, но, несмотря на это, каждый шаг тороплив и неаккуратен. Рядом с умершим обязано кое-что лежать. Вероятно, это кое-что смыло водой и грязью, но должны остаться хотя бы следы… но и их нет. Ничего не вяжется. Здесь просто “голый” разлагающийся мертвец. Запах стоит убойный. Сынмин зажимает нос рукой и продолжает искать. Время идёт, ничего не меняется, только следов от обуви всё больше. Разочарование искажает лицо Сынмина до неузнаваемости.
Он смотрит на гниющее тело Хан Джисона и выплёвывает, едва дыша от злости:
- Поразительно! Какая же ты неблагодарная тварь.