Как и предполагалось, дорога оказалась стремительна для подобных путешествий. Впрочем, удивляться не стоит, когда на одного живого приходится две нежити. Лагеря разбивались маленькие, стоянки занимают минимум времени. И стервятник некроманта всегда предупреждает о препятствиях.

Милостью ли богов или чистой случайностью, но множество поселений избежало встречи с рыцарем и его воинством. Множество, впрочем, не все.

Плут смотрит на пожарище, разгорающееся на фоне багрового заката. Там, внизу, фигурки людей кажутся почти игрушечными, и ожесточившееся сердце не содрогается от страшных сцен. Горят деревянные дома. Дымом вьются истошные крики и мольбы о помощи.

Он стоит по левую руку от рыцаря, тоже оставшегося вне побоища — незачем бесчинствовать там, где ужас способен навести воскрешенный мертвец.

Маленький человек в широких одеждах прорвался мимо двух всадников, направляясь в сторону реки. Плут проследил взглядом, куда тот пытается добраться, и увидел несколько лодок, едва заметных под темнеющим небом в зарослях камыша. Его догоняет вергмолк — коренастый волк, больше похожий на гиену или шакала. Подобные твари всегда различны между собой в окраске и телосложении, потому что их порождают темные маги. Трепыхания длятся недолго.

Ларвис перевел взгляд на рыцаря. Несмотря на то, что, как и прочие паладины, Свартмунд носит тяжёлый доспех, он выглядит в нем подвижнее, чем многие другие. Звериная морда же до того черна, что только в глазах и отражается отсвет пламени. Ни тени на изгибах пасти, ни блика. И само ночное небо будет светлее этой короткой шерсти. Зыбкое желание узнать, какая она на ощупь, исчезает быстрее, чем появляется.

Эльф уверен, что ищет совсем другое — возможность примирить прошлое и настоящее. Иначе может показаться, что это прошлое он себе придумал.

Конь успевает в момент покоя рвать высокую траву и бить себя мощным хвостом по упругим бокам. Здесь, с этой высоты, пейзаж почти безмятежен. И теплый ветер несёт угасающее дневное тепло с юга.

— Почему мы не попытались их переманить, как тех, у подножия замка?

Рыцарь повернул голову к Плуту. Синие глаза моргнули, точно подернутые скукой или усталостью.

— Мы в двух днях пути от Рамара. Не время брать дань или проявлять милость, má'eri. К тому же Маргону необходимо увеличить численность, — он сделал паузу, привлеченный странными переменами в пожаре, — Хм, кажется, маги отвадили дым. Присоединись к их пиршеству, но не пей слишком много. Думается мне, что эти сутки последние пройдут в покое. И если захочешь уйти с дороги, я не стану препятствовать. Нужно приложить очень много усилий и сказать много веских слов, чтобы хотя бы два рамарских города встали под одно знамя. Было бы славно перерубить эту связь с одного удара.

Не дожидаясь ни ответа, ни действия, рыцарь сам стал спускаться по пологому склону.

Костры развели на главной улице. Вокруг них устраивают пляски, жарят мясо. В воздухе еще явственно витает запах смерти и паленой кожи, но голод заставляет закрывать на подобные вещи глаза и разум. Выбрав круг у костра, где в большинстве собрались живые, а разговор не переходит в драки из-за не унявшегося запала битвы, Плут привязал коня и присоединился к пиршеству.

Каншодаров сложно назвать в полной мере живыми и полнокровными существами, но чтобы не сгинуть, им приходится питаться обычной человеческой едой. Да и в общении они приятнее всякого вампира. А по родству куда ближе к эльфам любого человека. Как раз справа от каншодарки Плут и оказывается. В руки сразу всучили кусок говядины. Горячий, он обжигает пальцы.

— Богатые земли, — жадно отпивая что-то хмельное из кружки, поделилась каншодарка, растягивая гласные и глотая твердые звуки. Длинные уши напоминают эльфийские, но к самым кончикам они плавно становятся прозрачными, как хрусталь или стекло, это привлекает взгляд. Сами они себя называют одним из фейских народцев. Поделиться едой для них — добрый жест, говорящий больше, чем что-то другое. Особенно здесь, в проявленном мире.

— Согласен, — ответил Плут. Маг слева протягивает кувшин, как бы предлагая, и ластится к плечу. Это молодая девушка. Довольно милая на вид, впрочем, среди магов вообще редко встречаются физические уроды.

— К нам пожаловал плутишка-воришка.

И смеется взахлеб, пытаясь не то заглянуть в глаза, не то всучить кувшин. Едва зародившееся любопытство убийцы тут же исчезло. Он терпеть не может такое фамильярство и не может мириться с подобным заигрыванием даже в борделях, где ожидать чего-то иного зачастую глупо.

— Не видишь, руки заняты, — холодно ответил Плут. Маг, плаксиво отпрянув, обратилась уже к своему соседу.

— Слышал? Руки заняты! Так и сказал!

Но Плут уже не слушает. Пламя костра рокочет, а суховатое мясо утоляет голод. Появляются силы подумать над словами рыцаря. В них нет загадки, только предположения, но рождённые умным воином, у которого нет пустых предчувствий, они заслуживают особого внимания. Уйти с дороги? Это требует наличия какого-то плана. Значит, придется придумать его, чтобы вызнать больше о тех, кто сумел поднять сопротивление. Конечно, со светлыми он уже знаком. А вот что из себя представляют воодушевители этого сопротивления, узнать не вышло. Мало ли с возрождением тьмы на эти земли является магов и прочих смельчаков? Он вдруг вспоминает, как опасливо уходил из этих земель совсем недавно, а сейчас у открытого костра ест мясо забитой коровы или быка. Он тянется к небольшой фляге на поясе, запоздало понимая, что та уже как несколько часов пуста. Страшно хочется выпить, коншадарка разводит руками.

Храм стоит в отдалении. Тропинка, выстланная плоскими булыжниками, ведет вверх по склону. Рыцарь идет впереди жреца, обнажив широкий меч. Светлые стены немы и безучастны к приближающемуся воину темного бога Риашара. Грубо сделанный шпиль ярче белеет с наступлением ночи.

Рыцарь жестом остановил жреца и его свиту — двух младших адептов — предостерегая от опасности, которая там может таиться. Жрец, совсем молодой на вид, замер, не пытаясь перечить. Оставив своего пса, рыцарь коснулся тяжелых врат, будто вибрирующих под его ладонью.

От толчка они широко распахнулись, проливая тусклый рыжеватый свет на белый каменный пол. Гулкое эхо всколыхнуло синюю тишину. Высокие окна освещают широкий каменный алтарь, который в праздники полнится подношениями и восковыми свечами. Несколько засушенных бутонов все еще дотлевают в серебряных чашах.

Сейчас перед алтарем стоит бледный от страха послушник в белой рясе. Вся его храбрость умещается в маленький нож и слова молитвы, которые оборвались с вторжением рыцаря. Псоглавый воин лишь смутно удивился тому, откуда у церковника охотничий нож, как слева из тени нечто пришло в движение.

Железо лязгнуло о броню даже не оцарапав ее. Не то от неопытности, не то из-за неожиданного результата, но напавший угодил прямо в крепкую хватку, издав глухое «угх». Послушник от увиденного вздрогнул, испуганный вздох взвивается точно встревоженная голубка. Выронив короткий меч, напавший отчаянно хватается за латную перчатку, сжавшую горло. Металл цепляет волосы и на сгибах болезненно зажимает кожу, но больше всего пугает та сила, с которой сжимаются эти тиски. Кровь еще бежит по широким венам на шее, но уже тяжело ударяя в висках.

Напавший оказался мальчишкой лет семнадцати. Рука рыцаря поднимается выше, мальчишка барахтается отчаяннее. Меч рыцаря возвращается в ножны. Послушник заходится рыданиями, и невнятные слова не нужно понимать, чтобы знать, что все они полны мольбы. Ноги в потертых сапогах оторвались от пола.

— Убей меня, — сипит мальчишка. — Только не трогай её.

— Её? — брови пса приподнялись в легком удивлении. В три шага он приблизился, мальчишеские сапоги зря цепляются за гладкий камень, пытаясь остановить это.

Нож дрожит в руках, блестит в свете ночного серпа. Послушник оседает на колени от ужаса, бледное лицо смотрит вверх, на высокого зверя, закованного в сталь. Тот вглядывается в это лицо, подмечая девичьи черты, почему-то смутно ему знакомые.

— Мне нет до такого дела, — ухает голос. Мальчишка брошен в сторону так, что спиной ударяется о стену. От такой силы выбивает воздух из его легких. Послушница сделала неловкий бросок в сторону своего защитника, но только упала на руки. Нож скользнул вниз по ступеням. Рыцарь по ним взошел.

— Не-ет! — слезно воскликнула она, — Пощади нас! Оставь обитель!

Рыцарь почти чувствует, с каким усилием напрягаются ее ребра, как голос стрелой пробивает воздух, затвердевший от ужаса. И тьма, текущая по жилам, клубящаяся в груди, приятно скалится этому.

Ладонь нависла над девушкой, и та в защитном жесте закрылась. Дернув ее за запястье, рыцарь усадил послушницу на алтарь. Она попятилась назад, крепче сжимая ноги. Прячась в свою одежду.

— Где священник?

Взгляд, пылающий синим маревом, остановился на тлеющих цветах. Такие жгут в храмах света часто, но важно их сочетание на широкой чаше. Рыцарь узнает эти цветы и сухие листья скорбных трав. Воздух кажется рыцарю душным. Послушница молчит.

— Как ловко он умер, бросив тебя.

Рыцарь смахивает всё, что было на алтаре, и плечи девушки сжимаются от страшного грохота. Тихо в храм проходят жрецы. Неотвратимо и величественно, как восходит над миром сама ночь. Воздух становится легче. Рыжие искры брызнувшие во все стороны, медленно угасают на холодном камне. Послушница видит их, и от этого кощунства на мгновение всё становится неважно. Сердце сжалось.

Едва ли она может что-то противопоставить ему, но отказаться от борьбы порой куда страшнее. Тяжелая рука крепко прижала еще живую и упирающуюся грудь к алтарю. Бешеный пульс ощущается сквозь перчатку, а частое, неровное дыхание напоминает подбитого зайца в хищной пасти или пичужку, сжатую в кулак. Мольбы путаются со словами молитв.

— Прекрати, и он проживает дольше. Я не убью его.

Грудь, полная воздуха, замерла. Пальцы сжались еще крепче, держась за ремень наруча. Рыцарь видит, как остановился ясный взгляд, устремленный вверх, и крупные слезы катятся из ее глаз, точно полные нежного, призрачного света.

Древние тексты тихо произносят жрецы. И сумрак сгущается в храме. Чуть приоткрытые губы дрожат, не смея крикнуть или воплотить слово молитвы.

Рыцарь наблюдает и будто видит это каждый раз впервые. Только странное чувство дежавю усиливается, и уже никто не подсказывает ему порядок действий. Он научился разбирать бормотание жрецов и знает, что силу их ритуала не так просто разрушить. Менялись лица и голоса, но кровь у всех была одинаково горячей. И к этой девушке — рыцарь уверен — нет у него ни похоти, ни жалости, как и к прочим. Лишь одним отличается она от полноправных священников, зрелых мужчин и женщин, — она вызывает странное, жестокое любопытство, в каком, срывая нежный бутон пиона, сминаются в пальцах уязвимые лепестки и ломается сердцевина. Завораживающее действо, к которому странно тянет и от которого в то же время противит дух, к которому он прислушивается всем своим существом, пытаясь позволить удовольствию растечься под кожей. Пальцы не чувствуют рукоять ножа, но каждый сустав, каждый нерв словно ощущается разумом отдельно в этом полузабытье. И мышцы едва ли не сводит под кожей от ощущения тяжести этого изящного оружия. Пион мнется в когтистых пальцах.

Рыцарь склоняется к девушке, и пасть опаляет ухо горячим дыханием.

— Когда надежда застилает голос разума, она служит не вере, но страху и становиться ложью.

Ни воспротивиться, ни выразить осознание она не успевает. Клинок пронзает сердце, проворачивается меж ребрами с воинской выучкой. И тело, скованное божественной силой, не дрогнет в конвульсии смерти. Против естественного, кровь не угасая струится по белым одеждам, стекает по алтарю, ступеням. Клубящийся мрак поглощает пространство. И меркнет свет.

Оставляя жрецов, рыцарь за ворот вытаскивает контуженного мечника из зала и бросает своему псу.

У изломанных бутонов лепестки опадают так же охотно, как у отцветающих.

Плут заходит в один из относительно уцелевших домов. В голове приятно шумит и собственная поступь кажется мягкой и неровной, от этого забавно и хочется пуститься в пляс. Обстановка разочаровывает. Гадкая же у этих тварей манера — всё сжигать раньше, чем насладиться вдоволь. Как кстати сейчас был бы теплый кров, пышный стол.

Она оказывается рядом внезапно, но захмелевший разум не удивляется. Тот самый маг, который так был расстроен его холодностью. У нее заискивающе сверкают глаза. Вышитый символами балахон привлекает внимание — не мелкий последыш, скорее полноценный маг двенадцатого круга. Удобный пояс на талии держит небольшую сумку, плотные рукава без широких лент и украшений позволяют делать сложные пассы. Но вот сапожки едва видны под подолом. В таком сложно бегать через препятствия.

— Тебе разве удобно в таком сражаться? — спрашивает Плут из чистого любопытства. Она оказывается совсем близко, пальчики перебирают кармашки на груди, скользят по легкому доспеху. Он ничего из этого не чувствует, но близость вызывает приятные ощущения. Глаза у девушки красивые, черные. Так по-звериному сверкают, раскрашенные черной краской.

— В нем удобно не только сражаться.

Она тянет за ворот плаща, и он позволяет себе склониться в ответ. Щека касается щеки. От мага пахнет крапивой и дымом костра. Он невольно ластится, задерживая это касание, потому что кожа у девушки оказывается мягкой и гладкой. Губы тепло и вскользь целуют куда-то рядом с мочкой уха, и по коже под черной броней словно колючие пузырьки, ползут мурашки. Тепло от щек скользит вниз, глубокое и вяжущее.

— Ну же, желай меня.

Голос звучит иначе, но Плут не обращает на это внимания. Руки ложатся на талию, и свет костров сквозь выгоревшие окна пляшет и кружится. У девушки губы влажные от хмеля, теплые. Мир плывет и крошится, когда они оседают на угольный пол. Она не боится испачкать свою темно-синюю одежду и спутать черные волосы с щепой и грязью. Он чувствует только разбирающий его жар. Пытаясь упереться в пол, ладонь натыкается на что-то холодное. Отвлекаясь от девушки, он разбирает в темноте руку мертвеца. Остальное тело не видно под обвалившимися досками. И это зрелище кажется ему не более странным, чем всё вокруг.

Маг снова тянет его за ворот, привлекая к себе. Плут поддается, в следующую минуту уже окончательно забыв о мертвеце и том, где находится. Отсвет костров прячет их в непроницаемой тени.