Серая шкура под ногами обрывает звук шагов, делая их почти бесшумными. В замершем пространстве кабинета лязгает только броня, постукивают ножны. Закат уже скоро догорит, и тени сгущаются с каждой минутой. Чуткий слух давно привык к каждому шороху экипировки, поэтому несложно отличить все посторонние звуки. Но их нет. Он здесь совершенно один. И целый мир за этими стенами будто исчезает, незримый глазу. Странное чувство кажется смутно знакомым, но уловить его не получается.

Даже будучи довольно высоким, рыцарь не ощущает себя стесненным в этом месте — высокие потолки, минимум возможной мебели. От стены до стены ему нужно сделать около девяти широких шагов. Городской глава, вероятно, занимался своими делами тоже здесь. Рыцарь прошел к дубовому столу, отстегивая с пояса клинок. На гладкой, блестящей поверхности аккуратными стопками лежат документы. Хороший был у него вкус — подумал рыцарь — или у его предшественников. У столешницы блестящий витиеватый узор, скорее всего сделана она из цельного капа.

Меч аккуратно отставлен к стене. Взгляд падает на изящный стул с зеленой обивкой. Он потерт временем, но от этого не теряет внешней привлекательности. За него хочется сесть, настроиться на рабочий лад. Прежде, чем веселье победы разгорится неудержимой бурей, нужно закончить с делами. Наверняка найдутся чистые листы и свежие чернила, заточенные перья. Можно будет записать отчеты командиров, обстоятельно решить, что делать дальше и как можно будет скорее вернуться в замок. Рыцарю не нравятся рамарские города.

Для всего этого требуется снять броню. Рыцарь почувствовал, как от одной мысли об этом отбивается всякое терпение думать о какой бы то ни было деятельности. Он бросает перчатки на стол, сгребает стопки бумаг и убирает на подоконник. За окном плывут факелы. Командир всадников, Карс, отлично справляется с расстановкой бойцов. Кони будут сыты и ухожены, раненые получат помощь, и все, кто нуждается в отдыхе, будут устроены на ночь. И, вероятно, не на одну. Рыцарь бесшумно вздохнул, потянувшись к одну из ремешков.

В этот самый момент кто-то робко постучался. На порог ступает один из темных магов. Ворот накидки черный, без особых отличительных символов, ни цветных вставок, ни вышивки. Черноволосая голова склонена, капюшон опущен. Вероятно, она относится к низшим в ранговой системе магов — теф. Руки сцеплены на животе, говоря как о почтительности, так и о страхе. В большинстве своем теф — обычные люди, имеющие потенциал обуздать магию. Жаждущие силы и бессмертия. Из этого статуса поднимается выше далеко не каждый.

— Повелитель, госпожа Вернона просила передать, что восстановление стен идет успешно, но она вынуждена задержаться.

— Как тебя зовут?

— Кантия, повелитель.

Это возможность — думает он, проходя ближе к центру кабинета. Чуть правее как раз располагается небольшая софа. Причудливая мебель предназначалась для посетителей на достаточном расстоянии от рабочего места. Несуразное место.

На вопрос, умеет ли она снимать броню, Кантия поднимает лицо. Бледное и до смерти перепуганное. Руки поднимаются до груди, плечи сжимаются. Сверкают только темные глаза в тусклом свете. Краска на лице размазалась, вылезла за ровные грани. В этой детали рыцарь находит определенную красоту. Но все остальное оставляет привкус кислого разочарования.

— Мне доводилось это делать, — пикнула она, — Повелитель.

Честность приятна, но она же в такой ловкой форме говорит о том, что девушка лишь смутно представляет себе, с чего нужно начать. Выбирать особо не приходится. В конце концов, своего привычного помощника он погорячился оставить в замке. Да и броня не так должна быть сложна для того, кто половину все свое свободное время оттачивает ум.

Он жестом зовет к себе. Маг не спешит, точно шаг отделяет от какой-то немыслимой пропасти. Рыцарь не торопит. Сам его статус является веским доводом, чтобы постараться не доставлять лишних хлопот. Сам его статус, словно бездна, пугающая человеческую душу. Быть может, он тоже ужаснулся бы, если бы был когда-нибудь человеком.

Когда теф оказывается достаточной близко, она сначала задирает голову, а потом неловко тупит взгляд, посчитав, что лучше уж разглядывать чужие колени, чем смотреть вот так нелепо во все глаза. Ее макушка едва достает рыцарю до локтя.

«А ведь издалека казалась выше… Иллюзия?»

Он задумался, как сделать лучше. И не рискнув опустить свой вес на изящную мебель, встает на одно колено. Это повергает мага в еще больший ужас.

— Теперь сможешь дотянуться до ремней, Кантия? — медленно проговаривает он, чтобы смысл точно дошел неискаженным. О своем решении он начинает жалеть. Возни едва ли не больше. Она только усиленно, точно болванчик, кивает головой. От этого спутавшиеся волосы, кажется, сейчас растреплются ещё больше. Едва маленькие руки потянулись к плечу, он перехватил ту, что замотана тряпкой. Полумрак не мешает ему видеть, сколько бы густ тот ни оказался.

— Что-то не так, повелитель? — тысячи испуганных мыслей вперемешку со всей ее короткой жизнью пробежали перед глазами за какие-то мгновения. Она приготовилась умирать в мольбах и раскаянии. Чужое состояние рыцарь уловил слишком легко и ярко. Словно бы вся эта картина предстала перед собственными глазами. Магу не прожить долго, если он не научится держать себя в руках.

— Ты не справишься, если рука повреждена, — поясняет он. Острый коготь распарывает тугой узел, ссохшийся от крови. Тряпка намотана щедро. Моток за мотком она чернеет все больше. Он слышит и чувствует, как напрягается девушка. Ребра напряжены, чтобы успеть сдержать крик, если будет слишком больно. Но последний слой он оставляет, снимает с пояса мага флягу и льет воду поверх. Кровь еще не успела запечься сплошной коркой. Быть может потому, что не получалось оставить рану в покое. Это помогает избавиться от тряпки без усилия, как показалось рыцарю. Маг же прикусила палец, чтобы не раздражать ни звуком, ни страшным желанием вырвать свою поврежденную конечность из мягкой хватки. О когтях она думает в последнюю очередь. Страшен сам акт непочтительности, о которой госпожа Вернона говорит не часто, но очень доходчиво.

Рыцарь накрывает рваную рану другой ладонью, прижимая вплотную. Ноги мага подкашиваются, а с губ срывается глухой вскрик. Впрочем, когда эта пытка закончилась, Кантия смогла лицезреть вместо открытой раны шрам. Он вышел грубым и очень приметным, но рука перестала болеть, пальцы слушаются как прежде. Глаза блестят удивлением, а бледное лицо исполняется той самой радости, какая свойственна детям, узревшим чудо. Даже подобие румянца на них проступает от этого волнения. Рыцарь лишь сухо подумал, что будь он паладином иного толка, от раны не осталось бы и следа. Впрочем, как и от девушки. Рыцарь опережает её благодарности:

— Теперь займись делом.

Он и сам расстегивает те ремни и распускает шнуровки, до которых дотягивается без лишних усилий, чтобы ускорить процесс. На мягкие шкуры опустились воротник, наплечники. Разобравшись, как лучше, девушка управляется довольно ловко, хотя ее руки отчетливо дрожат, а звериное чутье рыцаря ощущает с такого близкого плотный ком чужих эмоций. Тьма внутри скалится. Рыцарь дышит медленнее, чаще прикрывает глаза, пытаясь вслушаться в клокочущую силой бездну.

Очередь доходит до тяжелого нагрудника. В комнате сиреневое сияние сумерек незаметно обращается синим, ознаменовав приход ночи.

— Я могла бы почистить Вашу броню, повелитель, — рыцарь сам относит снятое ближе к софе, на которую следом опускается. Мысль сама по себе неплохая. Дикий варвар знатно извалял его на дороге.

Теперь на коленях стоит маг, чтобы добраться до застёжек под коленом. К этому моменту уже не страшно касаться рыцаря, трогать железо и ткань одежд. Мурашки еще пробегают от ощущения божественной силы, покалывают подушечки пальцев, но словно чувствуя, что эта мощь не пытается ей навредить, она спокойно продолжает. И где-то на краю ее сознания мелькает пугающая и приятная мысль о том, как эта случайность перерастает в нечто иное, и чтобы она, Кантия, была в главной роли, и обязательно в хорошей. И сама госпожа Вернона коротко ей кивает в знак уважения. И один из залов украшен ее грозным изображением — такой великолепной и сильной, позолоченными буквами выведено ее имя. Словно близость к силе Риашара вытаскивает со дна боязливой теф такие желания, в которых бы она не подумала признаться.

Рыцарь смотрит на неё, и разум практически пуст; он в своих размышлениях слоняется от образов изнеженных дворян и смутного понимания их цепкой хватки за комфорт, до того, что эти маленькие пальцы ловко могут управиться не только с ремнями и бляхами, но и с мельчайшими пуговицами на рубашках и рукавах. Кантия для человека без примеси иных рас очаровательно напоминает что-то природное и первозданное. Неуловимо и маняще. Рыцарь знает, в большей степени это свойственно ведающим девам. То, что его манит — не человеческая хрупкость, а то, как с этой хрупкостью сплетается иная, древнейшая природа. Люди. Если бы с их родом было все так просто. Ему вспоминается сладкий запах пионов и послушницу в храме.

Чем маг отличается от человека? Такой же человек, но овладевший силой и знаниями с помощью таланта и иной прихоти происхождения. И чем больше он ими овладевает, тем в нем меньше остаётся от человека. Разум и дух побеждают тело — вот, почему маги тратят сотни и сотни лет на постижение тайн. Вот, почему человек едва ли осиливает столетие. Кантия тоже не сможет.

— Зажги свечи. Этого будет довольно.

Когда придет Лерковик, здесь не должно быть посторонних. Как только она заканчивает с броней, он поднимпется.

— Да, повелитель.

Она поспешно достает огрызок бумажки, чертит символ и подносит к первой попавшейся свече. Вспыхивает пламя, от которого были зажжены остальные. Серые шкуры теплятся рыжими пятнами, ткань одежды выглядит мягче, силуэты объемнее. Ей не доводилось видеть темного рыцаря так близко. Ей не доводилось видеть его таким. Только черная звериная голова остается прежней. Девушка оборачивается к повелителю, снова сцепляет руки и заглядывает в синее сияние глаз с немым вопросом. Осмелевшая, ожившая, словно одна из зажженных свечей. Но у рыцаря больше нет для нее приказов. Есть только темный лес собственных мыслей, сквозь который проступают невнятные образы реальности. Она этого не знает, и в странных сумерках надеется на странную сказку.

Рука тянется к магу, когти убирают пряди с плеча, и пальцы ложатся сзади на шею, подушечка большого пальца скользит от скулы вниз, по подбородку. Сила струится по венам, клубится в грудине. Ноет алчущим зверем, которому едино и желание, и убийство. Человеческая шея такая тонкая, что даже всласть обхватить ее не выйдет. Даже если сожмет сильнее, почувствует упругое сопротивление тела — всё будет призрачно и слишком зыбко. Быстро. Все равно, что птенец в псовой пасти.

Взгляд непроницаем. Он еще хочет что-то спросить у неё, чтобы утолить невнятное любопытство, но находит затею пустой и неуместной. Что может сказать она там, где молчит Вернона? Темный лес расступается.

Рыцарь отпускает девушку с той же хищной изящностью. Отмирает сам воздух. Живее пляшут огоньки. Он слышит, как близятся шаги за дверью.

— Я сказал, что этого достаточно.

Голос пробирает до мурашек. Дрожит пламя свечей. Лерковик едва не сталкивается с выбежавшей теф в коридоре.

Высокий и мощный, он, как правило, предпочитает свою звериную форму матерого волка. Но вот говорить в ней довольно трудно. Орочий получается сносно, а иные языки злят своим звучанием так, что хочется сожрать собственный язык.

Лерковик влетает в кабинет с той же решимостью, с которой берет крепости и казнит провинившихся. Огромная рука протягивается для рукопожатия, рыцарь отвечает на жест с равной силой.

— Давно же нам не доводилось видеться, — голос слишком низкий, но не глухой. Кажется, что битва все еще пышет в каждом движении этого воина.

— Рад, что здесь оказался ты, Лерковик.

Оборотень довольно оскалился, совершенно разделяя указанное. Рыцарь проходит к столу, быстро находит всё необходимое для записей. Лерковик никогда не озвучивал, но подобная скрупулезность видится ему полезным качеством. Поэтому темный рыцарь Свартмунд, в рядах которого помимо чудовищ и нежити присутствуют вполне живые существа, ему симпатизирует буквально из ощущения некоторого сходства, нежели какой-нибудь безумный некромантический фанатик. Кажется, такого он недавно видел…

— Только что пришла весть: Верок прибудет в ближайшие дни. Сейчас он занят сражением под соседним городом к северу отсюда. Вполне возможно, что уже управился. Город почти безоружный. Так вот, о насущном, — он приблизился к столу, опираясь кулаком о столешницу, точно над картами в палатке.

После него приходит Вернона, вслед за ней Карс. Положение дел рыцарь находит хорошим. Лерковик останется здесь, встретит другие части и к этому моменту уже никто не рискнет сдвинуть темное войско с этой границы. Не такая важная победа, но достаточная, чтобы сбавить воодушевление врага, а не обратить его в крысу, загнанную в угол. Сейчас было бы очень не кстати столкнуться с какой-нибудь объединённой армией под знаменами Истэна. К тому же, он останется здесь, пока не закончится строительство нового храма и рва вокруг города. Он понимает, что обязан помочь в этом. Будет совершенно неуместно увести целую толпу магов, способных облегчить работу в разы. Орки еще могут обрадоваться, а вот оборотни…

За это время догорело несколько самых маленьких огарков свечей. Ночь затапливает улицы, но не усмиряет воинов, празднующих победу. Их временами слышно даже здесь, но все это скользит, едва касаясь звериного слуха. Перо убрано, стеклянная чернильница плотно закрыта. Он держит в руках листок, но не видит написанное — карта событий пролегает гораздо дальше, сквозь тревожную пелену неопределенностей. Маяками вспыхивают цели, ведя извилистую дорожку вперед.

На стол с характерным шаркающим стуком опускается глиняной кувшин. Рыцарь не слышал ни скрипа двери, ни шагов. Эта рассеянность ему не понравилась.

По правую руку Плут ловко ставит кубок. Вероятно, постарался найти побогаче — это было у него всегда. Вот только рыцарь не вспомнит, как им был сделан этот вывод.

— Надеюсь, вино еще способно доставить прежнюю радость?

— А тебе?

— Как никогда, — улыбнулся Плут, — Быть может потому, что в нем мне мерещится в привкус люманаэдрийской крови.

Рыцарь откладывает листок и пододвигает кубок ближе к кувшину, соглашаясь с этим немым предложением. Плут наполняет его, потом свой и, не мешкая, отпивает. Он пьян, но ровно настолько, чтобы кошачья вальяжность жестов и слов стали чуть небрежнее обычного. Если бы было чуть больше, он бы рискнул примоститься на край стола.

— И какая она? — рыцарь берет кубок, и прежде, чем поднять его достаточно высоко, глянул поверх золочёного края на Ларвиса.

Убийца думает недолго, и чуя ли взгляд, или желая донести нечто большее, чем это может сделать голое слово, говорит, взглянув в ответ — и Свартмунд эту опасную, злую веселость в чужих глазах страшно хочет запомнить:

— Такая же, как у прочих.