Кафар с полуденного неба жжет столь же неумолимо, сколько и светит. Но в подвалах под зданием городского совета нет ни света, ни времени. Плут едва разбирает запах гнили и затхлости, который обычно так остро вонзается в сознание, побуждая к осторожности. В темных коридорах гуляет ветер, обращая случайные шорохи стонами, а стоны в призрачные миражи.

Не всем повезло погибнуть в битве. Запертым уготована иная участь — стать первой жертвой в возводящемся храме.

Плут проходит мимо одной из камер, выхватывая из общего шепота сиплое и отчаянное: «воды, воды».

«Я бы тоже сейчас от нее не отказался» — подумал он, отпивая вино из кувшина так жадно, будто не пил до этого вовсе. Страшно хочется эля. Радует его только то, что половина факелов успела перегореть за эту ночь, а блеклых отсветов хватает, чтобы безболезненно смотреть вперёд, выбирать нужные повороты. Тишина радует не меньше. Само пространство будто укрывает его тяжёлую голову лёгкой вуалью прохлады.

Впрочем, едва появившиеся ясность ума и лёгкость тела исчезают так же быстро, как молния в грозу.

Плут мазнул взглядом по стражам, которым приказывал следить за пленницей этой ночью, затем по эльфийке, и помрачнел. Он точно помнит, что оставлял ее в куда более лучшем виде, а ночь без выпивки не должна была сказаться на лицах караульных таким довольством. Стражники не успели заметить этой перемены, поэтому тяжёлый удар слева повергает крайнего сторожа в страшное недоумение, в котором он сваливается на пол и так остается глядеть на Плута. Выпученные глазки растерянно хлопают, рука держится за ушибленную челюсть.

— Ублюдки! Вам сказано было следить за ней, а не пользовать!

Замершее недоумение в рядах надзирателей зашевелилось, точно определив, чем вызваны такие нападки.

— Тебе жалко что ли, эльф? — Второй воин пристально смотрит на Ларвиса сверху вниз, будто пытаясь найти в его злости простую жадность до пленницы или какую-то солидарность с ней, как с эльфийкой.

— Да, жалко? — подал голос третий, но прячась за копье. Не выдержавая взгляд эльфа, он поспешно отводит свой, выше перехватывая крепкое древко. Каждый из них у Плута вызывает почти физическое отвращение.

Скрипнула кожа перчаток.

— Мы тебя слушаем, потому что ты близок к господину, — продолжает высокий. — Но лучше бы тебе не зарываться, Плут. У тебя нет ни рангов, ни статусов. И ходят слухи, что ты не более, чем обычный наемник. Нежный, но как и любой другой наёмник — заменимый.

Он кладёт ладонь на рукоять своего каролинга. Плут замечает это, но вида не подаёт. Злость пульсирует в голове тяжелым набатом из-за боли, мешает думать, и убийца уверен — помешает действовать. Но молча уйти нельзя. Необходимо сместить фокус внимания с этих слов. Слов, которые могут больно аукнуться в неподходящий момент.

— Вы здесь, потому что я попросил у Тейна нормальных воинов. Если бы она сдохла, то на крепостной стене болтался бы ваш сотник, я и вы сами, тупоголовые животные, — он делает шаг вперёд. Теперь, чтобы замахнуться, воину понадобится время отступить. Ладонь Плута же горит от близости к рукоятке стилета. Он пробьет гортань мечника быстрее, чем тот успеет это осознать. Знает ли это стражник, или нет, но молча жует губу, обдумывая, что ему сделать. Огромный, грузный и неповоротливый. Здесь не его поле битвы. Все равно, что бык в загоне.

— Живая ведь, — встревает первый, поднявшись на ноги. — Пойдемте, братцы. Мы тут уже не нужны.

Плут не останавливает это почти синхронное, тихое движение, впрочем, и с места двигаться не спешит, пока фигуры не скрываются в полумраке коридора.

Только тогда Ларвис отмирает, медленно разворачиваясь на пятках к древесной эльфийке.

Слухи — думает он — нет, самая настоящая действительность для каждой мелкой сошки, жадно рвущейся вверх.

Находясь вне границ этой гонки, он все равно, что шут в колоде карт. Для шахматной партии же и вовсе не существует. Ни подчиненных, ни власти. Только одна благосклонность рыцаря и стойкое ощущение свободы рядом с ним, которой хватит ему, бывшему наёмнику, развернуться во всю ширь, в какую вздумается. Бывшему ли? Бывший только от того, что не задумывается уйти. Не задумывается, что однажды уйти придется.

— Живая? — Ларвис опускается рядом на корточки, не зная, с чего начать. Ошибкой будет считать, что это у него от проснувшейся вины или сочувствия. Пустой взгляд целительницы не побуждает к жалости, лишь снова напоминает о том, что придется изощряться ради хоть какого-то результата. Эльфов полуночи не жалели — знает Ларвис. В этом мире вообще жалость достается страдающим реже, чем божественная милость. Какое-то время он ждет ответа. — Хочешь пить, Альна?

Эльф неловко елозит на полу, отставляя кувшин подальше, чтобы случайно не опрокинуть, и поднимает эльфийку в сидячее положение, позволяя навалиться на него. Сначала отпивает сам, сколько хочется, потому что побрезгует после нее, а потом подносит к ее губам.

Сколько бы ни было гордости, жажда и голод всегда берут верх. Плут аккуратен и внимателен, чтобы пленница не поперхнулась. Кувшин тихо шаркает о холодный пол, убийца убирает с припухшего лица волосы, заправляет за уши. Не снимая перчаток.

— Зачем ты это делаешь? — надломленный голос дрожит, заметно охрипший с их последней встречи. Затекшие руки за спиной лязгают кандалами. — Зачем? Просто оставь меня и дай умереть с честью.

— Чш-ш, — Плут приобнимает эльфийку, зашедшуюся плачем. Свое едкое замечание про честь он оставляет при себе. Не имея ничего иного, она прячет лицо на его груди, сколько это получается. Уставшее тело из-за рыданий не слушается, дрожит и жаждет покоя. — Поплачь, здесь не перед кем храбриться. Маленькая, наивная дева, ставшая жертвой тех, кому нужна только власть. Они вдохновляют десятки тысяч сердец на верную гибель, чтобы единицы могли наслаждаться жизнью на их костях.

Он похлопывает ее по плечу. Тихий голос на эльфийский распев звучит мягко и искренне, в нем чудится что-то родное и спасительное, и ради этого обмана хочется забыть, кому принадлежит каждое оброненное слово. Вино греет кровь и мутит разум. Объятия Плута кажутся объятиями мечника. И горячие слезы от этого чувства становятся еще горше. В этой необъятной пелене ужаса подобное сочувствие кажется странной нитью, которая должна привести к чужому милосердию.

Когда Альна затихает, чтобы успокоить сердце и мысли, Плут снова подносит кувшин. От вина шумит в голове, и эльфийка как может отказывается от предложенного. Ларвис что-то убедительно повторяет, уговаривает, и хватка одновременно с этим сжимается на челюсти у самого горла. Вино стекает по коже перчаток, ляпает белый ворот рубахи. Оно засохнет липкими пятнами на коже ремней, запах впитается в ткани, вытравив призрачный дух терпких трав и сладких цветов.

Это показалось ему хорошей идеей — в бреду и хмеле растворить чужую реальность.

Это казалось ему идеальным решением. Потому что других не остается. Других видеть не хочется.

В камере нет окон, мимо не ходят караулы, но убийца хорошо умеет чувствовать течение времени. И знает, что каждая минута здесь, в этом склепе, сродни вечности. И с его прихода сюда минула уже далеко не одна.

Ларвис ощущает себя пещерным пауком, затащившим добычу в такую пропасть, в которой остатки пира не достанутся даже падальщикам и мухам. У самого пола стелется холодный сквозняк, донося запах смерти и страха. Ларвис и сам был тем, кто источал ужас, ощущал близость собственной гибели. Он знает, что в любой миг может оказаться на месте эльфийки. Но был бы он ею? Эти долгие мучения не приносят удовольствия.

Если глядя в мутный потолок думать о характере Альны слишком долго, то эта стойкость начнет пугать. Это ощущение подступит с правого предплечья, там, где тяжело дышит эльфийка, а потом словно яд просочится глубже, в грудину, расползется по позвоночнику, скрутит живот. Незачем сравнивать себя с ней — у Ларвиса никогда не было в передрягах тех, ради кого он рискнул бы проявить такую страшную верность. Если верность и случалась, то только из страха перед тем, что окажется сильнее и неотвратимее противников. И потому, чем дольше длится это молчание, тем меньше ему хочется узнать предел — что, если этого предела не существует? По левую руку лежит кинжал.

— Почему ты так упорно защищаешь светлых, Альна?

— Потому что свет — это жизнь и любовь, — ей тяжело говорить, но она хватается за этот вопрос, как за спасительную нить, — Представь мир, в котором исчезла тьма… он весь будет прекрасен. Как Сияющее древо и земли в его корнях, питающие благостью все, что произрастает и живёт. Ни проклятий, ни разрушительной магии, ни чудовищ. Только свет и покой. Неужели ты бы не хотел очутиться в таком мире?

Ларвис молчит. Он насторожился еще на словах о древе, будто что-то притаилось меж тем, что говорит Альна и тем, что является неподвластной словам истиной. Опасное, чуждое его природе. Как может эльф полуночи представить мир лишенный тени? Едва ли это возможно. Что должно быть уничтожено, чтобы каждый город, каждое ущелье стали похожи на жизнь под Сияющим древом? Там, где есть счастье одному, всегда есть горе другому. Если этого нет, значит, нет и настоящей жизни. Сон без смысла.

«Ужасно» — думает Плут, — «Они хотят уничтожить мир и сделать его сродни люманаэдрийскому посмертию. Какой эгоизм. Вот, почему король отпустил свою дочь. Ему не нужен великий Свет Истэна. Ему нужна власть и понятный порядок, ведь их богиня и древо защитят своих выродков от любых напастей. Особенно, если это будет рука об руку с еще одним подобным божеством».

— Значит, в этом мире не будет места ни одному маэриту. И тысячам других созданий. Никакой свободы. Только власть твоего отца. Не смей говорить о том, что древо нас примет. Нет. Не приняло тогда, не поможет и сейчас. Либо вы получите полностью ту власть над нашим народом, к которой стремитесь, либо убьете всех нас, чтобы идеальный мир был действительно идеальным для каждого lum’adren. Не нужна мне эта подачка. Я выберу ту свободу, которая у меня есть. И никогда не смогу понять твоего странного желания. Неужели ты не понимаешь, что царствие лани — это смерть для волка? Сколько рас сгинет и выродится?

«Когда можно уничтожить всего две».

Плут подтягивает к себе клинок и поднимается на колени.

— Если победит Свет, то место найдется каждому. Я знаю это. Поверь мне. Один раз в жизни попробуй коснуться света. Смерть это не исчезновение. И нет ее в Свете. Есть возрождение. Даже волку будет место, если он согласится отказаться от своей жестокой природы, которую в него вложила Шиа`Рах.

Гнев вспыхивает внезапно, словно гремучая пыль. Он едва успевает сдержать те слова и мысли, которые хотел похоронить глубоко в себе, оставить отблик недавнего прошлого где-то далеко позади. Не ей говорить о том, когда и кому Ларвис должен довериться. Не ей знать, что он думает о свете. И не ей звать наемника к нему.

— Бред, — голос звучит твердо и жестко, как бывает редко. — Жизнь не сможет существовать в таком покое. Отказываясь от своей сути — перестаешь быть собой.

— Это будет иная жизнь. Без крови и боли.

— Это рабство и смерть.

Он стоит на коленях, поворачивая целительницу с боку на спину. Садится сверху. Висок в желтом свете влажно блеснул. Плут устал. Едва ли ему приходилось так долго кого-то мучить. Этим всегда занимался кто-то другой или несчастный сдавался быстро. Истерзанная эльфийка странное зрелище. Она то — что ненавидит каждый маэрит, с чем каждый эльф полуночи рождается и умирает. Ее идеалы разочаровывают и вызывают страшный протест, а описанное будущее чем-то пугает и притягивает — увидеть бы такое и ужаснуться. Да, его место здесь, на этой стороне противостояния. Сейчас это очевидно, как зверь в заснеженном поле под сиянием Щита Ламмах. Он останется там, где можно ненавидеть, обращаться к своей богине и уповать на защиту иных, совсем не светлых сил. Там, где небесный серп Ламмах льет свое сияние, есть дом и пристанище подобным ему.

Клинок распарывает грязную рубаху. Пальцы в кожаной перчатке проходятся по теплой коже там, где эльфийские письмена белеют нежным узором. Он знал, что они есть, но, быть может, какая-то его часть надеялась их не найти. Высокородные эльфы удостаиваются великих почестей служения.

— Посвященная богине, — делает он вывод, коротко передавая смысл. — Защитница древа. Ты должна была стать одним из его Стражей?

Альна молчит, насторожившаяся из-за странной формулировки. Она видит, как Плут заносит клинок. Дыхание становится глубже. Страх не спрятать.

— Ты не сделаешь этого.

— Мне нужно знать о твоих друзьях. Мне нужен текст пророчества, — голос звучит тихо и бесстрастно. Да, он ненавидит ее. Весь их род. Но еще он ненавидит людей, которые преступают в своих мерзостях те табу, которые стараются соблюдать даже самые павшие эльфы. Клинок в пальцах будто чужой, и весь он в шаге от какой-то неведомой пропасти. — Сколько еще боли вытерпеть ты посчитаешь нужным, чтобы оправдать предательство, которое думаешь совершить? Сколько от тебя должно остаться, чтобы твоя совесть умолкла?

— Вся твоя свобода ложь! Потому что ты не убил меня только из-за своего хозяина, которому всё это нужно. Он удавит тебя сразу, как ты сдашься! Будь твоя воля, ты бы уже оставил меня умирать.

— Возможно, я хотел так поступить. Пока не представил твой желанный мир. Теперь это мое личное дело.

Слова звучат сквозь. Шаг сделан, бездна схлопнулась над его головой, обращая сомнения злостью и саморазрушительной жестокостью.

Белые письмена заливает кровью, и поверх священных слов наносятся иные символы. Крик отражается от стен, вся сила, которая есть в эльфийке, старается исцелить ужасные раны, но острое лезвие чертит их снова.

«У эльфов полуночи нет чести, потому что ее у нас отобрали», — вспоминает он свои слова, и рука вернее сжимает клинок.