Она кажется невесомой. Словно дриада в нежной истоме полуденного дня среди летних цветов. Каменная площадь под ногами мягкая, как полевая трава. Реальным ощущается только запах крови. Мерно по ноге бьет меч без ножен — непривычно, в отличие от клинков по правую руку. Площадь сменяется ровным камнем ступеней, темнеющим в затихших сумерках. Никто не видит убийцу с эльфийкой на руках.

Он почти не моргает, смотрит на сияние, сочащееся сквозь врата, приоткрытые ровно настолько, чтобы могло пройти двое. Порог — целый рубеж. Маэрит входит в темный храм, который словно кубок полон совершенной тишины. И сам замирает у самых врат, темным провалом высящихся за его спиной. В центре просторного зала стоит темный рыцарь. Его фигура без брони выглядит не столь мрачно и тяжело, напоминает о чем-то ушедшем, а широкий алтарь, у подступа к которому он находится, столь широк, что вместил бы и самого воина темного бога. Плут невольно представил на холодной каменной глади сначала эльфийку, потом себя.

Но взгляд его не задерживается на этом. В свете голубых факелов у дальних стен лежат тела. Мертвецы. Слева и справа от рыцаря. Наваленные друг на друга. Горы убитых. Бледные, иссушенные. Подобное зрелище способно ужаснуть почти любого. Плут запоздало опомнился, чтобы не наглотаться запаха смерти — ему хорошо знакома и сладковатая гниль, и трупный смрад. Но проходит время, а воздух в храме остается по-своему свеж. Ларвис делает новый медленный вдох. Опасливо, словно прощупывая болотную почву.

Ему не доводилось видеть подобное так близко вне поля боя. Он опускает взгляд. Ровная площадка у порога переходит в ступени. Продолговатые, невысокие, они стелются полукругом и упираются в багровую гладь. Ему всегда казалось, что в этих храмах не бывает подобных ступенчатых спусков, потому что доводилось заглядывать внутрь более скромных построек. Мельком. И он точно помнит как по гладкому полу от самого порога разливались блики огня. Здесь они тоже есть, сразу после ступеней.

«Стекло?» — думает эльф, спускаясь тихо не столько по привычке, сколько из нежелания издать в этом месте хоть один лишний шорох, — «Нет, слишком ненадежно. Зачарованный камень?»

Он преодолевает последнюю ступень, шагает на блестящую поверхность и едва не падает, судорожно вздохнув и крепче прижав к себе Альну. Из-за эльфийки на руках он не может толком разглядеть, что случилось и куда здесь можно было провалиться. Только чувствует, как по спине ползет ни то жар, ни то холод, когда до слуха доносится булькающий звук потревоженной воды.

Плут стоит по щиколотку в крови, озадаченный и потрясенный. Он смотрит на рыцаря, но не видит за ним на белом подступе к алтарю никаких следов. Взгляд растерянно скользит по дрогнувшей глади, по яркому пламени факелов и рёбрам полуколонн. Острое ощущение, что здесь он совершенно чужой, подбивает отступить.

Но Ларвис делает новый осторожный шаг и к сводам черного храма снова поднимается тихий звук всплеска, которого избежать не получается. Горит синий пламень, пропасти глазниц наблюдают за этим шествием, замирающим у ступеней алтаря. Он смотрит на рыцаря снизу вверх, словно бы мечник с бледным лицом и есть жестокий бог, которому он приносит жертву, или судья, которого маэритам встречать раньше не случалось.

Открытым жестом рыцарь предлагает эльфу взойти к алтарю. Только когда Ларвис опускает руки, избавившись от Альны, он понимает, как устали мышцы, напряженные больше меры. Гнев Риашара — вот, чему строятся храмы подобные этому. Даже старые легенды растеряли истинный смысл имени и явления — впервые явившее себя миру века веков назад, оно неизменной тенью давлеет над миром. Тенью, которую большинство предпочитает не вспоминать. Плут никогда не пытался вникнуть в смысл этих сказаний, сложенных в иные эры. Для жизни всегда достаточно было того, что это имя несет за собой мрак и ужас. Но если задуматься — а он на мгновение невольно задумывается, приведенный своим жестоким желанием сюда — чем был рожден этот гнев?

Рыцарь уже собрался произнести священный текст, как обращает свое внимание на эльфийку немного пристальнее. Рубаха ее чернеет от запекшейся крови, и сквозь уродливые шрамы на открытой груди, едва дрожащей от дыхания, нет даже блеклого сияния священных узоров — оно есть всегда в подобных местах, чуждых свету, словно предостережение или оберег. Золотистая голова чуть наклонена вбок, поэтому он видит неестественно короткие уши в неприятной корке из волос и сукровицы. Мечник переводит на Плута взгляд, в котором читается немой вопрос; слишком сложный, чтобы быть облеченным в словесную форму; не претендующий на какой-то конкретный смысл, чтобы быть произнесенным с определенной интонацией. Плут колеблется недолго, неуверенный в том, как к такому относится рыцарь. Выразить сожаление? Объясниться, что ему надоело грозиться и сохранять хоть какое-то подобие чести перед дочерью тирана?

В конечном итоге лицо его становится бесстрастным, а взгляд жестким.

И Свартмунд прекрасно помнит, что значит этот взгляд: убийца сделал свой выбор и ни о чем не жалеет. А если и жалел, то нашел достаточно крепкие аргументы, чтобы заглушить даже тень сомнения. Возникшее чувство, которому сложно дать название, тонкой нитью тянет из смутного прошлого странные образы и мысли. Нечто поразившее его в Ларвисе когда-то до глубины души, сейчас выглядит куда более закономерным.

Забытое прошлое. Брошенное, словно пыльный склеп, который был построен и заперт совсем не им. Но сейчас не место и не время об этом задумываться. Рыцарь не отвечает. И этого понимающего молчания хватает обоим. Он всем корпусом поворачивается к алтарю и произносит первые слова молитвы. Пространство замирает, внимая этим звукам. Плут понимает, что упустил момент.

Он не знает, о чем ему думать, как себя вести. И даже слова разбирает только отдельные, ни о чем ему не говорящие. Будь его воля, то выбрал бы какой-то иной путь. Едва ли убийца предполагал, что придется принять непосредственное участие в подобном ритуале. Всегда избегающий подобного, он со специфичной, но все же сакральной осторожностью относится к своей вере. Потому что ничего не осталось у эльфов полуночи, кроме их богини-создательницы. И потому грань, за которой таится отступничество, для Ларвиса туманна и зыбка. Служить паладину Риашара — можно. А стоять с ним в храме Гнева ради своей мести? Ламмах — охотница, но исполнить желание Ларвиса не в силах, он знает это. Знает, что ей уже долгое время не подвластно очень многое. Темный рыцарь же явно переоценивает осведомленность маэрита в подобных вопросах. Хорошо быть Ларвисом Плутом, ловким и изворотливым, когда наперед известно всё: возможные исходы просчитаны, информация о противниках собрана, а в запасе есть пара путей отступления. В какой-то момент он перестает понимать, что источник единственного звука находится по правую от него руку. Словно бы древние слова рождаются из самых стен, появляются в его собственных мыслях. И голос утрачивает связь с кем-либо.

Хорошо бы иметь возможность видеть лицо Белого короля, когда до него дойдет, что он больше не ощущает связи со своей дочуркой, когда вечновесенних рощ коснется дыхание северного ветра, и каждая живая тварь в прекрасных владениях ощутит в себе липкое шевеление смерти вместо ликующего поворота колеса жизни.

Боковым зрением Ларвис замечает характерное движение — клинок.

Темный рыцарь протягивает его рукоятью вперёд. Резной, красивый. Эльф никогда не видел, чтобы рыцарь пользовался им в бою, а между тем — отличное оружие, которое могло помочь в недавнем сражении. Длинный и тонкий, словно стилет.

Не спеша, потому что уже понял свое предназначение здесь, он берет клинок, который ложится в ладонь как влитой. С бесстрастием привычки убийца прикидывает, что перерезать горло под таким углом будет не очень удобно. Поэтому острие поднимается над сердцем. Вот только внутри каждую мышцу сводит гневом, будто в круговерти сна. Слова уводят дальше, вперед, незнакомые, но почему-то совершенно понятные. В следующий миг широкая ладонь ложится поверх, предупреждая поспешность действия. Сейчас она без когтей, не вызывающая опаски. И Плут спокойно ждет, когда настанет нужный момент.

Рука эльфийки срывается с края белого камня, пальцы цепляются за рукоять бастарда.

— Laerr, — роняет она почти беззвучно, и выражает в этом такую мольбу, на какую не хватило бы дыхания угасающей жизни. Даже сейчас эти несколько звуков на чистой эльфийской речи звучат непередаваемо прекрасно. И Плут знает, сколько можно выразить одним лишь именем. Сколько способен выразить только эльф себе подобному — сокровенное таинство, которое чуждо многим другим народам и расам. Быть может, скажи она верное имя, эльф бы на несколько мгновений дрогнул. Но тем сильнее то жестокое удовольствие, с которым он склоняется к ней. И говорит на той же речи, мягко возвращая ее руку в пределы алтаря:

— Ki weh'Ai'me nuom. Ai'la ferakiso.

Едва он отстранился, ладонь рыцаря исчезла. Клинок входит легко, провернутый для верности с разбойной привычкой, совершенно чуждой жреческой тонкости.

Взвивается вздох, словно шорох осенней листвы, и замирает без эха. Рубиновая кровь струится вниз по белому камню, втекает в кровавое озеро под ногами, словно свежий, упругий родник.

Клинок в опущенной руке Плута остаётся до странного чистым.