Там, где было тело, темнеет лишь прах, который тоже продолжает таять, не задерживаясь на алтаре. Изгоняемый как чужеродная грязь или вешний снег. В сизой пыли не осталось ни крови, ни одежды. Сердце колотится гулко и сладко. То, что многим могло только снится, он так легко и просто воплотил в жизнь. Но Ларвис впервые принес в жертву кого-то разумного вот так. И сейчас смутно ощущает, — после минутного запала, — что больше подобное в храме Гнева он совершать не хочет. Чужой гнев покидает тело, оставляя будто бы хмельную легкость и усталость, какая бывает после сложного боя. Золотой медальон, ставший различимым спустя несколько мгновений, заставил Плута усомниться в том, что именно сейчас свершилось.

Опыт ему подсказывает, что в подобные вещи зачастую попадают души несчастных, обречённые томиться долгими и долгими веками, пока не настанет счастливый или скорбный миг. И пустота возможного разочарования уже подкрадывается к нему. Он ведь хотел совсем не этого. Таковы злые шутки богов? Рыцарь же берет медальон. В его руке он выглядит большой монетой на крепкой цепочке.

— Что это?

— Всего лишь воспоминания, — отвечает рыцарь, прислушавшись к ощущениям, — Здесь нет души. Из этого не получится ее вернуть. Их способен воспроизвести любой маг или тот, с кем ушедший был близок, — точно считывая опасения эльфа, говорит он.

— Я не маг. И близкими друзьями мы не были.

Рыцарь пристально посмотрел на Ларвиса, будто намекая на что-то. В белесых глазах мелькнула искра понимания, сродни кошачьему азарту, и маэрит быстро протягивает клинок. Взамен получает медальон. Золотая бляшка исчезает в подсумке с молниеносной ловкостью, какая свойственна только вору. Уловив настроение эльфа, рыцарь коротко улыбнулся этому. Задумчивая, но увлеченная отстраненность ещё сохраняется на лице Ларвиса какое-то время — он знает дальнейшую судьбу этого медальона и представляет ее во всех красках, на какие сейчас способен. Рыцарь смахивает с края алтаря пыль — этот миг чем-то странно ему нравится, и потому он хочет его продлить. Но Плут нарушает недолгое молчание.

— Зачем мне нужно было убивать ее самому?

— Я думал, ты этого хотел, má'eri. Что бы осталось в памяти, будь это сделано моей рукой?

— Дело в другом. Я не рахиец, не риаит.

— Твоя богиня — Ламмах, — прерывает его рыцарь, завершая чужую мысль и спускаясь со ступеней. — И я не забывал об этом ни на минуту. Иди сюда.

Плут слушается, вновь оказываясь по щиколотку в крови. Рыцарь же стоит так, словно кровь — твердый камень, в который невозможно провалиться. Такой высокий и тяжелый, воин все равно, что утиный пух, не вызывающий никакого колебания в этом омуте. Сейчас Ларвис понимает, что и следов от собственного присутствия на белых ступенях не наблюдает. Все, что принадлежит гневному богу — остается у него.

— Видишь? Ты остался здесь гостем, — рыцарь говорит тихо и мягко, как священники открывают послушникам светлые и чудесные таинства над древними книгами. И в его объяснениях есть что-то успокаивающее. Такое неочевидное, косноязычное. Но куда более сильное, чем тысяча слов.

Ларвис смотрит на это странное чудо и снова приходит к выводу, который закономерен в минуты следующие за сомнением — рыцарь никогда не позволит себе злоупотребить доверием. Каким он аккуратным был, таким и остался. Насколько позволяет его положение. У избранных богами не так много свободы, как можно решить в завистливой поспешности. И эльф уверен, служи он другому темному рыцарю, сейчас бы всё было совсем иначе. Впрочем, служить иному он бы и не стал. Служить иной мог бы заставить.

— Я уже говорил, что твоя вера мне не помеха. Как и моя помощь — твоей вере, — это звучит укор. Вполне заслуженный, как решает убийца. Высказывать свое сомнение сейчас, после того, что он наговорил в кабинете, после всего, что послушно сделал — нелепый каприз того, кто не ведает собственных желаний.

«Проклятье» — мысленно ругается Ларвис — «все это было сделано только по моему желанию. Белая принцесса. Проклятье. Мы только что уязвили люманаэдрийцев так, как никто до этого. И он готов столкнуться с их ответом, если таковой последует? Он ведь понимает? Быть может, он просто хотел сам, но колебался?»

— Я благодарен. За все, — отвечает Плут. Ему бы хотелось добавить ещё что-то убедительное. Впрочем, лучше всего свою благодарность доказывать делом. И прямо сейчас он готов выступить хоть в одиночку против целого отряда древесных эльфов. — Правда. И очень ценю.

Он заглядывает в синие глаза поспешно и открыто, будто боясь, что никогда больше этого сказать не успеет. Будто упустит момент. Черные брови чуть приподнимаются — всего на мгновение. И синее пламя в них будто темнеет.

— Доброй ночи, Ларвис.

Эльф не пытается его остановить, лишь оборачивается к истлевающим телам и алтарю.  Сейчас он понимает, что от них останется такая же пыль, как от принцессы. А может, и вовсе ничего, кроме крови. В храмах светлых во время празднеств такими же копнами лежат цветы и травы, горят свечи. Кажется, он и сейчас может вспомнить их аромат. Однажды ему довелось помогать их собирать, и руки потом пахли сладким нектаром, а на плотной льняной рубахе были желтые пятна пыльцы, вместо влажных разводов крови. Такие странные воспоминания. Теперь ни от Свартмунда, ни от него больше никогда не будет веять теми полями. Ларвис словно бы оказался по обратную сторону реальности. В каком-то страшном ее отражении.

«Ламмах» — думает он и опускает голову, наблюдая свое багровое отражение. Сколько он не бывал в ее святилищах? Сколько не видел жрецов, не спрашивал у них совета? Наблюдая Лук Ламмах каждую ночь, под чьими знаменами он идет? За чем он гонится в этой безумной охоте? Гонится ли? Скорее бежит. Вслепую. Рыцарь может быть сколько угодно благосклонен к нему и верен своему слову, но что там, дальше? Когда каждый светлый обратится кровью и прахом, остановится ли эта ярость тьмы? Не придется ли рыцарю из долга избранника занести свой клинок над иными народами и богами? Однажды Свет победил. И остановиться в своем возмездии не смог. Эту горькую ночь многие эльфы полуночи вспоминают по сей день. А тьма? С той же яростью темные боги забирают земли, их последователи убивают и грабят не разбирая имен и лиц, на пепелище возводят свой порядок. Кто убедил его, что сделав ставку на более сильную по его мнению сторону, он выиграет по всем фронтам? Как мог он небрежно предположить, что ему нечего терять, кроме собственной жизни.

Стыд и вина жгут щеки, отвращают Ларвиса от самого себя. Не в тех поступках он искал свои ошибки. Но от края до края этих земель он не встретит ни единого, даже маленького святилища, чтобы упасть на колени перед статуей охотницы-Ламмах и не тая поведать все то, что гложет его оголодавшим волком. Единственный, кто может помочь хоть немного — воин совсем иного божества. Нет, не просто воин.

Ларвис находит рыцаря взглядом, собираясь задать ему вопрос, и сразу останавливает этот порыв  — тот уже почти дошел до врат. Бежать в крови кажется ужасной затеей.

— Хозяин, — говорит он тише, чем ожидал. Ни то от молчания, ни то от лишнего воздуха в легких, набранного в запальном порыве. Неловкое слово повисает в воздухе. Но даже так рыцарь должен был услышать. В грудине жжётся от слов, которые необходимое произнести прямо сейчас. Он делает пару шагов вдогонку: 

— Хоз… 

«Проклятье».

— Иерхолд!

Имя оглушает немой храм. Вздымается вверх раскатом грома, растворяется эхом, точно влага обращается в иней. Рыцарь останавливается и медленно оборачивается. Глаза его сияют ярче, но Плут не замечает этого.

— Ответь мне: что будет значить эта победа? Что она принесет? Это? — Ларвис указывает открытой ладонью на тела за собой. — Я уже понял, что несет Свет. И мне не нравится. Знаю, что там меня ждет только смерть. Многих. Но здесь. За что я сражаюсь? Каким будет мир? Как этот храм? Что будет ждать má'eris? Ответь мне честно. Я хочу знать правду, а не то, чем грезят остальные. Я хочу знать, что будет в самом конце.

Грудь тяжело вздымается, легкие горят, и кровь с гулом несется по венам. Словно бы он только что вырвался из жесточайшей схватки. Пространство дрожит от громкого голоса, словно бы перенимая и умножая тот надрыв, с которым было сказано каждое слово. Рыцарь не спешит, как и всегда. Он шагает к Плуту, но дистанция все равно остается большой. Молчаливый и бледный, словно живая смерть. Словно лед. Глаза его сияют нестерпимо, но больше ничего не изменилось.

— Ты помнишь, каким бывал щит Ламмах над горизонтом в час священных таинств между уходом зимы и рождением вешних дней? — голос его глубок и низок, словно бы не касающийся высоких сводов, он стелется тяжелой, густой рекой, в глубине которой вода холоднее льдов.

Эльф полуночи сникает, не находя в памяти образов, не чувствуя отклика души. И потому чуть отворачивает голову. «Ламмах» — мелькает имя в мыслях. Заполошный стыд обращается злостью и тоской. Они направлены на иных — повинных в том.

— Нет. В моей памяти он был таким же, каким бывает нынче.

— Возвращение сияния Ламмах. Вот, что будет значить для тебя моя победа.

Ему не верится. Слишком громкое и невероятное заявление.

— Но жрецы… — с сомнением начинает он, вопреки надежде, которая слишком уязвимо читается в лице. Он смотрит на рыцаря и страшно хочет, чтобы эти сомнения были разбиты.

— Не предрекали подобного.

Рыцарь идет навстречу и останавливается совсем близко. Ларвис молчит, ожидая продолжения. И оно следует.

— Скажи мне, остались ли у вас истинные жрецы: сыны и дочери Ламмах?

Плут опускает голову вместо ответа, тихо мотнув ею. Всё осталось в прошлом. Неведомом. Они не знают своего будущего. Рыцарь кладет руку ему на плечо.

— Это мое общение, Ларвис. Это то, что будет в конце.

И Ларвис страшно хочет верить этому слову. Своих же слов у него не находится.

— Воспользуйся остатком ночи. Дорога предстоит долгой, — в тихом голосе странно слышать звериный рокот.

Рыцарь вновь движется с места, больше не окликаемый. Плут не хочет идти след в след, и потому ждет, имея возможность вникнуть в сказанное рыцарем. «Сияние Ламмах» — повторяется эхом в его мыслях — нет, сияние — это следствие ее величия. Это значит, что смерть светлых будет означать жизнь для Ламмах. Для него.

Ларвис смотрит, как рыцарь прикрывает за собой одну створку врат. И не сразу осознаёт, что рука его угольно-черная.