Ему кажется, что он не чувствует ничего. Но на самом деле этих чувств слишком много. От лишнего вздоха боль стискивает мышцы на всем левом боку, вгрызается кольями справа. От лишнего движения ломит кости, будто по ним нещадно бьют молоты, будто они взрываются изнутри, выворачивают наизнанку жилы.

Опухшее, одутловатое лицо он прячет в грубых простынях, пахнущих свежим сеном и грубым мылом. За этим лицом он словно за маской уродства, скрывается от самого себя. Никто не устыдит его за слабость в этой лачуге. Никто не спросит лишнего в жестоком любопытстве. Можно во всей отвратительной полноте прочувствовать свою никчёмность, предаться обиде и злобе, осознать стыд и собственную беспомощность. Впрочем, на злобу, сколько бы он ни хотел ее взрастить в себе, сил совершенно нет. Как и на опаску перед теми, кто его сюда принес.

— Как тебя зовут? — спрашивает молодой голос. Ларвис отвечает невнятно и, видимо, у спрашивающего не получилось разобрать ответ; безымянный спаситель немного замявшись, влажной тряпкой обтирает лицо от запекшейся крови, приносит ощущение прохлады, за которым Ларвис внутренне тянется, будто за живительной влагой. — Меня зовут Томак. Ничего, ты поправишься. Моя сестра любого сумеет поставить на ноги.

Ларвис не верит, но очень хочет, чтобы боль хоть каким-нибудь образом прекратилась. Не важно, останется ли он после этого жив. Томак осторожно стягивает наруч со здоровой руки, со знанием дела — видимо, научился у сестры — прощупывает кости. Пытается разобраться с остальным, прежде, чем потревожить чужой покой. Ларвис понимает, что вот-вот провалится в беспамятство, совершенно не знающий, вернётся ли из него. Поэтому холодные пальцы ловят горячее запястье. Это последняя жажда узнать, угасающая и такая глупая.

— Как?

— Что, как? Как спас? Нашел?

Томак ждёт ответа, но Ларвис больше не рискует пошевелиться. Одно единственное слово забрало столько силы, сколько в нем нет.

— Я пастух. Мы гнали овец. Одна отбилась и я пошел за ней, а там нашел тебя. Не иначе Ламмах направила мой взор. Пусть мой прадед и был маэритом, а вижу как обычный человек. В такой темени увидеть человека в подобной одежде! Хороша она у тебя, чтобы прятаться в тени, но плоха, чтобы быть спасенным.

Сердце зашлось, заглушая последние слова, раздаваясь звоном в голове, полной невнятных мыслей и образов. Не радость, но блаженное облегчение, отдающее чем-то сладким и почти трепетным. Веки эльфа полуночи стали влажными, а невозможная боль будто немного смягчилась, смялась в кутерьме ускользающего мира. Он позволяет себе погрузиться в это забытье, почему-то теперь уверенный, что сможет из него вернуться. Холодные пальцы разжались. Томак испуганно замер.

Его кормит жидкой похлебкой сухонькая женщина. Не старая, но загрубевшая от тяжёлой работы, выточенная, словно камень на ветру. Белесый глаз иногда выхватывает ее сосредоточенное лицо, живые карие глаза, не уверенные, что раненый пришлый эльф принесет в их дом что-то хорошее. Наверное, ей не больше тридцати. По деревянному полу бегают дети, не решаясь приблизиться. Иногда вместо женщины молодая девушка, но кроме рук и певучего шепота он ничего о ней не запомнил. Куда чаще приходит молодой мужчина. От него пахнет молоком и овечьей шерстью — это Томак. Иногда он говорит, сколько дней прошло, что приготовила его жена, ободряюще замечает, что перевязки сестры помогают, и гость идёт на поправку. Совершенно сдавшийся на волю этих людей, Ларвис с тупой усталостью ждет каждой минуты забвения. Выжить — это малость. Сохранить эту жизнь и окрепнуть — вот, где самая сложная часть пути.

Через несколько дней у Плута получилось встать на ноги и выйти на порог. Деревня оказалась далеко от перелесков и лесов. Зато довольно близко протекает река. Жители поселения держат овец, в обмен на шерсть и рыбу запасаются у соседей зерном, поскольку своего выращивают мало. Тихое место. Ларвис ходит, придерживаясь за дверной косяк, за печь или стены, морщится и бледнеет, пока никто не видит. Если не поворачивать голову слишком резко, то ничего и не напомнит о слабости. Рука то и дело ложится на маленький поясной кармашек, туда, где были исцеляющие зелья. Эрла забрал их.

Дети молча подходят к столу, смотрят огромными карими и серыми глазами и перехватывая в горле зреющие вопросы новым вдохом, убегают, сверкая пятками. Волосы у них темные, этим пошли в отца и деда. Эльф почти привык к их неусыпному вниманию. И ему почти нравится разглядывать их в ответ, гадать, какими они вырастут, где в их круглых личиках сливается эльфийская и человеческая кровь.

— Томак, — как-то нарушает свое молчание Ларвис, выскребая из миски вареные овощи. — Ты говорил, что дед твой был маэритом.

— А я думал, что ты не вспомнишь! — живо ответил парень, отхлебывая из кружки. — Был. Не знаю, что с ним случилось, жив ли. Но отец сильно похож на эльфа. Высокий, тощий, словно прут. И уши у него длинные, не как твои, но все же. А еще он лучший охотник здесь. Потому и перебрался отсюда подальше, как только я женился. Сказал, что хочет заниматься любимым делом.

Ларвис слушает молча. Внимательно. Предполагает, что перебрался отец Томака в город, там можно таскать пушного зверя местной гильдии охотников; разжиться лошадью, угонять в отдаленные леса и радовать знать редкими шкурками.

— И как относятся другие?

— К чему? — не сразу догадывается парень, — А! Нормально. Мы с давних пор чтим Ламмах. Она помогает в ночи уберечь стада, весной взращивает урожай, а из земли вниз по деревне бьет чистейший родник и ее благом он не угасает! Еще мы чтим Фолько — он наполняет реку жирной рыбой, отгоняет в темные ночи опасных духов, бережет наших детей. Поэтому народ Ламмах нам близок.

— Мне радостно это слышать. Скажи, а есть здесь храм или хотя бы маленький алтарь?

— Алтарей мы не держим. Уж чем не могу помочь, так этим. Но если хочешь, выйди ночью вниз по склону, там сможешь побыть один. Никто не удивится, если увидит, и следом не пойдет.

— Спасибо. К слову, Томак, я тебе должник.

— У! Не ради того спасал, чтоб должником делать, — парень отмахнулся, будто не желающий слушать. Уши у него покраснели, и он крепче уткнулся в кружку. Черновласый, простоватый, и полный жизни, словно Кафар. Глаза у него светлые, песчаного оттенка. И если присмотреться, черты совсем не похожие на профиль жены. Детям от отца досталась особая верткость и живость.

— Я серьезно, потому как обязан жизнью, — отвечает Ларвис, и тон его благородно серьёзен.

— Если один одинешенек оказываешься рядом с кем-то, кто нуждается в помощи, значит, тебя послали боги. Мне ничего не нужно за твою жизнь. Мне довольно того, что ты выжил.

— Ты очень хороший человек, Томак. Твоей семье повезло.

— Это мне с ними повезло, — улыбнулся парень, сразу позабыв о прошлой теме их беседы. Он с упоением принимается рассказывать о своей жене и детях. Ларвис же слушает, оставляя слово о долге для другого случая. Взгляд его устремлен в маленькое окошко, где Кафар невыносимо медленно склоняется к горизонту.