«Мерзкий город, гадкие руины и дешевое вино» — думает Рейгис, но снова делает глоток, оставаясь сидеть на каменном подоконнике. Серебряный ворон раскачивается на деревянном штыре, ловит далекий отсвет рыжих фонарей и оборачивается серебряной полынью. Взгляд темно-алых глаз пристально следит за движением медальона. На крепкой, но все же изящной цепочке — так, чтобы та хорошо смотрелась и на платье, и на камзоле или уппеланде. Теперь же оставшийся единственным в своем роде медальон не смотрится даже поверх униформы стража. Лежит в нагрудном кармане подальше от чужих глаз. Чтобы на хозяйских плечах осталась хозяйская голова.

Девушка зло скалится серебряному ворону и прикусывает стеклянное горлышко бутылки. А тот раскачивается от ветра и все не может взлететь. Но если упадет — сердце Рейгис ухнет сразу за ним. И все же ничего не меняется. Медальон остается розовато сверкать в прорези окна меж темнотой раззаренного особняка и жалкой улочкой. Красивое здание, построенное когда-то со вкусом, щедростью на этажи и причудливую лепнину, теперь обозначает предместья преступной и грязной жизни, о которой порядочные горожане предпочитают не говорить. Рейгис это хорошо знакомо. Слишком хорошо, этот призрак сверкающего величия. Уродливый, вывернутый наизнанку, облюбленный грязью и отребьем. Злосчастный кругляш серебра — единственная память и жестокое напоминание о богатом и древнем роде, которого не стало в одночасье. Ни имени, ни прошлого. Пустое настоящее и болезненно-зыбкое будущее.

Вино горчит полынной тоской, и света от разнеженных и сытых улиц становится все меньше. Закрываются ставни, прячутся люди и прочие твари. Фамильное серебро жется на ладони виной и сожалениями, злобой на свою участь. И звонко, чисто звенит о камень, раскачиваясь сильнее. Не сохранить, не выбросить. Дурная мысль, что однажды это напоминание, эта память исчезнут сами по себе в самый нужный момент освобождают от необходимости выбора. Выбор случится сам собой, когда Рейгис без рода будет готова к этому.

Пустое стекло катится по грязному полу вздыбленных гнилых досок к остальным таким же бутылкам. За то время, как Рейгис повадилась сюда ходить, их скопилось достаточно. Конечно, этот дом никогда не принадлежал ее семье. Уже не ее земли находятся далеко отсюда. А между тем убежище хорошо: едва ли кто-то из случайных гуляк смог бы добраться до этого укромного места.

Говорят, богатый особняк очень скоро после разорения его хозяев просел и треснул. Грунт вымыла подземная река или что-то вроде, подвалы затопило. И теперь даже здесь, на чердаке, страшные трещины сквозь этажи уходят в черноту мутной воды. Потому и место с когда-то ухоженным садом оказалось никому не нужным. Местные посчитали дом проклятым, а стражники под светом Кафара разгоняют самых отчаявшихся нищих, рискующих искать здесь приют. Мерзкий двуликий город, омертвелый расколотый дом и — блеснула хмельным багрянцем мысль Рейгис — очень подходящий гость в ее лице.

Стражница открыла следующую бутылку, входя в омут прежних мыслей и самозабвенной ненависти. Вязь образов и слов сплетаются серебряной веревкой, всегда охотно стягивающейся на горле. Но острый слух улавливает множество шагов. Здесь дорога еще мощеная, бывшая широкой площадью. И по этому стертому камню за кем-то гонятся. Рейгис — стражница не первый год, и город этот выучила так же, как будучи дворянкой учила более благородные науки — дотошно и въедливо. Укол раздражения сбил дыхание. Вино стало еще отвратнее, пьяная спесь застряла в горле, и Рейгис возненавидела каждого, кто неотвратимо бежит в сторону особняка.

— Стой!

— Лови!

— Не уйдет!

Утомленные и слабые шаги сменились шорохом травы, а после потерялись в топоте погони. Рейгис по одним этим звукам понимает — жертве не уйти. Преследующих четверо, и бег их не сильно вымотал. «Поделом» — вспыхивает злость — «Кто не знает, что шляться в этих окрестностях дурная мысль?!»

«Приезжие, например» — вторит собственный разум. И Рейгис болезненно морщится. Но мысль не уходит. Словно нарочно, сильнее поблескивает медальон.

— Нет у меня больше чести! И гордости нет! А желания спасать чужие дурные головы не было и подавно! — кричит на медальон, а тот звякает о камень. И ворон будто бы строго хмурится.

Гадкие, гадкие, гадкие люди. Гадкое место. И работа — тоже гадкая. Потому что из-за нее Рейгис знает, эта истрепанная честь еще осталась, еще трепыхается, бьется, эта гордость, обернувшаяся гордостью маленького стражника все еще живет. И это будущее — желанное, вырванное из чужих рук с голодной жадностью ей навязчиво снится. Потому что вот она, еще живая и дышащая вопреки чаяниям всевозможных врагов. Живая и дышащая за всех, кто уже никогда и ничего. Память и воспоминание во плоти. Для себя и для тех, кто остался ее ненавидеть.

Бутылка бьется об обломок камня — случайно. И медальон теряется в жесткой ладони. Ноги несут легко и быстро, пока хмель еще не качнул голову, не брызнул в глаза мутной пеленой. Мелькают балки, ступени, миниатюрные бездны. Рейгис оступается, врезается плечом в стену, чтобы не терять в скорости и точно знает, что, если прыгнет в окно, окажется ровно там, где нужно.

«Нужно?» — фыркает внутренний голос.

— Пожалуйста! — взвивается мольба с таким страшным, незнакомым акцентом, ни то мальчишка, ни то девка. Сердце, не сумевшее зачерстветь достаточно, предательски екает. «Подожди, бедолага, я бегу», — шепчет Рейгис. Шелест мрачного сада тонет в лающем гоготе. Стихает он так же резко, как стражница, нырнув в окно, оказывается посреди замершего действа.