Минхо выныривает из воды и принимает из рук горничной махровый халат. Тело атакуют мурашки, пальцы не слушаются, зуб на зуб не попадает. Минхо сильнее жмет челюсть, стойко перенося холод. Вода в бассейне как в Антарктике. Впрочем, неудивительно — на дворе поздняя осень, готовящаяся сдать пост и уступить зиме. Скоро и первые заморозки ударят. Что его дернуло залезть туда — не знает. Зато взбодрился, этой ночью сна ни в одном глазу не было, несмотря на чудовищную усталость.

Он просит кофе и уходит в свою комнату, где недолго сидит в кресле, бесцельно листая новости. Когда в дверь стучат и сообщают, что скоро прибудут гости, Минхо скрывается в гардеробе. К выбору костюма подходит без особого энтузиазма — берет первый попавшийся. Накидывая рубашку, он замирает у напольного зеркала в резной раме из красного дерева. Всматривается в свое отражение и в очередной раз подмечает, насколько глазами похож на отца, десятую годовщину смерти которого сегодня предстоит отметить. Пальцы дергаются и замирают в секундном порыве разбить зеркальную поверхность, чтобы лишний раз не видеть коробящих схожестей. Минхо глубоко дышит и, как ни в чем не бывало, ухмыляется себе. Он запахивает рубашку, пряча чернильный торс, проталкивает в шлевки брюк кожаный ремень и застегивает его, быстро выбирает часы и выходит из гардероба. Спускается на этаж ниже в свой кабинет, где из ящика рабочего стола достает неоткрытую пачку сигарет — обычно он не курит.

Минхо откидывается на спинку кресла, глубоко затягивается и выпускает в потолок сизый дым. Ужасная дрянь: пахнет ядрено, глаза дерет, но расслабиться здесь и сейчас помогает.

Год за годом поневоле приходится возвращаться в этот день, окунаясь в болезненные воспоминания, оставившие добрую часть шрамов, от которых, кажется, никогда не избавиться, и даже чернильные разводы под кожей не способны их перечеркнуть. Многочисленное окружение раз в год сочувственно вздыхает, делая вид, что им до сих пор жаль когда-то восемнадцатилетнего парня, оставшегося без родителя, на которого тот равнялся. Иногда возникает желание вскрыть их черепные коробки и заглянуть в самую глубину, чтобы понять, искренен ли хоть один из сотни сопереживающих.

Мерзкое напоминание о том, что время лечит, прилипло почти намертво. Почему все они не понимают, что это не работает. Или Минхо повезло, жизнь решила, что мало испытаний было на его пути и стать исключением в этом правиле его заветная мечта, за которую он упорно цеплялся все время.

Минхо порой своей судьбе в лицо скалится, пока та лукаво улыбается и игральными костьми перед ним в своих исхудалых пальцах трясет. С ним она всю удачу, кажется, растеряла — пока ему ни разу еще не повезло. Как назло. Или специально. Никогда «счастливо» не выпадает. Но он почти у цели, там, где сам себе Бог, где старухе с запутанным клубком в руках уже не дозволено вертеть его жизнью как на душу ляжет. Осталось лишь немного потерпеть. И этот день лишь очередная ступень, на которую Минхо без проблем поднимется.

— Господин Ли, — растерянно зовет вошедший дворецкий. Минхо делает последнюю затяжку, тушит сигарету о дно пепельницы и поднимается, обходя стол.

— Сейчас буду. Скажи им подождать, — думает, гости уже в сборе.

— Нет, господин Ли, постойте… — мнется он. Минхо поднимает бровь, подходя к нему.

— Говори, — мужчина прячет взгляд, полный страха. Минхо понимает, что ничего хорошего в следующую минуту не услышит и готовится убивать. — Сейчас же.

— Госпожа Ли, ваша мать, пожелала лично присутствовать на поминальной церемонии.

— Скажи мне, друг мой, — обращается с улыбкой на лице и предупреждением в голосе, — я не даю ей свое согласие из года в год вот уже на протяжении десяти лет. Как ты думаешь, изменилось ли что-то и в этот раз? — мужчина отрицательно машет головой как заведенный. — Тогда почему меня все еще продолжают беспокоить по этому поводу, скажи мне на милость? Ей здесь не рады, — твердо отрезает и пихает дворецкого в плечо, чтобы тот сдвинулся с прохода и не мешал.

— Просто… — спохватывается мужчина и пытается остановить господина, но не успевает.

Они сталкиваются в проеме. Десять лет сокращаются в два шага между ними. От каждого по одному, и выматывающему одиночеству конец. Женщина, что стоит напротив, по горло им сыта. Оно расписало ее некогда шоколадные волосы редкой сединой, приглушило мерцающую в глазах жажду жизни, прочертило мимические морщины. Одиночество наградило ее отчаянием. Таким, при котором людям уже терять нечего. А это значит лишь одно — полную готовность идти до конца. Победного или проигрышного — не так важно.

Она мешкает, не может насмотреться на выросшего сына, выглядящего в жизни в миллиарды раз лучше, чем на фотографиях в различных статьях, в которых тот иногда появлялся, и выхода которых женщина ждала со скребущей тоской внутри. Потому что других вариантов увидеть сына не было. Потому что это все, что ей, сосланной как можно дальше, как какой-то предательнице, оставалось. Она, набравшаяся смелости и до дна истощившаяся, наконец стоит перед ним. Давно все для себя решила. Женщина делает шаг навстречу, но неуверенно отшатывается в мгновение, когда Минхо отталкивает ее вмиг остывшим взглядом и разворачивается. Он хватает дворецкого за воротник и дергает на себя.

— А, то есть кроме тебя, у меня еще и охрана некомпетентна раз не может не впускать в мой дом тех, кому здесь не место, — хмыкает. — А вам, — обращается он к матери. — все неймется и вы не в силах выполнить мою единственную просьбу. Я недостаточно ясно выражаюсь или есть еще какие-то причины, из-за которых все мои слова игнорируются?

Холод в голосе и отвратительные слова, слетающие с губ сына, попадают прямо в сердце; слезы подступают, но если она сдастся сразу же, обнажая одолевающие эмоции, ее попытка будет напрасной.

— Минхо, нам надо поговорить… — просит, прикрывая рот ладошкой, чтобы никто не видел ее подрагивающих губ. Быстро сдавшие нервы становятся неприятной неожиданностью.

— Нам совершенно точно не о чем разговаривать, — обрывает ее и отпускает мужчину, сокращая расстояние между ними. Теперь они совсем близко. Однако что касается их душевной близости на данный момент — это целые тысячи километров. И они стремительно увеличиваются. Тлеющая неприязнь на дне потемневших глаз Минхо тому доказательство.

— Да как же это так? — не верит, что сын так просто от нее отмахнется. Хватается за рукав его рубашки и впивается просящими глазами в напряженное лицо, чтобы получить неутешительный ответ — отмахнется.

Минхо задерживает долгий взгляд на аккуратной женской руке, тянется к ней, крепко перехватывает запястье и отцепляет от себя. Первый всхлип срывается с подведенных красной помадой губ. Им уши будто стальными прутьями полосует.

— Минхо, — сломано шепчет. — Разве может так и дальше продолжаться? Сынок… — он утягивает ее из кабинета вслед за собой.

— Почему нет? — Минхо останавливается от резкого рывка назад. — Вам не кажется, что своими действиями вы все только усложняете?

Женщина не может смириться с тем, что видит перед собой. Любимый сын, её солнце, что живет где-то в воспоминаниях, полон гнева и одним лишь взглядом уничтожает все хорошее, что было.

— Я… Раньше мы с тобой говорили, решая проблемы, так почему же ты не можешь просто выслушать меня. Всего раз.

— Цепляясь за прошлое, только сильнее топите себя, создаете лишние поводы для никому ненужных слез. Я ненавижу повторять дважды, но, — по её лицу стекает первая влажная дорожка, окрашенная в черный. Отвратительно. — Вам здесь не место, пора бы уже запомнить и не портить себе жизнь бесполезными попытками. Бессмысленные просьбы и потуги вызвать жалось вам не к лицу.

Минхо усиливает хватку и тянет уже не сопротивляющуюся женщину на выход. Чужая рука дрожит, из-за спины доносятся хлюпающие звуки, которые виртуозно игнорируются — его таким не растопить.

Ее машина с сопровождающими оказывается сразу у крыльца. Минхо испепеляет всех взглядом, угрожает беспощадной расправой за хотя бы еще одно малейшее неповиновение, после чего буквально вталкивает мать в салон и громко хлопает дверью на очередную попытку связать хоть пару слов. Заикающееся «я тебя люблю» тонет в хлопковом платке, который водитель незамедлительно предлагает рыдающей женщине. Через минуту они покидают территорию семьи Ли, от которой ничего не осталось. Теперь уж точно.

Минхо долго не задерживается, взглядом не провожает. Сразу разворачивается и возвращается в свой кабинет. Меряет его нервными шагами, погружается в себя, копается и томится в том самом неприятном, что всколыхнулось впервые за долгое время, оставаясь до сих пор нетронутым. Сегодняшняя дата все же воистину дьявольская. Сколько лишений, боли и неудобств ежегодно. Бесит.

Отбившись от желания отдать приказ перестрелять всю прислугу матери за недолжное исполнение обязанностей, он спускается к гостям.

До начала поминальной церемонии остается всего несколько минут. Просторный холл все еще продолжают заполнять гости. Мужчины, что работали с отцом долгие годы, расхаживают с высокими бокалами, смеясь с очередных нелепиц, слетевших с губ одного из них. Кажется, к десятому году сердца смирились и они могут себе позволить нечто подобное. Одна из племянниц впервые находится в этом доме, но старательно ревет, чтобы кто-то пожалел, приласкал. Она всегда была такой. Слишком много людей топчут его белые ковры и отравляют воздух ароматом дешевого алкоголя. Стресс.

 — Вот это ты устроил шоу, — наигранно восхищается один из друзей отца, приближаясь. — Но тебе еще учиться и учиться. Больше голоса и тягай пожестче. Может послушнее станет, да и зрителей побольше привлечешь, — усмехается. — Твой отец так нахваливал тебя, обещал вырастить достойного наследника, говорил, что благодаря его уникальной воспитательной системе из тебя получится первоклассная замена. И что мы видим? Ты даже с женщиной справиться не можешь…

Грязь, льющаяся из его рта, собирается отвратительной кучей, привлекая крыс, заставляя их навострить уши. Растягивая губы в мерзкой улыбке, мужчина надеется втянуть Минхо в это дерьмо, а после — утопить.

— Насколько я знаю, Вы, господин Пак, здесь без приглашения, но я закрываю на это глаза, потому что отец иногда упоминал вас и вы имеете право помянуть его, однако мне не составит труда отправить вас домой.

— Прошу прощения за вмешательство, — Лоэ кладет ладонь на плечо Минхо, чуть сжимая. Небольшой жест, возвращающий на землю и отвлекающий от накапливающегося осадка. — но придя в этот день почтить память господина Ли, не думаете проявить хоть каплю уважения к тому, о ком, по вашим словам, он так тепло отзывался?

— Мы с Ли были знакомы пол жизни, вот он-то был… — повышает голос.

— Был. В прошедшем времени. Знаете же, да? — напоминает Лоэ. — И именно поэтому все мы здесь собрались. Если вам так не хватает внимания и ради этого вы тут так разоряетесь, могу предложить альтернативу, там ваш актерский талант оценят по достоинству.

Лицо мужчины краснеет, ноздри раздуваются пока он тихо ругается, но спорить не пытается и вскоре, сдавшись, уходит как можно дальше, лишь бы больше их не видеть. На хвост наступили, страшно стало.

— Ты в порядке? — легкое волнение проскальзывает в голосе Лоэ.

— Да. Сожалею, что тебе пришлось стать свидетелем этого цирка.

— Ничего, я все понимаю. Как ни пытайся окружить себя здравомыслящими людьми, где-нибудь да найдется щель, через которую прибудет, — успокаивает он. — Кажется, настало время для твоей пламенной речи. С удовольствием послушаю в первых рядах, господин Ли.

— Каков льстец, — Минхо качает головой с беззлобной улыбкой.

— Не без этого.

С рукопожатием Минхо покидает Лоэ. Он проходит в начало гостиной, к импровизированной сцене с огромным портретом отца, который тот заказывал себе еще при жизни. Сразу вспоминается один момент из детства, когда Минхо счел забавным добавить пару штрихов в общую картину от себя. Ужасно любил это дело, на самом деле. Но до тех пор, пока ему это не запретили, он опробовал лишь карандаши да фломастеры. С масляными красками никогда не работал. Он украдкой наблюдал за дяденькой художником, за тем, как тот умело орудует кистью, как превращает обычный белоснежный холст в шедевр, достойный похвал бывалых мастеров. Для Минхо это было в новинку, ужасно хотелось попробовать, изучить, узнать, каково это. Где-то в мечтах он представлял себя на месте художника, рисующим этот портрет для отца. Вспоминания сейчас вызывают нелепые смешки. До чего же по-детски наивен он был, когда дождавшись перерыва, прошмыгнул в пустой зал и принялся «творить». Разумеется, отцу это по душе не пришлось, а пальцы на погоду ломит до сих пор, несмотря на то, что на портрете не осталось и малейшего намека на его приключения.

Так всегда — время проходит, событие теряет свою важность, остается где-то в прошлом, не оставляя после себя и следа, но почему-то оно имеет на нас какое-то колоссальное воздействие здесь, в настоящем. Наверное, это и называется опытом.

Минхо выпрямляется, осматривая всех собравшихся. Из раза в раз ничего не меняется. Все та же гамма взглядов. Никто его не жалует, никто не признает. Боятся, может, — да. Но и этого, пожалуй, предостаточно. Минхо не жаждет расположения — змее, оплетшей шеи своих жертв, их милость смехотворна.

Он аккуратно тянет уголок губ и произносит речь. Полную лжи, в которую никто не верит, но которую каждый желает услышать. Так в их мире принято — улыбаться и ласкать уши приятными словами, когда глубоко — или не очень — в душе тебе хочется выколоть собеседнику глаз. Или оставить зияющее отверстие в черепушке. А может, вспороть живот. Кто на что горазд, знаете ли.

Минхо остается с гостями часа на два. Слушает с напускной вовлеченностью рассказы от знакомых постарше о покойнике и хочет на стену взобраться. Или вышвырнуть всех. Наступает момент, когда он почти решается на это, но Гилберт его отговаривает, и Минхо почему-то слушается. Но через время все равно не выдерживает и покидает этот балаган. В машине он недолго сидит, прикрыв глаза и наслаждаясь тишиной, после находит в мини-баре текилу и приходует пару шотов, закусывая лимоном.

— В Хуллус, — командует водителю. Этой ночью он будет отдыхать.

***

— Все пошло́ по одному месту с самого утра, — жалуется Джисон другу, закатывая глаза на очередные смешки, доносящиеся из телефона. — Днем еще заскочил домой и… Подожди, сейчас расплачу́сь, — протягивает заготовленную купюру, благодарит и покидает салон такси. — Пару дней назад заехали новые соседи сверху. У них хаски. Пока они на работе, этот ком меховой орет во всю глотку. Все это за день накопилось и, честно, я был уверен, что свихнусь. Серьезно, я уже не знаю откуда еще ждать подвоха, кто в круговороте страданий станет финальным боссом. Все, ладно, я уже добрался, позже созвонимся.

Минималистичная черно-красная вывеска гипнотизирует. Секундное замешательство сменяется уверенность и ноги сами ведут вниз по подсвеченной лестнице. Придя сюда, он либо снимет напряжение, либо добьет себя окончательно, попробовать стоит.

На входе его пропускают без всяких проблем. Оно и не удивительно — такие заведения на острове все до единого контролируются змеями, а Джисон теперь — как бы к этому еще привыкнуть — для них не безызвестное лицо. Имеет некоторый вес в их сообществе. В последние дни с «белыми» он проводит все свое время, участвуя в делах клана. К «внутренней кухне» Минхо его не подпускает, но держит где-то около: отправляет на незначительные переговоры от его лица, доверяет нянчиться с рекрутами, контролировать боевиков, мотает по всему острову с бумагами. Рутины много. Словно он из пальца высасывает дела, лишь бы увлечь Джисона и создать для него видимость работы. Получается плохо, он мальчик не глупый, понимает, что его по каким-то причинам держат рядом на птичьих правах, но все это «многообразие» имеет необратимый эффект — хоть задания и не такие сложные, но их много. Они копятся и наступают огромной усталостью в конце дня. Все, на что способен Джисон вечером, — залить в себя что-нибудь крепкое и свалиться в кровать.

Осточертело, на самом деле.

В клубе шумно, толпа пылает на танцполе единым пламенем. Вздрагивает, угасает и снова разгорается под громкие биты. Джисон протискивается через них, находит бар и шлепается на свободный стул.

Оглядываясь по сторонам, он цепляется взглядом за высокого парня, что активно крутится за стойкой, эффектно смешивая заказанный гостьей коктейль. Под громкие возгласы молодых девушек рядом он ставит напиток перед ними и поджигает. Счастливые, уже довольно расслабленные, они смеются и, не стесняясь осыпают комплиментами молодого человека. Купаясь во внимании, он кокетливо пропускает короткие волосы сквозь пальцы и обещает сделать им все, что они попросят. Ставя точку в их диалоге, пропитанном легким флиртом, наконец направляется в сторону Джисона.

Привлекательная улыбка напротив тепло отзывается где-то внутри и на несколько сотых процента снимает напряжение. Встречаясь взглядом с подобными, пленительными, людьми, ты оказываешься в ловушке их очарования, не желая оттуда выбираться. Высококлассный алкоголь и, сладкими речами ублажающие сотрудники вытянут из вас всю душу, поэтому хочется остаться. Дурное сочетание может вызвать привыкание. Опасно.

— Шот текилы пожалуйста, — единственное на что хватает сил.

Атакованный властью «белых», он хочет потеряться в сегодняшнем дне. Привыкший думать на несколько шагов вперед, Джисон пропускает мысли о последствиях такого способа избавления от стресса и с чистой совестью забивает на все, потому что маленькая свобода где-то на горизонте пока перевешивает на чаше весов.

— Что-то беспокоит? — мягко выдергивает в реальный мир бармен, ставя напиток.

— Тяжелая неделя. Как и у многих здесь, я думаю, — усмехается Джисон и опрокидывает бокал.

— Если есть необходимость крыть матом начальство и получить поддержку, я к твоим услугам, — смеется парень и протягивает большую ладонь. — Хван Хёнджин — профессиональный почти психолог и мастер лучших коктейлей в Хуллусе, да и вообще.

— Лучшая самопрезентация в моей жизни. Рад знакомству, — Джисон, наконец, жмет руку в ответ. Аккуратная теплая ладонь с узловатыми и длинными пальцами почему-то ощущается так знакомо. Поднимая взгляд на собеседника, он хватается за отдельные черты лица, пытаясь найти в памяти нужную информацию. Эти губы, глаза и руки. Точно, должно быть оно. — Вопрос может показаться немного странным, но некоторое время назад мы не могли видеться в пабе? Твои волосы… Теперь черные и короткие, но тогда был светлый хвостик.

— Да, я не так давно… — удивляется Хенджин. — Погоди, у нас же все нормально было, никакого конфликта?

— Что? Нет. С кем-то случился неприятный инцидент? — взволнованный бармен с бегающим взглядом выглядит забавно.

— Что-то вроде того. И все же, как мы пересеклись?

— Флешка. А еще мне пришлось платить за твой виски.

— Точно. Что ж, позволь в этот раз угостить тебя чем-нибудь классным.

— Надеюсь, это не будет таким же убийственным, как та видеозапись, — отшучивается Джисон. На самом деле, сегодняшним вечером он бы не отказался от чего-нибудь такого. Определенно.

Хенджин улыбается и просит не подсматривать за процессом приготовления. Джисон немного подвисает, торгуясь с рассудком, вопящим не поступать столь опрометчиво, и, непонятно чем руководствуясь, — возможно, он едва ли успел по достоинству оценить чужое обаяние, которое в итоге смывает его огромной волной — отворачивается.

Когда рука ложится на его плечо, привлекая внимание, Джисон успевает рассмотреть танцующих, со страстью отдающихся музыке, и приметить одну интересную вещь — весь второй этаж клуба оцеплен охраной. Видимо, кто-то из толстосумов хорошо проводит время.

Кто-то.

Джисон разворачивается на стуле, и перед ним на барную стойку опускается коктейльная рюмка с мутно-рыжеватым содержимым. Он вскидывает бровь и поднимает смущенный взгляд на Хенджина.

— Что это? — смешок срывается с губ. Джисон собирается поднести рюмку к носу, чтобы на запах определить состав, но на каемку ложатся длинные пальцы, мешая.

— Просто выпей.

— Учти, если после этого меня вынесут вперед ногами…

— Не вынесут. Пей, — Хенджин облокачивается и принимается внимательно наблюдать за ним. Джисон хмурит брови, вздыхает и разом все выпивает. На горло словно кипяток выливают, жидкость просится обратно, но он все сглатывает. Мигом становится жарко, на спине проступает пот. До ушей доносится бархатный заливистый смех.

— Что ты туда намешал? — Джисон прячет горящее лицо в изгиб локтя.

— Секрет, — Хенджин продолжает располагающе улыбаться. — Но открою небольшую тайну этого месива — чуть позже будет хорошо. — Джисон прикрывает глаза, прислушиваясь к ощущениям, и почему-то в этом нисколько не сомневается. — Полагаю, теперь я тебе ничего не должен. Хорошего вечера, — его зовут две девушки, подсевшие с другого конца стойки. — И кстати… — он наклоняется к нему, чтобы что-то сказать. Говорит, но Джисон уплывает и совсем не слышит. Только эфемерное чувство тепла от шепота у своего уха. Но что-то внутри него отзывается на неразборчивые слова. Хенджин уходит, и вместе с ним Джисон отпускает какие-либо мысли. Он растворяется в толпе, следует музыке, позволяет себе расслабиться и быть непозволительно открытым. У него это почти получается. Но сквозь толщу тумана настырно просится одна мысль — у охранников были эмблемы с белыми змеями.

Окруженный разгоряченными телами, он хочет отпустить все, что его связывает с другим кланом, попытаться отбросить все мысли о «белых» и влиться в толпу, распробовать их настроение, поддаться пьянящему веселью и беззаботности. Джисон закрывает глаза, сосредотачиваясь на своих ощущениях; что-то странное медленно накатывает на него после убийственного коктейля Хенджина, волнующее, возбуждающее. Теряясь в многообразии все накапливающихся чувств, он почти не обращает внимания на руки, скользящие по его плечам и тонкий голос, пытающийся добраться до него сквозь громкую музыку. Джисон пытается зафиксировать свой взгляд на человеке перед собой. Получается не сразу, но его не торопят. Девушка медленно сокращает расстояние между ними, не оставляя попыток докричаться до него. Кажется, она хочет с ним потанцевать, поэтому он коротко кивает и повинуется ей, когда она начинает тянуть за собой в другое место. На мгновение он действительно расслабляется, хорошо проводя время рядом с ней.

— Ты выглядел слишком серьезно для того, кто пришел отдыхать. Если ты пробовал местные коктейли, ты просто обязан отпустить себя. Только аккуратнее с глупостями, за ними всегда следуют последствия, — последнее, что он помнит, оказавшись на лестнице, ведущей на второй этаж. Как околдованный, он поднимается, не думая останавливаться. Какой механизм в его голове дал сбой и заставил действовать столь опрометчиво.

Да черт с ним, Джисону не хочется сейчас разбираться. Он оставляет это на потом, наступление которого маловероятно, и без проблем оказывается там, куда весь вечер тянуло словно мистическими силами. Охрана в его сторону даже не смотрит, доверяет. Джисон мысленно на это усмехается — это так иронично, потому что в этом здании он, по сути, единственный, кого стоит опасаться. Единственный, кто каждый день думает о том, как бы поскорее убрать главу «белых» и освободить Красную мафию от его гнета.

Единственный, кто замирает на месте, затаив дыхание, когда глазами находит дальний угол с мягким диваном, на котором в одиночестве расположился Минхо. Его рубашка расстегнута до середины груди, рукава максимально закатаны, будто ему невыносимо жарко. Голова отброшена на спинку, в зубах не подкуренная сигарета. Он совсем не двигается, на чужое присутствие не обращает никакого внимания. Джисон скашивает взгляд на столик, заваленный алкоголем — возможно, он просто перебрал и отключился и не стоит его беспокоить. Однако развернуться и уйти он не решается.

Джисон делает шаг.

Тихий, аккуратный, выверенный. Почти осознанный. Его сердце слегка пугается, когда он наконец сокращает расстояние между ними и видит чужие глаза. Пустые, устремленные в никуда. Джисон такие только единожды в зеркале видел, но в памяти сейчас такая смута, что он, по правде говоря, и не уверен, было ли. Но то, что во взгляде через метр обрушился мир, — никаких сомнений. Как и в том, что жизни в этом теле мизер, поделенный надвое. Если бы грудь Минхо не вздымалась, Джисон бы подумал, что тот мертв. И действительно случись оно так, что-то ему подсказывает, что виновников никто и никогда бы не доискался. Потому что с души побои не снять.

Джисон не знает, может ли он присоединиться, но все равно подсаживается.

— Выглядишь отвратительно, — голос хриплый, без капли злобы или упрека. На них нет никаких сил. Джисон так же откидывается на спинку, зеркаля позу Минхо.

— Мы обмениваемся комплиментами? — Минхо вяло улыбается, берет лежащую рядом на диване зажигалку и поджигает сигарету, раскуривая. Джисон почему-то задумывается о том, какая она по счету — пепельница переполнена бычками. Подметил. Минхо делает затяжку, медленно, никуда не торопясь, выдыхает и, облизав губы, говорит: — Тогда моя очередь? Ты сегодня неотразим.

Джисон хмыкает — Минхо на него еще даже не смотрел.

— Не ожидал увидеть тебя таким…- варианты крутятся на самом кончике языка, но Джисон не решается продолжить. — Кто сделал это с тобой?

Минхо отвечать не торопится и, наконец поднявшись, нервно топит тлеющий остаток в бокале. Голова идет кругом. Алкоголь вперемешку с большой дозой напряжения просятся наружу.

— Гнилые змеиные отродья, — Минхо шумно выдыхает, вновь откидываясь на спинку дивана. — решили поиграть в смелых, пытаясь на меня свою беззубую пасть раскрывать, — усмехается, в очередной раз прокручивая в голове образы сегодняшнего дня. — Когда сегодня ночью я погружусь в сон, я смогу делать что угодно, Bastille — Distorted Light Beam — флегматично подпевает очередной песне. — Где-то глубоко внутри… я сегодня утопил пару десятков человек. Смыкая пальцы на их шеях, опускал мерзкие головы в воду, не давая набрать воздух заранее. Они бились в агонии, — короткая улыбка трогает расслабленные губы. — Надеюсь, я никогда не проснусь. Bastille — Distorted Light Beam

Джисон, чуть повернув голову, наблюдает за мягко подсвеченным профилем. Минхо смеется чему-то своему, выглядит как в конец спятивший, но, черт возьми, как же это ему идет. Вероятно, Джисон и сам спятил, раз находит в чужом безумии нечто привлекательное. Или просто перепил. Или… этих «или» очень много. Под ними с легкостью можно похоронить настоящую, нежеланную причину. Очень удобно.

Но сегодня Джисон таким не занимается.

— Выпьешь со мной? — он соглашается без промедлений, когда Минхо протягивает ему шот. Подсаживается ближе, соприкасаясь коленями, потому что сегодня так можно, и чувствует приятный озноб, когда переплетает с ним руки, касаясь предплечьями. В полумраке ни одного рисунка на коже Минхо не видно толком, и Джисона секундой пробирает любопытство узнать, откуда и куда ведут черные нити, что они в себе несут, но взгляд напротив, вновь обросший коростами мнимой независимости, прогоняет это желание. И вместе с тем порождает другое — смотреть, наблюдать, не отводя глаз. Куда подевалось то нежное, уязвимое, что предстало Джисону минутами ранее? Если бы он был трезвым, то обязательно понял, что то — ошибка, которую ему видеть не стоило. Секрет, который ему молчаливо вверили в руки. И за его раскрытие Джисону в восемь жизней перед Минхо не расплатиться. Но его, Джисона, совсем не пугает цена — почему-то от мысли что тот, кто спрятался за карим взором, может пострадать, становится до болезненного неприятно. И именно это пугает. И именно это вызывает страх.

Они играют в гляделки. Давят друг друга взглядом, ни на секунду не отрываясь, пока опрокидывают в себя новую порцию спиртного. Для обоих явно лишнюю, но этим вечером для «лишнего» уже не существует предела. Все «за» останется в этих стенах, а посему поводов для беспокойства нет.