с балкона тянет холодом, свежим сигаретным дымом и совсем немного бензином. в такие снегопады вообще не стоит держать двери открытыми, но это не так уж и важно, потому что там опирается на кованые перила чайлд, переступает босыми ногами и курит чужие сигареты.

ему нравятся потяжелее и без ароматизатора, но у кэйи только тонкие вишнёвые. чайлд не жалуется. есть что-то искреннее в том, чтобы делиться тем, что может убить.

примерно с такой же мыслью он дарил тоне на день рождения нож и перцовку.

кэйа лежит на холодном, с мокрыми пятнами от редких снежинок, полу и провожает взглядом полоски света на потолке. их сегодня слишком много, глаз быстро устаёт.

ленивая промораживающая тоска вдруг прокатывается по телу, заставляя конвульсивно дернуться.

кэйа в несколько резких линий очерчивает силуэт чайлда и не позволяет себе его позвать.

температура в комнате необратимо ползет за минус, но балконная дверь вдруг со щелчком закрывается. теплее становится не сразу, точнее, вообще не становится.

кэйа закрывает глаз. вслушивается в тихий, иногда неловкий звук замерзших шагов, морщится, когда кресло звонко скрипит. наступает почти тишина: слышно музыку, мазками басов просачивающуюся через стены от соседей.

— эй

чайлд зовёт тихо чуть ли не шёпотом.

кэйа в ответ открывает глаз и смотрит на обкусанные губы, которые тут же изгибаются в тонкой улыбке.

— кем ты мечтал стать в детстве?

говорить серьёзно совсем не хочется, эфемерная тоска только глубже вонзается, раздвигая рёбра тревожным дыханием. кэйа хитро щурится.

— секрет. достойны только те, кто готов лежать рядом на полу и в тепле и в холоде, и в одежде и без.

тот легко принимает правила игры и кэйа чувствует тёплое плечо.

— пиратом. и полицейским. я так и не смог выбрать.

смех под ухом хриплый с редкими детскими искорками.

— можно было бы быть полицейским под пиратским прикрытием, — он предлагает не задумываясь и не сразу замечает хмурый осуждающий (явно не всерьёз) взгляд.

— это богохульство, — заявляет кэйа, отворачиваясь.

тарталья только молча жмёт плечами.

фары снова раскрашивают комнату в бледно-серый и чайлд давится воздухом от того, как мягко свет ложится на прикрытое веко и кобальтовые волосы.

он хочет сказать «ты такой красивый»

хочет сказать «я люблю тебя»

но говорит только:

— холодно тут. идём.

руки у чайлда тёплые. если быть откровенным до конца, то чайлд вообще весь тёплый и свежий. кэйа рассеянно вспоминает булочную, в которую они с дилюком бегали в начальной школе вместо столовой. там тоже было тепло и свежо, пахло хлебом и корицей.

— ты не пахнешь хлебом и корицей, — обвинительно вылетает из его рта прежде, чем он успевает подумать об этом.

чайлд глупо хлопает ресницами и спотыкается.

— что? а почему я должен? — сильные в мозолях ладони крепко и осторожно держат кэйины, настойчиво тянут его на себя.

— не должен. мне и так нравится. если интересно, я бы с удовольствием разлил тебя по флакончикам.

чайлд смеётся неловко, но весело, гладит его по спине, цепляя волосы и кладёт подбородок на макушку.

— обязательно учту это, когда буду завещание писать.

на кровати лежать оказывается приятнее. может, потому что коэффициент мягкости у неё явно повыше, чем у пола, а может, потому что чайлд обнимает его за талию и дышит куда-то в висок — медленно, глубоко и спокойно, как море в штиль под звёздным небом.

кэйа никак не может найти рукам место: кладёт на плечи, соскальзывает на грудь, гладит то рыжие волосы, то спину, щекотно пробегается пальцами по рёбрам и чувствует как чайлд вздрагивает. тоска понемногу отступает, сдаётся, отпуская медленно лёгкие.

— можно... — кэйа делает глубокий вдох под любопытным голубым взглядом, — можно тебя поцеловать?

щеки у тартальи вдруг вспыхивают лесным костром, кэйа даже может услышать треск еловых веток. улыбка на веснушчатом лице рисуется такая счастливая, что сердце пропускает пару ударов

— определённо да, но вам следует закрепить просьбу в бумажном виде у моего нотар-

кэйа закатывает глаза и целует, обрывая смущённую колкость на половине. а у чайлда внутри словно топлёное молоко с мёдом разливается. он неловко перекладывает ладони на лопатки, кончиками пальцев касаясь волос, и безуспешно пытается сдержать ехидную улыбку, когда кэйа находит языком его пирсинг.

— когда ты?...

— ну, с нашей последней встречи прошло достаточно времени, чтобы я успел обзавестись парой новых украшений. ты так не считаешь?

кэйа распахивает глаз шире, его рот приоткрыт в осуждающем удивлении.

— парой?

чайлд смеётся и высовывает язык, совершенно не ожидая ответного мокрого касания.

— фу!

— ты заслужил.

тарталья с обречённым вздохом соглашается и тут же запальным шёпотом просит повторить.

в комнате холодно, но кэйа чувствует, как что-то обжигает щëки, когда чайлд задирает футболку и в пупке сверкает металлическая снежинка.

— да ты... романтик.

голос у кэйи внезапно падает до хриплого шёпота, а тарталья заливается удивлённым смехом.

тогда кажется, что вся комната вдруг заполняется лазурной водой в солнечных бликах. всего несколько секунд, но этого хватает, чтобы тоска из-под рёбер исчезла, оставив только парочку фантомных спазмов.

кэйа улыбается. обводит пирсинг большим пальцем — нежно, будто растушевывает мягкий карандаш. чайлд от этого жеста мурашками покрывается весь разом и жмурится, даже не находит, что такого смешливого и острого ответить.

на улице скрипят шины, раздаётся короткий резкий хор гудков. чайлд боится пошевелиться, позволяя кэйе касаться себя кончиками холодных пальцев, и кусает губы.

— тебе идёт, — наконец заключает кэйа, поднимая взгляд.

лицо у тартальи совершенно потерянное, словно он пережил парочку концов света за эти жалкие тридцать секунд.

— спасибо?

он дышит судорожно и бегает глазами по потолку. кэйа треплет его по волосам. сцена получается какая-то слишком трогательная.

— ты в порядке?

тёплые руки перехватывают узкие тёмные ладони, прижимая их к щекам, голубые — днём, при свете, а сейчас мутного цвета морской пучины — глаза оглаживают прямой нос, скулы, беспокойно сжавшиеся губы.

чайлд глубоко вдыхает.

— знаешь, если бы... если бы вдруг так случилось, что все падающие звëзды, все денрожденческие торты и каждое одиннадцать-одиннадцать на часах исполняли бы желание, то я бы каждый... каждый, блин, раз загадывал тебя.

тишина накрывает комнату пропитанной кровью ватой.

кэйа не может вдохнуть. ему кажется, что в лёгкие залили лаву. щëки снова обжигает, но он до последнего вздоха (который, видимо, случился до того, как чайлд открыл рот) будет отрицать, что это слëзы.

сквозь стëкла долетает взрыв фейерверка, за стеной продолжают уныло прибоем биться басы. кэйа всё ещё не может вдохнуть. ему хочется разрыдаться. вот так позорно, уткнувшись в горячую аяксову грудь, чувствовать его пальцы в своих волосах, чувствовать, что его любят, но он не двигается, не моргает, не дышит.

у чайлда под таким взглядом кэйи по кусочкам тихонько рушится мир. в его голове совершенно пусто. что значит это молчание? что он сделал не так? тревога подбирается к лодыжкам, хватает их ледяными мокрыми пальцами.

кэйа вдыхает рывком, как после минуты под водой. и вместе с воздухом приходят рыдания. он глушит их — да, вот так, позорно — в горячей груди чайлда, сжимая его плечи, и чувствует, чувствует мозолистые пальцы у шеи, гладящие невесомо по волосам и спине, кажется даже чувствует, что его любят. они оба терпеливо ждут, пока альберих успокоится, выровняет дыхание и вытрет слëзы.

— ты придурок, аякс. нельзя говорить такие вещи без предупреждения и тебе... тебе совершенно точно абсолютно случайно повезло самым наглым образом. чистое совпадение, но я бы тоже.

и солнце рвётся из аяксовой груди сквозь улыбку.