первое, что он услышал, — птицы. следом, через пару минут — короткий лай, приглушённый голос. и снова — птицы.

сознание возвращалось медленно, сокджину понадобилось время, чтобы понять, где он вообще находится. неохотно память шепнула: на окраине какой-то деревни, в мало знакомом доме лежит на узкой постели. и рядом стоит ещё одна такая же — кровать юнги.

точно, сокджина в компании юнги отправили сюда «восстанавливаться». как будто без помощи марко и филосовского камня с беспроглядной чернотой в глазах можно было что-то сделать.

«а если не от неё "восстанавливаться", то, возможно, от странной аритмии» — мелькнула догадка. неизвестно почему, сердце колотилось, как заведённое, часто, с механической вибрацией, расходящейся по всему телу.

сокджин лежал неподвижно, как бывало после кошмаров. но в этот раз оцепенение было иным: оно не сковывало подобно бинтам, туго стягивающим тело, как мумию, а скорее сдерживало изнутри, словно чья-то рука в железный кулак схватила все до одного нервные окончания. и даже если бы хотел, сокджин не мог и пальцем пошевелить.

он не помнил, что ему снилось. честно говоря, он не знал, спал ли вообще в эту ночь, казалось, все те несколько прошедших часов сокджин продремал, так и не провалившись в настоящий сон. не было ощущения бодрости, но также не было измождённости. «и на том спасибо,» — кисло подумал, отрывая голову от подушки, когда странная хватка на конечностях наконец пропала.

за один вечер было невозможно привыкнуть к дому настолько, насколько сокджин привык к своей квартирке или к кабинету в центральном штабе, поэтому он продвигался к комоду медленно, выставив перед собой руки. слепота заставила исчезнуть из его шагов зрячую точность, приучила ступать крадучись, неуверенно, как какой-нибудь воришка. не говоря уже про нарушенное темнотой чувство равновесия. и почему, пока он с хосоком учился в академии, никто никогда не говорил, что баланс — это зрение?

сокджин вытащил из ящика первое, что попалось под руку, и это оказалось рубашкой с коротким рукавом. принадлежала она ему или юнги — он едва ли смог бы определить даже когда ещё мог видеть, не то что вслепую. пока сокджин застёгивал пуговицы, кончики пальцев чувствовали через ткань только оглушающее эхо аритмии. необычное ощущение. оно вызывало иступлённое раздражение, тлевшее в глубине души угольками, которые, казалось, в любой момент были способны раскалиться добела, обращаясь в гнев.

то, как отзывчиво он был готов откликнуться, пугало. то, что внутри до сих пор жила эта пылающая злость, ввергало в ужас.

сокджин прислушался, пытаясь разобраться в причинах, заставляя себя выдохнуть и задержать дыхание, прежде чем сделать следом глубокий вдох. положил ладонь у нагрудного кармана, словно намереваясь таким образом усмирить собственное сердце. и сделал то, что делал всегда, когда требовалось быстро взять себя в руки — отстранился, приказал себе, как если бы старший по званию обращался к новобранцу после его первого сражения:

успокойся. это просто одна из реакций тела. даже если она кажется надуманной, она реальна. не позволяй ей завладеть ещё и разумом.

удары сердца всё так же отдавались в конечностях, но уже не с той силой, прошибающей от макушки до пяток, как минуту назад.

ты полковник, твои подчинённые надеются на тебя и на твою холодную голову. ты обязан приглядывать за ними.

«верно. помни о юнги,» — взявшись за дверную ручку, строго наказал себе сокджин. у него были и лучшие дни, но его состояние вовсе не означало, что он больше не должен приглядывать за юнги — сокджин не единственный, кому было плохо. а заботиться о другом всегда было для него проще, чем заботиться о себе.

заметив, что он вышел из комнаты, подошёл холли: слух улавливал тихое сопение пса. сокджин наклонился потрепать его за ушком.

— ты вчера все окрестности разведал, да, приятель? покажешь мне самые интересные места?

впереди раздались два удара: сначала тяжёлый деревянный — об пол, а после — звонкий удар ручки ведра с коротким пружинистым отзвуком о его эмалированную стенку. следом послышалось знакомое кряхтение.

— доброе утро, — сказал сокджин, входя в кухню и тут же налетая на угол столешницы. тот неприятно впечатался в бедро. сокджин, морщась, начал шарить рукой под столом в поисках табурета, который, как он помнил, был самолично задвинут им после ужина куда-то туда.

в ответ на приветствие юнги фыркнул. он тяжело дышал.

— оказывается… «водопровод» всего лишь… значит колонку у сарая, — сообщил, отдуваясь. — и на кой ляд тогда здесь такая ванная? воду в титан всё равно наливать вручную.

нашарив шершавую сидушку, сокджин наконец вытащил табурет и сел на него. пострадавшее бедро заныло с новой силой.

— может, ремонт просто не доделали?

— в таком случае, хорошо, что хотя бы проложили слив, — юнги подтащил второй табурет, плюхнулся на него, вздохнул. — туалет прямого падения — это не то, к чему хочется возвращаться после городских удобств.

это ненадолго вновь поставило сокджина перед вопросом, а в чьём же доме их поселили. и если он не мог узнать конкретные имена, то представить абстрактный образ хозяина или хозяев было вполне в его возможностях. создавалось такое ощущение, что в небольшое деревенское жилище пытались перенести все блага городской цивилизации: облицованные печи, какие ставят в квартирах; большая ванная вместо душа на заднем дворе; водопровод, пусть и в виде колонки с холодной водой; и радиоприёмник, который — сокджин был в этом уверен — транслировал одну местную станцию, но может иногда, при хорошей погоде ещё мог ловить обрывки вещания из ист-сити. кто так ценит городской комфорт и в то же время стремится жить на природе?

не то чтобы его действительно волновал этот вопрос. он лежал на поверхности, и к нему было легко возвращаться каждый раз, когда сокджин хотел отвлечься от мрачных мыслей о том, как теперь жить в мире, который, в отличие от самого сокджина, остался прежним.

из размышлений вырвал звук: нечто протащили по столешнице и оставили прямо под носом.

— завтрак, — пояснил юнги. — твоя порция.

сокджин ещё чуть-чуть пододвинул к себе тарелку, принюхиваясь. пахло поджаренным белком — яичница. осторожно сокджин провёл кончиками пальцев по тарелке. нечто коснулось ребра ладони — то был лежавший на краю ломоть хлеба с плотной корочкой и рассыпчатой мякотью.

тем временем юнги встал, подхватил ведро и начал переливать куда-то воду. она ударяла о стенки с тягучим плеском. за ним последовал глухой металлический удар. скрип дверцы плиты. треск сгорающих дров, звон кочерги, шёпот осыпающегося с поленьев пепла и прыгающих искр.

сокджин жевал с неожиданным для себя аппетитом. то ли дело было в свежем воздухе, то ли в юнги таился талант к готовке, а может яичница просто была его коронным блюдом, но такой нехитрый завтрак пусть и был еле тёплым, зато показался необычайно вкусным.

внезапно появившийся рядом холли тронул передней лапой ногу, выпрашивая кусочек, чем заставил сокджина дёрнуться. еда встала поперёк горла, он закашлялся.

— холли, — одернул юнги. — ты недавно ел. да и тебе нельзя такое.

однако пёс, словно не слышал, улегся у стоп сокджина, ткнулся холодным носом в щиколотку. и наверняка посмотрел на человека исподлобья просящим взглядом. тем, что теперь вряд ли был способен воздействовать на сокджина. юнги вздохнул.

— прости, хён, обычно он гораздо сдержаннее ведёт себя.

всё ещё борясь с кашлем, молча сокджин замотал головой. и почувствовал, как на его спину опустилась ладонь. она похлопала и, сделав пару круговых движений, остановилась между лопаток. прикосновение было таким знакомым и непривычным в одно и то же время. как всегда аккуратное — скорее обозначение своего присутствия, напоминание, нежели требование. даже когда вчера на вокзале или по дороге в дом эта рука точно также лежала на его спине, направляя, сокджин не чувствовал в ней жёсткости, неуступчивости. но сейчас от неё расходилось странное тепло: не интенсивное и плотное, как волна жара от стенок горячего котелка; не колючее и всепоглощающее, как от костра; а скорее как воздушное марево от нагретого солнцем луга — лёгкое, мягко обволакивающее с ног до головы, с едва заметной примесью чего-то, что не разберёшь вот так с ходу в букете полевых трав.

внезапно сокджин ощутил, как нагреваются уши, сливаясь цветом с его покрасневшим от кашля лицом.

со стороны плиты раздался тонкий свист. ладонь юнги исчезла со спины. и вскоре перед сокджином на стол опустилась кружка, от которой слабо пахло чаем.

после завтрака юнги отпустил холли бегать рядом с домом, а сам подготовил таз с чистой водой и щётку с мылом, расстелил на столе полотенце для сокджина («ты приготовил еду, значит, мытьё посуды на мне, юнги-чи. так будет честно.») и отправился в сарай разбирать залежи вещей в поисках верёвки и бельевых прищепок.

и пропал там. за время, что юнги не было, сокджин перемыл и вытер насухо всю посуду, а затем принялся неторопливо повторно исследовать кухню, пытаясь сконцентрироваться на том, где и какие вещи расположены, и не думать слишком много. последнее удавалось с трудом. тёмные мысли настойчиво клубились на краю сознания, поджидая самого неожиданного момента, чтобы вклиниться неприятными вопросами, отвечать на которые не было ни желания, ни сил. но, казалось, они и не требовали ответа, они просто давили на затылок изнутри, а когда появлялись, то тут же гасли, как искры, оставляя после себя нерациональное раздражение. зудящее, словно слабый ожог.

не можешь запомнить, где стоит стол, даже после того, как вчера обшарил чуть ли не каждый сантиметр стен и пола?

после того, как полчаса назад налетел на него боком?

не слишком ли это жалкое зрелище для полковника?

а если бы ты всё-таки согласился и по своей воле открыл врата, то у тебя бы так же забрали зрение, или как у чимина: руку или ногу?

сокджин отмахнулся от этой мысли. она была неправильной. жестокой не только по отношению к нему, но и к чимину. и то, что у сокджина вообще зародился подобного рода вопрос, не говорило ни о чём, кроме как о черноте его души. «но ведь я же неплохой человек, да? так говорил грумман. и мадам.» — подумал он, ощупывая полочку над столом. там стояли грубые глиняные чашки.

а хосок называл тебя другом. и где он теперь?

второй твой друг чуть не истёк кровью у тебя на глазах. разве такое бывает у хороших людей?

возможно.

но у хороших командиров?

ты ведь просто пытаешься отвлечься, заполняешь время ерундой, растягиваешь его.

потому что не знаешь, что делать дальше.

разве тебе так важно знать, сколько глиняных чашек стоит на этой полке?

разве тебе так нужно пересчитать, сколько дров сложено у плиты?

разве ты не должен быть сейчас во главе своей страны?

но ты здесь.

отказался от мечты?

или, оказывается, всю жизнь мечтал не о том?

а как же всё то, чем ты пожертвовал?

не делает ли это тебя худшим командующим, чем тот, по чьей вине убили товарища и едва не зарезали подчинённого, а, полковник ким?

держась за стену, сокджин вышел на заднее крыльцо и сдержал судорожный выдох. слабость проникла в ноги. перспектива падения в неизвестную пустоту не прельщала. и он сел. крыльцо было гораздо меньше того главного, с которого они впервые зашли в дом. менее плотно прилегали друг к другу доски, и в эти щели проросло несколько длинных травинок. бездумно сокджин вцепился в них. стебельки гладкими лентами послушно изгибались под пальцами.

признай это.

признай, ты ничего не можешь.

ни вести за собой. ни защитить.

сокджин помотал головой. нет, с ним не всё хорошо. конечно, он не в порядке. но его ситуация — ещё не конец света.

как раз-таки конец.

буквально.

ты ж не видишь.

или тебе та ослепляюще белая пустота у врат Истины не показалось достаточно светлой?

порвалась травинка, зажатая между пальцев. вспыхнуло в районе нагрудного кармана жжение.

— в этом сарае чего только нет, представляешь, хён, там… — раздался голос юнги, воодушевлённого неизвестной находкой. но как только он приблизился, посерьезнел. — что-то случилось?

— ничего, — сокджин постарался, чтобы голос звучал ровно.

самое сюрреалистичное — он не врал. ведь на самом деле ничего и не произошло. просто в который раз понял свои ошибки. почему же тогда в груди так тянуло? внутренний голос вновь зашептал гнусные вещи, и вместо того, чтобы по второму кругу казнить себя за прошлые поступки, сокджин усилием воли заставил себя сконцентрироваться на здесь и сейчас.

— так что ты нашёл в сарае, юнги-чи?

— велосипед, — сказал юнги, садясь на крыльцо рядом.

— ого. и его не съела ржавчина?

— есть пара ржавых мест. ещё и шины испорчены, надо менять, но ничего непоправимого.

— думаешь возиться с ним?

— почему бы и нет. шины можно достать в деревне, а все нужные инструменты есть в сарае. там вообще много всякого. в основном старая одежда и сломанные вещи вроде стульев, несколько книг, — прозвучало задумчиво.

— нечто интересное?

— видел краем глаза, так что не уверен до конца. кажется, одежда — женская.

женская одежда в доме, куда их отправил грумман…

— как-то раз, — протянул сокджин после короткой паузы, — грумман переоделся в платье, чтобы незаметно приехать в централ, — юнги прыснул. это подбодрило сокджина, он преувеличенно возмущённо посетовал. — йа, да я чуть не заработал сердечный приступ, когда пожилая леди внезапно заговорила со мной мужским голосом!

— серьёзно? эта маскировка сработала?

— он сбрил усы.

— не-ет.

сокджин приложил все силы, чтобы сохранить серьезное выражение, и выразительно поднял брови. юнги засмеялся по-настоящему. приятный тихий смех, какой сокджин слышал тысячу раз до этого утра. тот самый смех, при котором улыбка щурила глаза юнги и растягивала его губы так широко, что становились видны розовые дёсны.

всего этого он не увидит больше никогда.

успокоившееся было сердце замерло на долгую секунду. память сильно выручала в последние недели, без неё было бы совершенно невыносимо, спору нет, но в который раз сокджин пожелел о случившимся. будь у него выбор, он конечно предпочёл бы видеть всё здесь и сейчас, а не представлять образы из прошлого. жаль, что выбирать ему не приходилось.

— я не слышал об этой истории раньше.

— она произошла вскоре после твоего назначения адъютантом фюрера. ты и без того находился в сложном положении, — сокджин пожал плечами. — одно то, что ты рассказал мне, что сэлим брэдли — гомункул, пока за нами наблюдали, было крайне рискованно. рассказать тебе о представлении груммана и подвергнуть ещё большему риску? — он покачал головой.

— м-м…

это «м-м» было не «я тебя понял». так, как сейчас, юнги мычал под нос довольно редко. потому что, насколько знал сокджин, это «м-м» значило «я сомневаюсь, говорить тебе или нет», а сомневался юнги не то чтобы часто. о его прямолинейности отзывались как о грубости, хотя со словами юнги был осторожен, как с оружием, и просто не любил оставлять недосказанность. ведь нет ничего опаснее, чем граната с выдернутой чекой.

— что-то случилось, пока ты был адъютантом фюрера? что-то, о чём мне надо знать?

— нет, не случилось. просто наблюдение… было только за тобой. за мной… скорее следили.

— что ты имеешь в виду? — сокджин нахмурился.

— прайд прячется в тенях.

— … и он был с тобой? всегда?!

повисло молчание. неуютное, угрюмое. в глубине души зашевелилось нечто тёмное от осознания кошмарности того факта, что за каждым шагом, каждым словом юнги следила его собственная тень.

— не смей, — нарушая тишину, твёрдо произнёс юнги. — я рассказал не для того, чтобы ты жалел меня.

— а для чего же? — поинтересовался сокджин мрачно.

он говорил также тихо, потому что был уверен, если хоть немного повысит громкость голоса, то перейдёт на крик. а он не будет кричать на юнги — ни сегодня, никогда.

— продолжать молчать — всё равно что продолжать врать тебе. я не хочу этого.

— умалчивать о том, что за тобой круглосуточно следил искусственно созданный человек, способный убить в мгновение ока, — не ложь.

— не хочу показаться грубым, но разве сейчас есть до этого дело? всё же закончилось хорошо.

— а если бы он убил тебя?

— он бы так не сделал. какой прок от мёртвого заложника? — юнги вздохнул. — слушай, это было моё решение — следовать за тобой. я знал с самого начала, на что подписываюсь, соглашаясь прикрывать твою спину. в конце концов, я знал, что когда-нибудь ты затеешь опасную игру с верховным командованием, но государственный переворот? чтобы предотвратить превращение аместриса в гигантский философский камень? — хмыканье. — всё ещё не верится, что я встретился с чем-то из книг моего отца.

— это не жалость. и я ценю твои решения. каждое. особенно то… с энви. ты знаешь, — сокджин мысленно сосчитал до пяти, успокаиваясь. — я только… злюсь, что тебе пришлось пройти через такое. а я даже не знал.

— скажи честно, хён. разве твое знание принесло бы что-нибудь, кроме беспокойства? — не дожидаясь ответа, он сразу продолжил. — через некоторые вещи человек может пройти только сам по себе.

то, насколько пусто звучал его голос, вновь раздувало искры негодования.

— но не через все.

пауза, последовавшая за этим, была более чем красноречива.

— мне казалось, у тебя настроение говорить по душам появляется только по ночам.

— для меня теперь всегда ночь, — сокджин провел раскрытой ладонью туда-сюда перед невидящими глазами. толика смеха, которую он собирался вложить в интонацию, даже в его собственных ушах прозвучала горькой насмешкой. и он попытался перекрыть её: обернул последующие слова в игривость, как делал тысячи раз, и махнул рукой в нарочито широком жесте. — так что твой хён готов в любое время подставить плечо, чтобы ты в него мужественно поплакался о тяжёлой судьбе. не стесняйся.

— спасибо за предложение. я подумаю над ним.

юнги отозвался вполне серьёзно, но сокджин слышал затаённый смех в его голосе: юнги понял всё, что он пытался сказать, и подыграл. неожиданно он почувствовал смущение и прочистил горло.

— чёрт с одеждой и велосипедом. бельевую верёвку-то ты нашёл?

на колени упал моток. выпустив помятые обрывки травинок, сокджин схватил его и бодро встал.

— и чего ты сидишь? где будем натягивать?

— к нам на участок выходит если не край леса, то большой рощи. и в стене есть гвоздь. привяжем один конец к нему, а второй — к какому-нибудь дереву.

юнги пошёл в сторону. сокджин положил руку на стену и осторожно двинулся вперёд, следуя за голосом. довольно быстро он наткнулся на торчащую шляпку, вытер пальцы о брюки, стряхивая прилипшие чешуйки краски, которой были покрыты доски, затем закрепил узлом один конец верёвки и передал моток юнги.

когда тот завязал второй конец, верёвка натянулась, качаясь.

— ну, вроде ровно висит, — сказал юнги и воскликнул. — ого! хён, иди сюда.

сокджин ухватился за верёвку, как за нить ариадны, и пошёл на зов. идти было неудобно: неровная земля проваливалась и поднималась, образуя ямки и небольшие холмики, в самых неожиданных местах, а верёвка под пальцами дрожала, как будто пытаясь сообщить в морзе: «не слишком надейся на меня, если будешь падать». грубые волокна скользили по подушечкам, раздражая.

— что там? это холли?

вместо того, чтобы ответить словам, юнги подождал, пока он доберётся, затем уже привычно взял его за запястье, приложил ладонь сокджина к коре, однако после этого хватки не убрал.

— это ясень, если не ошибаюсь.

— ясно, ясень, — сокджин хихикнул. — ты позвал меня из-за дерева?

юнги молча направил его ладонь ниже, заставляя согнуться. сокджин уже открыл было рот повозмущаться, когда почувствовал мягкое прикосновение к коже чего-то тонкого, а следом — упругого, плотного с жестковатой верхушкой. одновременно с этим ощущение пальцев юнги на запястье исчезло.

— а это мак. у самого дерева их всего несколько растёт, но дальше… тут целое поле диких красных маков.

нос уловил едва заметный пряный запах.

— они довольно редко встречаются в этих местах, — продолжил юнги. — ещё цветут всего ничего, нам вдвойне повезло их застать.

и если бы сокджин мог увидеть колышущееся море алых цветов в реальности, а не в воображении, то он, наверное, мог бы согласиться. сейчас же он только кивнул, прислоняясь плечом к стволу. в горле стоял ком.

вплоть до момента отхода ко сну сокджин вновь пытался заучить наизусть их пристанище на ближайшие два месяца. закончил он к ужину и остаток дня стремился забить голову чем угодно, докучая юнги каламбурами, обсуждениями списка дел на ближайшие дни, рассказами о том, как он жил, пока юнги служил адъютантом фюрера, и расспросами, через что, кроме постоянной слежки из тени, пришлось пройти его лейтенанту. то ли из-за того, что сокджин так напрягал память, то ли потому, что так старательно контролировал мысли, целенаправленно избегая некоторых тем, усталость сморила его, и он смог провалиться в беспамятство раньше полуночи, не обращая совершенно никакого внимания на птиц в этот раз.

а на следующее утро сокджин обнаружил, что ему больше не осталось ничего, чем можно было бы себя занять. вчера, когда они обсуждали быт и всё, связанное с его поддержанием, юнги сказал, что хочет устроить большую стирку через пару дней. сокджин с радостью затеял бы её хоть сейчас. муторное натирание намыленной простыни о ребристую поверхность стиральной доски не являлось самым весёлым делом на свете, но это было хоть какое-то действие. однако он также понимал, что, если возьмётся за это сейчас, то не справится в одиночку. сокджину оставалось только торопить время.

время же отчаянно сопротивлялось. часы пробили полдень — целую вечность с момента, как он проснулся. сокджин откинул голову на спинку дивана и застонал. безделье было невыносимо. раньше ему никогда не выпадало столько выходных, как и такого длинного отпуска, чтобы он успевал заскучать. работы всегда было много, даже с учётом неоценимой помощи юнги. и когда случались редкие дни отдыха, то сокджин частенько брал на дом важные дела. или же помогал мадам кристмас с документами кабаре, а в последние годы львиную долю забот составляли ещё и братья ким, за которыми если не присматривать, то вполне можно получить последствия вроде восстания в лиоре, или конфликта бриггса и драхмы на границе с участием танка, или — в конце концов — битвы с гомункулом-Отцом, возомнившим себя богом. поэтому его отдых обычно — то есть, если он не проводил его на больничной койке — скорее являлся передышкой. сокджин до сих пор хранил тёплые воспоминание о трёх выходных, когда ему удавалось проспать до обеда. узнавший об этом хосок ещё ворчал тогда, что спать по четырнадцать часов в сутки — вредно, но он всегда был чересчур аккуратным, в том числе в отношении распорядка дня. для сокджина же это воплощало настоящее наслаждение — никуда не спешить и целый день провести в пижаме, читая в кровати любые книги, какие только пожелает, а не только военные отчёты и трактаты по алхимии.

вряд ли книги на этажерке, притулившейся в углу крохотной гостиной, были об этой науке. насколько знал сокджин из своего исследования дома, напоминавшего скорее тщательный полицейский обыск, здесь жили не алхимики. изыскания и расчёты можно зашифровать, круг преобразования — стереть, тома — замаскировать под другой обложкой, но нельзя скрыть следов трансмутации. в этом доме их не было. так что хозяева скорее отобрали в гостиную любимые повести или даже романы. только какая разница, если единственное, что корешки теперь могут сообщить сокджину, это то, сколько книг стоит на каждой полке, а не название и имя автора.

сокджин выпрямился. встал, обогнул диван и подошёл к массивному, стоящему на столике радиоприёмнику, включил. из динамиков раздались помехи. пару раз радио поймало обрывки даже не фраз, разрозненных слов, а потом и вовсе захлебнулось шипением, сколько бы сокджин не крутил ручки. не позволять мыслям вгрызаться в сознание, подобно оголодавшему цепному псу, было бы гораздо проще под какую-нибудь песню. видимо, такая роскошь не была ему позволена сегодня.

сокджин не понимал, как можно злиться из-за такой ерунды, но он почему-то испытывал сильное раздражение, граничащее именно со злостью. и что-то ещё, тяжёлое и неправильное, как мутный чёрный осадок в стакане с прозрачной водой. как в благополучном провинциальном городе тёмный провал открытой нараспашку двери, приглашающей спуститься в подвал к следам человеческого преобразования и засохшим кровавым отпечаткам детских ладоней у границ алхимического круга…

— это была их мать.

юнги поднял на него глаза, но сокджин не повернулся к нему, он будто оцепенел на лавке, продолжал угрюмо смотреть в окно. пейзаж снаружи поезда смазал дождь, зарядивший ещё на полпути к станции в ризенбурге. волосы сокджина до сих пор лежали влажной волной, а плечи и воротник его пальто выделялись тёмными пятнами.

— та женщина, миссис чон сказала, что мать братьев ким умерла в 1904-м, — продолжил он.

в душе царил сумбур. сокджин чувствовал одновременно и душераздирающий ужас, и гневную решимость, и парализующий страх ответственности за хрупкую чужую жизнь, неожиданно свалившейся на него. свалившейся потому, что, чёрт побери, оказался в «нужное» время в «нужном» месте. в голове не укладывалось, как сокджин не догадался, что если письмо о желании стать государственным алхимиком написано детским почерком, то за ним стоит далеко не самая приятная история. тошнотворно ужасная, если честно.

он чувствовал так много и одновременно практически ничего, поэтому остановился, подбирая слова. юнги не торопил его. сокджин ощущал на себе его строгий тяжёлый взгляд, и находил в этом опору, которой так недоставало на протяжении всего разговора с бедными детьми и их «бабушкой».

юнги всегда был сильнее, считал сокджин. в нём были приземлённость, и бесстрашие, и упорство, которые подбадривали в трудные дни лучше пламенных речей ораторов. в хосоке тоже это было, но порой его бьющая через край энергия утомляла. юнги же… юнги был юнги. тихий непоколебимый, надёжный. его взгляд всегда будто притягивал сокджина, возвращал из мыслей, подобно земле, удерживающей своей гравитацией луну, не позволяя ей унестись в космическую пустоту, но в то же время оставаясь на уважительном расстоянии.

— в том подвале были заметки. не одна тетрадь, — собрался и продолжил сокджин. — детям бы понадобилось много времени, чтобы просто выучить основы алхимии. и ещё больше времени, чтобы провести расчёты. они учились. готовились. скорее всего, они задумались об этом сразу же, в 1904-м. или вскоре после. сейчас чимину одиннадцать, тэхёну десять. и они задумали воскресить свою мать шесть лет назад… — голос дрогнул. сокджин отмер и наконец отвернулся от окна. — почти половину всей своей недолгой жизни провести в ожидании воскрешения матери…

низенькая с почти полностью поседевшей головой миссис чон потом описала сокджину, как выглядело существо, что она закопала на заднем дворе братьев ким и ради чего они искалечили себя. оно не было похоже на полноценного человека.

осознание было даже отвратительнее обнаруженной ими картины. сокджин ненавидел то, что увидел. но ещё больше он ненавидел каждую секунду, в течение которой думал об этом. кошмарные, кошмарные мысли.

— мёртвых не воскресить, — произнёс юнги. его глаза были полны призраков. — плата за это знание всегда огромна. плата за это знание для алхимика может стать непомерной.

теперь настала его очередь отворачиваться к окну. лампочка под потолком висела безжизненной стекляшкой, несмотря на угрюмую серость, появившуюся благодаря дождю за окном. черты стирала рассыпающаяся мягкая тень, широким мазком накрывшая весь вагон. на бледной коже резко выделялась только жёсткая складка у рта.

— для них случившееся, наверное, стало самым настоящим концом света, — согласился сокджин.

он сделал это, лишь бы что-то сказать. молчать с юнги, как правило, было комфортно. порой им не нужно было говорить, чтобы понимать друг друга. хосок любил шутить, что в день они разговаривают либо три секунды, либо три часа без остановки. но сейчас выражение лица юнги неуловимо напоминало сокджину другое, увиденное далёкой, поздней осенью 1905-го у могилы того, кто был отцом и учителем. абсолютно сухие широко раскрытые глаза, заострившиеся скулы, неподвижное, словно промороженное, лицо. и сокджин чувствовал необходимость хотя бы как-то разбить оцепенение. что угодно, но только не эта отстранённость, которая заставляет и без того ноющее сердце сжаться сильнее.

и, вроде бы, это подействовало.

— подполковник ким, вам не кажется, что алхимия слишком жестока для науки?

— в алхимии есть жёсткий закон обмена, — согласился он. — чтобы что-то получить, требуется отдать взамен нечто равноценное. не больше, не меньше — ровно столько, сколько нужно. однако разве это жестоко само по себе? главное не возжелать больше, чем можешь отдать. и чтобы этого избежать, люди наложили на некоторые преобразования табу.

— которые однако останавливают не всех алхимиков.

— так же, как угроза наказания не останавливает некоторых преступников.

— они всего лишь скучали по матери, — возразил юнги сдавленным голосом. — они дети. и они же соблюли этот треклятый закон равноценного обмена, потеряв руку, ногу и целое тело! этой цены недостаточно? в чём именно их преступление?

— юнги, — он позвал осторожно. — мне хотелось бы, чтобы алхимия работала по-другому. но всё, о чём нам до сих пор известно, говорит о том, что она работает только так. возможно, в будущем мы узнаем нечто, что изменит ситуацию. мне жаль.

в ответ юнги посмотрел на него, до боли знакомо обхватил руками локти. и усмехнулся краешком рта. что означало, он услышал. и не поверил. молодой подполковник ощутил, как узел в груди затянулся немного туже, выдавливая из лёгких остатки воздуха. ему отчаянно захотелось, чтобы юнги поверил, поэтому добавил поспешно:

— будь это не так, я бы ни за что не согласился на твою просьбу в Ишваре.

— я не имею никакого отношения к алхимии, — ровным голосом проговорил юнги. — и мои просьбы не могут подтверждать что-либо. так что, надеюсь, вам удастся найти доказательства получше. я верю и без них. но они вам понадобятся, если хотите найти союзников, продвинуться в исследованиях и выполнить всё, о чём только что говорили.

— йа, юнги, за кого ты меня держишь? — притворно надулся сокджин. — я не отступаюсь от своих обещаний. да и, в конце концов, я тоже алхимик — а значит, как все прочие алхимики, тот, кто ищет Истину!

— ну, это мы ещё посмотрим, найдёте ли вы её.

— конечно, найду, вот увидишь.

и сокджин нашёл. и увидел. о, да. узнал из, так сказать, первых рук…

— я никогда не узнаю, что заставило тебя бежать, — внезапно запело на выкрученной громкости ожившее радио. — как я могу продолжать искать, когда чёрные тучи прячут день?

с колотящимся сердцем сокджин подскочил и потянулся к ручке приёмника.

— я знаю лишь одно, мне ничего не осталось здесь, — продолжали красиво и довольно громко выводить под гитару голоса то ли трио, то ли квартета. — в этом огромном мире нет больше ничего, что я бы мог увидеть…

песня текла дальше, однако уже гораздо тише. всё ещё ошарашенный резким звуком сокджин уловил слова о зелёных полях и будущей встрече, и счастье, и меланхоличный перебор струн под конец.

а затем услышал громкий неразборчивый голос юнги с вопросительной интонацией и пошёл на ощупь к нему. он знал, что найдёт юнги на заднем дворе, занятым починкой велосипеда.

— что ты сказал?

— я спросил, ты включил радио?

— ага. пытался поймать хоть что-то, и, кажется, попал на местную станцию.

— неудивительно, что попал, — юнги хмыкнул. — за пределами централа и ист-сити все местные станции выходят в эфир в будние дни где-то с четырёх до восьми часов.

— сейчас уже четыре?

— а ты не слышал? как бьют часы.

сокджин готов был поклясться, что нет. неужели его настолько глубоко затянуло в воспоминания? в памяти зиял очевидный провал, и от этого стало не по себе.

— хей, юнги, — проглотив ком, начал сокджин. — ты знаешь, как идут часы с кукушкой?

— и как же?

— тик-тук-ук-ук.

в установившейся тишине раздался смачный зевок.

— хён, даже холли думает, что ты теряешь хватку.

непривычно, но не дискомфортно. то, как на следующий день юнги касался челюсти, слегка поворачивая, чтобы нанести на нижнюю часть лица ровным слоем пену для бритья. короткие щетинки кисточки не царапали кожу, как бывало, когда сокджин брился сам. прохладные от воды пальцы касались невесомо и аккуратно.

холодом обжигала щёку маленькая ладошка. другие надвигались неотвратимо, как большая грозовая туча, как клубок копошащихся гибких змей, которые, казалось, не совершали ни единого лишнего движения — расчётливые хладнокровные хищники. сокджин хотел кричать. но не мог. плотная рука-лента обвила левую лодыжку. ещё несколько крепко ухватили поперёк и потянули прямиком в центр чёрных раскрытых…

сокджин дёрнул головой. от скулы до виска появился смазанный пенный след.

— не делай так, пожалуйста, — невозмутимо попросил юнги. — я не хочу случайно поранить тебя.

уши потеплели от смущения. начни сокджин оправдываться, всё стало бы раза в три более неловко, так что он промолчал. юнги бы принял его объяснения как данность. но сокджин взрывался непредсказуемо. за доли секунды любая мелочь могла ураганом ворваться в поток мыслей, перетянуть на себя всё внимание, повернуть время вспять, задурить, спутать прошлое и настоящее, заставить поверить, что он снова там. в такие моменты сокджину чудилось, что он сходит с ума. каждое возвращение в реальность сильно выматывало. и, зная юнги, он был уверен, что если рассказать ему, то юнги станет ещё осторожнее, чтобы случайно не спровоцировать приступ этого странного психоза. сокджину не хотелось, чтобы юнги отстранялся, становился таким, каким он был несколько лет назад, когда обращался к сокджину на «вы» и почти всё их взаимодействие определяли формальности.

— подожми губы, — скомандовал юнги. сокджин подчинился.

может, юнги-шестелетней-давности и водил бы безопасной бритвой по щекам сокджина точно так же, как юнги-теперешний. но присутствовала бы в его движениях та же обыденность? юнги брил сокджина с такой непринуждённостью, словно занимался этим не в первый раз.

пальцы приподняли подбородок.

— щекотно, — сокджин почему-то прошептал это.

— потерпи, осталось совсем немного, — смазано ответили над самым ухом.

сокджин почувствовал, как от этого приглушённого голоса побежали по рукам мурашки. слабый выдох задел скулу. чужие пальцы легли на уже гладкий подбородок, придерживая, задевая самыми кончиками границу нижней губы. и кадык сокджина непроизвольно дёрнулся. и нечто кольнуло где-то рядом с ним.

— я ведь предупреждал, хён, — заворчал юнги. судя по тому, как он сглатывал окончания слов, он надул губы. — не дёргайся.

и сокджин больше не дёргался. кажется, он не дышал вовсе. в голове — ни единой мысли. его словно заколдовали, заморозили во времени.

заклятье спало, когда вес полотенца, висевшего на плече, исчез, и остатки пены были убраны.

— будем рады снова видеть вас в нашей цирюльне. надеемся, в следующий раз вы не будете ёрзать и уйдёте от нас без порезов, — шутливо сказал юнги, отстраняясь. — посиди пока, я сейчас принесу вату, чтобы остановить кровь.

небольшая ранка зудела. но дискомфорт быстро отошёл на второй план, забылся.

майский ветер, доносящий запахи трав и цветов с макового поля, непривычно обдавал рагорячённые выбритые щёки и отзывался холодной дрожью на мокрых предплечьях — с засученными рукавами сокджин стирал в большом тазу снаружи, сидя на крыльце. мыльная пена оседала на ладонях. высоко стояло солнце. от него и от усердной работы на лбу образовались капельки пота. сокджин чувствовал, как тот стекал по шее и путался в волосах. последние влажно топорщились на затылке.

юнги полоскал намыленную простынь во втором бо́льшем по размеру тазу, который стоял, взгромоздившись, на двух табуретах неподалёку.

— юнги-я, мне скучно. давай сыграем.

— во что?

— давай в города.

— хорошо. централ — тебе на «л».

— лиор.

— ривьера.

— а-а-аут-сити.

— ты имеешь в виду саут-сити?

— знаешь, мне что-то резко расхотелось играть в города.

юнги фыркнул, сдерживая смех.

— как же ты намеревался стать фюрером, если не знаешь географию аместриса?

— я знаю. да и на худой конец у меня есть ты.

ныли отвыкшие от серьёзной продолжительной работы мышцы. сокджин остановился, отёр лоб о сгиб локтя и вздохнул. помолчал, не двигаясь, под ритмичные всплески. проснувшийся от дневного сна холли подошёл и пристроился у бедра сокджина.

— юнги-я.

— что?

— юнги-я.

— да?

— юнги-я-я.

— ну что, хён?

— мне скучно. расскажи что-нибудь.

— могу рассказать про географию. хочешь?

— ты такой противный, — окунув руку в свой таз, сокджин брызнул в сторону, откуда доносился голос. ему прилетела ответная порция брызг. сокджин повторил действие.

вскоре к веселью присоединился пёс. он крутился у колен, лез под локти и прыгал, пытаясь поймать пастью капли.

— нет, нет, холли, — смеялся юнги. — там мыло!

это отрезвило обоих. дурачество сошло на нет, они вернулись к стирке. через полчаса дело была закончено, и сокджин с юнги принялись отжимать мокрые вещи. теперь побаливали не только предплечья, но и ладони.

влажное бельё в уставших руках казалось тяжелее раза в три. хорошо хоть юнги догадался сложить его в один из тазов, откуда предварительно вылили всю воду. иначе пришлось бы тащить всё на себе. а так они вдвоём, каждый взявшись со своей стороны за ручку, спокойно донесли чистое до бельевой верёвки.

— а у нас есть прищепки?

— разве ты не находил их в сарае?

— … точно. сейчас принесу.

солнце светило всё также напористо и невозмутимо. однако после утомительного физического труда его греющее прикосновение к коже ощущалось как ласковое.

юнги вернулся скоро, и они закончили наконец грандиозную стирку, несмотря на вертящегося под ногами любопытного холли. того очень интересовали длинные, свисающие почти до земли концы простыней и то, как они покачивались на ветру.

— кто пойдёт в ванную первый? — спросил юнги.

возвращаться в дом не хотелось. и сокджин решил:

— иди ты. я ещё посижу здесь, поиграю с холли.

— хорошо.

как и тогда идя вдоль верёвки, на этот раз провисающей под весом белья, сокджин добрался до ясеня. пришлось поискать место среди корней прежде, чем он с относительным комфортом смог сесть, облокотившись о ствол. гораздо заметный внизу, чем на высоте человеческого роста, запах маков витал вокруг.

холли живо отозвался на зов сокджина. тот ворковал, доводя питомца до безграничного счастья почёсываниями брюшка, и играл во все игры, какие только можно было устроить с найденным неподалёку сучком. сокджин просидел там до тех пор, пока не почувствовал, как начал слабеть дневной зной. да и холли успокоился и вёл себя менее энергично.

— есть хочешь, да? пойдём назад.

на кухне они встретились с юнги. поели все вместе.

а затем сокджин отправился принимать ванну. экономный юнги израсходовал примерно треть воды, набранной в титан, так что наполнять его по-новой не пришлось.

эмалированные внутри высокие стенки чаши на ощупь были плотные, гладкие. в этой ванне сокджин чувствовал себя как в раковине, наглухо закрытой от мира.

от горячей воды лицо довольно быстро раскраснелось. между бровей, по переносице и вискам стекали капельки пота. и в один из таких моментов, когда капля пробежала по коже, сокджин заметил: его волосы стали длиннее. в последний раз они отрастали до такого состояния несколько лет назад. после возвращения из Ишвара он и хосок не спешили к парикмахеру, наслаждаясь возможностью иметь на голове нечто длиннее ёжика в сантиметр-полтора. однако, оказалось, короткая стрижка имела больше преимуществ, и через полгода они всё же остригли лишнее. с тех пор сокджин носил одну и ту же причёску, в меру короткую, в меру длинную, без всяких изысков в виде завивки.

из-за событий в централе некогда было следить за её длиной, а во время боёв в Тот день, естественно, она потеряла всю видимость аккуратности. в больнице же сёстры уделяли внимание только его щетине, которая регулярно сбривалась электрической бритвой. так что не удивительно, что сейчас его волосы отросли настолько, что полностью закрывали брови, почти залезая в глаза, и накрывали часть шеи сзади. если бы хосок увидел его…

стоп.

не надо.

хватит.

сокджин упрямо повторял про себя только две вещи: то, что эта ванна похожа на ракушку; и что у него отросли волосы — только факты, никакого анализа, никаких выводов. делать их сокджин отказывался. он надеялся, его разум послушается на этот раз, не найдёт следующие звенья логической цепочки. ведь если не думать о чём-то, то этого и не будет существовать, так?

за неделю это стало его рутиной — на протяжении всего дня сокджин одёргивал себя, безжалостно обрывая мысли, от которых сдавливало в груди. а поскольку занятий, кроме домашних забот, требовавших не так много времени, как сокджину хотелось бы, у него практически не было, дни проходили мучительно однообразно.

с утра сокджин слонялся по дому и устраивал себе импровизированный экзамен: выбирал наобум какой-нибудь предмет, разбирал по составу, каждый его элемент подвергал анализу и плавно переходил к поиску всех вариантов, во что можно этот предмет преобразовать — базовые задачки, которые сотнями решают начинающие алхимики. во время такого повторения память выжималась досуха, почище недавних простыней. «экзамен» выматывал, но усталость была приятной, оглушающей. она накрывала разум, словно свинцовым одеялом, не давая просочиться ни одному гнусному вопросу — и в этом заключалась основная причина, почему сокджин продолжал этим заниматься. что делать, когда он повторит всё досконально, он пока не представлял.

а пока днём, после обеда и где-то до ужина он выходил, цепляясь за бельевую верёвку, к отцветающему маковому полю, вдыхая целебный, по заверению армстронга, воздух. играл с холли. иногда его могло сморить у ясеня, и на минут двадцать-тридцать захватывала короткая дрёма.

однако, как бы талантливо сокджин не изворачивался, от собственных мыслей не отмахнёшься. прогони их, и они всё равно вернутся к тебе, только позже, когда не ожидаешь — как бумеранг. от сумасшествия собственной логики, в рассуждениях заводящей в самые тёмные уголки рассудка, сокджина спасал юнги, а точнее разговоры с ним. юнги никогда не отказывал в них, но он также занимался большинством дел по дому, ухаживал за сокджином (раз в три дня брил, в частности) и терпеливо возился с велосипедом.

порой сокджину становилось стыдно злоупортреблять его хорошим отношением, приставая с разговорами — порой до смешного нелепыми на вроде «в какой стране придумали лапшу, ксинге или кретте». тогда сокджина грызла назойливая мысль, что он говорит банальности, что с каждым разом его шутки теряют всю остроту слова, а поддразнивания скорее походят на капризы скучающего ребёнка. и хотя такие навязчивые ощущения посещали его всего пару раз в совсем уж паршивые дни, но… ведь посещали же. и сокджин замыкался в себе, предпринимая угрюмые безуспешные попытки разобраться в поломанной голове. откуда берётся уверенность, будто он докучает юнги? раз он так в этом уверен, почему, когда они разговаривают, его так часто охватывает ощущение, что чего-то не хватает, но никак не чувство вины? и не слишком ли он эгоист, если так жаден до чужого внимания?

в остальное же время жизнь в затерянном домишке казалась… сносной. даже сон уже не был большой проблемой. сокджин научился не засыпать слишком крепко. назвать подобное ночное беспамятство полноценным отдыхом, конечно, представлялось проблематичным, но оно уже было гораздо лучше того непонятного состояния половинчатого бодрствования, мучавшего в централе.

выглядело всё так: вечером сокджин ложился на кровать и затевал с самим собой «игру», отдалённо напоминающую медитации ксинга, о которых он слышал краем уха. цель заключалась в том, чтобы как можно дольше пролежать, не шевелясь и не думая ни о чём. если сокджин шевелился или же в голове мелькала хотя бы малость связное предложение, то отсчёт обнулялся, «игра» начиналась заново. она заканчивалась, когда приходил сон — награда победителю.

к постоянному шуму в виде пения птиц, скрипа дома, ударов часов, свиста ветра и шуршания леса сокджин привык, а его сосед по комнате спал совершенно бесшумно — только поэтому извращённый трюк срабатывал.

если же сокджин проваливался в сновидение слишком глубоко, то неизменно оказывался в Подвале, видел истекающего кровью бледного, как снег, юнги, чувствовал боль в ладонях, пронзённых саблями кинга брэдли, слышал неизменно сопровождающий трансмутацию треск молний, которые клубились у границ алхимического круга…

это были не простые кошмары. это были воспоминания. отгородиться от них было вопросом выживания, и поэтому «умение» держаться на поверхности сна сокджин считал самым ценным ново приобретённым навыком, на котором, как на фундаменте, он потихоньку выстраивал новую жизнь.

сложно было предположить, как она сложится в конце концов, но в то, что она будет хотя бы чем-то похожа на прежнюю, сокджину уже совершенно не верилось. единственное, во что он верил как в неоспариваемую истину, — то, что он будет держаться за юнги, чего бы ему оно не стоило. потому что их партнёрство, их дружба, их привязанность — да как угодно назвать их отношения — было единственной непоколебимой вещью последние лет десять, не меньше, и у сокджина не было никакого желания менять это.

он не видел, но слышал разницу между поскрипывающей ржавой конструкцией и отремонтированным велосипедом, чьи сдувшиеся шины с шуршанием приминали за собой короткую траву.

— сейчас нет смысла накачивать колёса, — объяснял юнги довольным голосом. — шины износились, да и сначала нужно поменять камеры. я куплю их завтра.

и на завтрашний день отправился за покупками. естественно, не только ради деталей для велосипеда. запасы продуктов, оставленные неведомым хозяином или хозяевами, через неделю были основательно подъедены, так что юнги собирался в первую очередь в бакалейную лавку. сокджин попросил зайти его ещё на почту и позвонить мадам кристмас, передать привет, спросить про планы на возвращение в аместрис. взяв корзину, юнги пообещал, что позвонит и что вернётся часа через два. и ушёл.

после его ухода сокджин час просидел на поле, разбирая на элементы для гипотетической трансмутации маки. закончив, вернулся в дом. там царила тишина, и от этого появилось впечатление, словно чего-то не хватает. юнги обычно не производил много шума, но его отсутствие казалось таким громким. сокджин включил радиоприёмник. тот ожил и зашипел.

у ножки дивана лежал холли, которого сокджин случайно задел ногой. пёс лежал, сложив курчавую голову на лапы, но его неподвижность нарушалась каждый раз, стоило снаружи раздаться звуку, отдалённо похожему на шаги. тогда холли подрывался к двери, цокая когтями по доскам, но неизменно останавливался на полпути — видимо, понимал, что тревога ложная, ведь на самом деле за звуками ничего не следовало — и возвращался назад, на то же место, очень тихо то ли ворча, то ли поскуливая. а когда часы пробили четыре, обозначая, что истекли два часа, за которые юнги обещался управиться, то он, словно прекрасно понимания, что означают четыре гулких удара, поднялся с места и ткнулся головой в ногу сокджина. мол, «ну где же наш человек, а? пойдём искать?»

чтобы успокоить, сокджин начал гладить холли по голове, но тот вытерпел только пару касаний, а затем извернулся и снова лёг — на этот раз у ножек столика — в своей собачьей тоске.

радио зашипело немного по-другому, и сокджин легонько тронул ручки. звуки сложились в ровную речь. диктор произносил слова неразборчиво, понять их было невозможно, лишь интонация поддавалась расшифровке. вскоре мужчина закончил говорить, и в эфире его сменила задорная песня.

признаться, к этому времени сокджин уже начал испытывать волнение, а не случилось ли что? может, юнги получил какую-то весточку от груммана или армстронга? он ведь собирался на почту, чтобы позвонить мадам кристмас, и запросто мог получить письмо или открытку, если таковые пришли. или во время разговора он узнал, что с самой мадам приключилась неприятность, и теперь по телефону пытается уладить её дела, вот и задерживается? сокджин понимал, что эти переживания скорее надуманы, чем имеют под собой реальные основания, но ничего поделать не мог. а энергичная музыка служила ярким фоном, оттеняя, делая эти переживания ярче.

когда она закончилась, заиграло вступление следующей песни. перебор гитары показался знакомым, как и голоса, затянувшие куплет. через пару секунд сокджин вспомнил — это та самая песня про зелёные поля и счастье от будущей встречи. меланхоличное настроение как нельзя кстати резонировало с его чувствами, и он сделал погромче.

— …теперь зелёные поля сгинули, выжженные солнцем, — пели голоса. - исчезли долины, где бежали реки, унесённые холодным ветром, проскользнувшим в моё сердце. исчезли вместе с влюблёнными, что позволили своими мечтам разойтись. где те зелёные поля, где мы бродили?

действительно, по каким зелёным полям забродил юнги?

— возникло в голове сокджина, как вспышка.

светлая грусть, сквозящая в песне, отозвалась в нём и вытащила из глубины души необычные ощущения, как умелый осветитель в театре выделяет софитом нужный участок сцены, сделала отчётливее их очертания. и сокджин понял, что эти чувства — тоска. он скучает… по юнги. последнего не было рядом всего несколько часов, а он скучает, слушая грустные песни по радио. и разве что не скулит, как холли.

от понимания на лице появилась усмешка. иронично, государственных алхимиков, его в том числе, гражданские алхимики называли «цепными псами», но сокджин никогда понимал, почему такое прозвище досталось именно им. раз так, то все солдаты — цепные псы. в идеале — своей страны, а не её лидера. и как раньше ассоциация себя с собакой не вызывала большого возмущения, так и сейчас, справившись с изумлением осознания, сокджин признался, да, он скучает по юнги.

больше удивляло, что эта мысль не привела к очередному взрыву. у обычного человека подобная аналогия, наверняка, вызвала бы раздражение. однако сокджин был спокоен, как бывает, когда получают подтверждения своим наблюдениям. всё равно, что спустя долгое время увидеть выглядывающую из-за облаков луну, в то время как ты всегда знал, что она есть где-то там, на небе, и никуда не исчезнет, как бы долго она не скрывалась.

закончилась песня, началась следующая, когда в очередной раз подскочил холли. не останавливаясь на полпути, как делал до этого, он добежал до двери, начал тявкать.

— привет, холли, я тоже рад тебя видеть.

сердце забилось чаще от звука знакомого голоса.

сокджин снизил громкость радио до минимума.

— у мадам всё хорошо, — опережая его вопрос, сообщил юнги. — в аместрис пока не собираются. до них уже начали доходить слухи, что в централе случился переворот, но, говорит, без твоего совета не станет ничего предпринимать.

— хорошо, — сокджин выдохнул. — но почему так долго?

— «долго»? хён, я задержался всего на полчаса.

— какая жалость, я не могу читать время по часам.

получилось скорее ядовито, чем самоиронично. с каких пор его голос превратился в предателя? в последнее время он начал подводить всё чаще и чаще. сокджин сглотнул непрошеные едкие слова о том, что он теперь вообще много чего не может.

— велосипедные шины продавались в автомастерской, до которой ещё надо было добраться, — спокойно отозвался юнги. может, услышал нечто иное, чем то, что услышал в собственных словах сокджин. — у меня есть кое-что, что поднимет тебе настроение.

— нормальное радио?

— сахар.

сокджин фыркнул.

— и что мне делать с ним?

— как вариант, конфеты.

так они и поступили. а после обеда, сдобренного под конец хрустящими приторными пластинками — то, что нужно для поднятия настроения, — сокджин, по уже сложившемуся обыкновению, вызвался помыть посуду, в том числе чугунную сковороду с высокими бортами, на которых осели остатки смеси жжёного сахара и пищевой соды. сидя на кухне и работая по тарелкам щёткой, сокджин чувствовал перемены в атмосфере дома. он знал, что юнги — его надёжное, как скала, плечо — где-то рядом, и от этого становилось немного спокойнее. хотя от невысказанного остался не самый приятный осадок.

к закату подул ветер, внезапно похолодало. юнги предложил протопить дом на ночь, чтобы не замёрзнуть, а заодно напечь картошки на углях для ужина. сокджин согласился.

— официально в аместрисе не выбран новый фюрер, ведь так?

— угу. генерал-лейтенант исполняет его обязанности, но сама «должность» простаивает.

— значит, следует как можно раньше начать готовиться к повышению, — сокджин провёл по корешкам книг. — что там следует знать фюреру? сколько тонн угля добывают в йосвеле? как часто снимают урожай в ишваре?

— с чего ты решил, что станешь следующим фюрером? — беззлобно поддразнил юнги. голос звучал приглушённо: юнги убирал золу из печи, находившейся позади сокджина, и выкладывал в очаг новые дрова.

— ну как же, — живо отозвался сокджин, разворачиваясь. — проблемы со зрением — это обязательная характеристика для фюрера. у первого, кинга брэдли была повязка на одном глазу. я, считай, перевыполнил план! более подходящего кандидата не найти.

звякнула о кафель то ли кочерга, то ли лопатка для золы. в последовавшем звуке сокджин скорее угадал, чем услышал сдержанный вздох.

— ты правда хочешь этого?

— изучать кучу статистики? — сокджин намеренно ошибся. но на этот раз юнги не подыграл.

— нет. ты прекрасно знаешь, что я не об этом спрашиваю.

— что ты хочешь от меня услышать? — он скрестил руки на груди.

— я понимаю, что тебе неприятно, когда в очевидное тыкают пальцем лишний раз, поэтому, прежде чем расспрашивать, старался дать тебе время обдумать всё наедине с самим собой. но, я считаю, настала пора обсудить, что ты собираешься делать дальше. поэтому немного перефразирую: ты правда до сих пор хочешь стать фюрером?

— что ты имеешь в виду под «до сих пор»?

«ведёшь себя как подросток» — шепнул ехидный голосок в голове.

— сокджин, — произнёс строго, как старший лейтенант мин, а не как юнги-чи. — ты же не собираешься сейчас утверждать, что твоя слепота ничего не изменила?

— конечно, нет!

— а по-моему, ты делаешь вид, что ничего не произошло, что мир для тебя всё тот же.

— но мир и не поменялся. зачем мне притворяться?

если юнги скажет, что всё из-за его вынужденной слепоты, то сокджин не был уверен, куда повернёт их разговор. ведь если юнги ответит так, то это станет неоспоримым подтверждением, что потеря зрения — глухой тупик в конце дороги, единственной дороги, по которой сокджин так упорно шёл все эти годы, не останавливаясь чтобы скорбеть по Ишвару и хосоку. доказательство, что после потери этого пути от ким сокджина ничего не осталось.

если юнги ответит так, он больше не сможет цепляться ни за что. сокджин провалится в бездну, которая так настойчиво пытается сожрать его изнутри.

«юнги не может так поступить» — мелькнула паническая мысль. и она оказалась правдива. юнги сделал глубокий вдох и ровным голосом сказал:

— ты прошёл через то, что братья ким называли вратами Истины. ты видел её, Истину. неужели после такого можно говорить, что мир для тебя остался прежним?

сокджин невольно вздрогнул. нет, он не будет вспоминать ни то человекоподобное существо, которое будто бы сливалось с белизной пространства вокруг врат, ни его жуткую улыбку во весь рот, так издевательски похожую на оскал псевдо учёного из Подвала… оно наугад выбирало плату, какую только пожелает: руку, ногу, внутренние органы — за одну и ту же способность обходиться без круга преобразования. разве сущность, совершающая подобные поступки, может считаться справедливой? может называться Истиной? всем сердцем сокджин верил: нет и нет.

— Истина, — раздражение оказалось сильнее первобытного страха, и его голос практически не дрожал, — так это назвали чимин и тэхён. кем или чем является это существо (и живое ли оно вообще), неизвестно.

потому что оно могло воплощать суть насилия, на котором построен аместрис с его непрекращающимися гражданскими конфликтами и войнами на границах. оно могло быть основой алхимии, в конце концов, символическим воплощением того, что ищут не люди, алхимики. но не Истиной. а если оно и являлось тем, что скрывается за всем существующим на свете, не только за горем человеческим, но и за счастьем, надеждой и любовью, то сокджин явно прожил жизнь в какой-то параллельной вселенной, где нечто столь равнодушное, по-детски непосредственное и жестокое не может лежать в истоке таких тёплых светлых чувств.

— и всё же, ты его видел.

сокджину показалось, за тихим упрямством в интонации скрывался намёк. загнанная в самую глубину души злость услужливо напомнила о себе.

— да, юнги, и это было последнее, что я когда-либо видел. должен сказать, не самое приятное зрелище.

висок прострелило, и отстранённо сокджин подумал, что это похоже на праздничный залп в честь триумфального возвращения второй его «подруги» — головной боли. последняя уже ощущалась в затылке. он знал, за вечер она совьёт там прочное гнездо, с которого до завтрашнего утра согнать её будет нереально.

напряжение в воздухе можно было резать ножом. но сокджин не мог заставить себя и рта раскрыть. ему всё также не хотелось кричать на юнги.

— знаешь, — помолчав пару бесконечных мгновений, последний наконец заговорил, — я всегда считал тебя удивительным. — голос двинулся настречу сокджину. — ты поставил такую благородную цель и совершенно её не стеснялся. даже представить не могу, каких сил стоило продолжать упорно двигаться к ней, несмотря ни на какие трудности. я бы наверное не смог. мне проще следовать за кем-то, чем прокладывать собственный путь, — ладони юнги накрыли его запястья. — я наблюдаю за тобой с самого начала, хён, поэтому поверь мне. ты потрясающий. и никакая слепота не изменит того, кем ты являешься. но она изменила мир вокруг тебя — и, пожалуйста, прежде чем ты опять начнёшь огрызаться, дослушай — потому что поменяла представление о твоих возможностях. она не отнимает возможности стать фюрером. но даёт повод подумать, насколько сильно ты этого хочешь. ты не сможешь преодолеть недееспособность, просто прикладывая больше усилий. понадобится искать другой метод достижения цели. и то, о чём я спрашивал, — хочешь ли ты этим заниматься?

большие пальцы неторопливо выводили на коже сокджина круги. это движение вкупе с глубоким голосом юнги погружали в транс.

— ты можешь, как хавок, решить, что с тебя хватит и уехать куда-нибудь, например, к той же мадам кристмас. а можешь спустя месяц передумать и вернуться на службу, уверен, грумман найдёт, куда тебя пристроить. кто-то и осудит, но не я. я всегда на твоей стороне. поэтому прошу, подумай о себе чуть больше, чем о благе аместриса.

горло сжали невидимые тиски. в уголках глаз и переносице появился зуд. на него отозвалась, усиливаясь, головная боль. сокджин испытывал сильное желание закрыть лицо руками, но его запястья всё ещё держали мягкие пальцы, и он наклонил голову, отгораживаясь отросшими волосами.

из приоткрытого окна потянуло влажной прохладой, оттуда же донеслись звонкие маленькие удары по крыше — начался дождь.

— я только и делаю, что думаю о себе, — ответил сокджин сдавленным голосом. — а у меня есть обязательства перед другими. перед тобой, в первую очередь.

— о, хён, ты ничего мне не должен.

— ошибаешься, — сокджин освободил правую руку и коснулся основания шеи юнги, там, где бугрился тонкой ниточкой шрам от сабли. — все твои шрамы из-за меня.

— ты не можешь контролировать поступки других людей. это не твоя вина.

— но моя ответственность.

юнги, к ужасу и облечению сокджина, ничего не возразил. он мягко убрал его руку от своей шеи, отстранился.

— твоя гипер ответственность тебя погубит.

— возможно, — покладисто согласился сокджин.

через их телепатию или же улавливая каким-то шестым чувством, что по крайней мере на данный момент тема исчерпана, он выдохнул. юнги наверняка вновь вернётся к этому разговору, но позже. к тому времени сокджин, может, найдёт ответ, как жить дальше. а пока, единственные его планы заключались в том, чтобы приготовить картошку на углях и постараться вновь успешно провернуть свой трюк со сном.

когда он бросает в очаг искру, которая мгновенно с трескучим аппетитом принимается за дрова, сокджину чудится, словно в печи сгорает его злоба: так яростно звучит огонь. он чувствует себя опустошённым. и впервые за последнее время — спокойным.