Камера, в которую их привели жандармы, была вполне приличной, если такое слово вообще можно применить в отношении камеры. Два на два метра, она чем-то напомнила Алексею купе поезда. Четыре привинченных к стене полки в два яруса, небольшое оконце, забранное решёткой под самым потолком, деревянный пол, а вместо глухой двери — решётка, через которую их прекрасно было видно из коридора. Разделять их не стали, так и поместили втроём, а четвёртая койка пустовала.

— Скучно тебе, значит, было, Голицын? — прищурился Михаил.

— Мне и сейчас не очень весело, — фыркнул Голицын. — Такие приключения, Оболенский, мне совсем не нравятся.

— У кого какие предположения есть, господа? — спросил Алексей, присаживаясь на край нар. — Предлагаю высказывать их сейчас, пока к нам «утку» не привели.

— Какую утку? — нахмурился Оболенский.

— Подсадную. Нас не разделили, четвёртое место пустует, а значит, скоро появится какой-нибудь бандюганский тип, который будет действовать нам на нервы и пытаться разговорить. А может, наоборот. Интеллигентный дядечка, грустно вздыхающий о том, как его несправедливо обвинили. В любом случае это будет агент жандармов, который потом перескажет всё, что увидел и услышал. Поэтому попрошу не болтать лишнего.

— Тогда и я предупрежу: Лёша, не снимай графский перстень и не позволяй никакому Разумнику копаться в твоей голове, как бы тебя ни убеждали, что это докажет твою невиновность. Потому что хороших специалистов тут нет, а грубое вмешательство недоучки может свернуть тебе мозги. И обвинить в этом будет некого, потому что добровольно пуская к себе в голову Разумника, ты автоматически соглашаешься со всеми рисками. Исключение тут только принудительное или приказное чтение. Вот там ответственность предусмотрена, поэтому и работать будет мастер.

— А ты сам, Миш? У тебя же нет родовой защиты? — забеспокоился Алексей.

— Зато я Разумник и ученик Воронцова. Поверь, любому, кто сунется ко мне без предупреждения, сам мозги сверну.

— Как бы мне ни хотелось поскорей покинуть это место, но с Мишей я соглашусь, — вздохнул Голицын, устраиваясь на жёсткой полке. — Лучше подождать, пока Петроград кинется нас искать.

Остаток вечера прошел скучно. Ужин им принесли вполне съедобный. Не какую-то тюремную баланду, а неплохое жаркое, судя по посуде — из ближайшего трактира. На вот такие глиняные горшочки, разукрашенные росписью, им довелось вдоволь полюбоваться в Амурске. Никого четвёртого в камеру так и не привели, а когда на улице совсем стемнело, под потолком зажглась лампа.

— Лёш, никогда не думал, что скажу это по доброй воле, но, может, споёшь что-нибудь? — предложил Оболенский.

— Только давай про то, как жандармы во всём разобрались и нас отпустили, — попросил Голицын. — Не надо про побег и новые земли, хорошо?

— Чтобы разобрались… — задумчиво произнёс Алексей, и пальцы сами стали отбивать ритм на деревянной доске.

— На спящий город опускается туман,

Шалят ветра по подворотням и дворам.

А им всё это не впервой, а им доверено судьбой

Оберегать на здешних улицах покой.

Да! А пожелай ты им ни пуха ни пера.

Да! Пусть не по правилам игра.

Да! И если завтра будет круче, чем вчера,

Прорвёмся — ответят опера. Прорвёмся, опера.

Ещё вечерние зажгутся фонари,

Туман рассеется и, что ни говори,

Сейчас бы просто по сто грамм

И не мотаться по дворам,

Но рановато расслабляться операм.

— А при чём здесь о́пера? — хмыкнул Михаил. — Тут скорее бродячий цирк…

— Почему цирк? — опешил Алексей.

— Ну не театр же. Не будут актёры «мотаться по дворам».

Когда до Алексея дошел абсурд вопроса, он расхохотался.

— Опера́, Миш, — это оперативные работники, а вовсе не оперные певцы!

***

Начальник губернских жандармских управлений статский советник Никита Гаврилович Кошкин всё никак не мог заставить себя поехать домой. Вроде бы радоваться должен, что дело Якова Вольского, наконец, можно закрыть, но что-то не позволяло ему это сделать. Что-то зудело, мешало, как попавший в ботинок камешек. Тяжело вздохнув, он вставил фиксатор в проигрыватель и принялся заново пересматривать запись допроса Вольских.

Перепуганная Светлана поначалу отпиралась и заявляла, что не знала о делах брата, но стоило только напомнить про исправительные дома и немного приукрасить реальность, как она сдалась. Да, знала, она же брала заказы и передавала их брату. Но больше ни в чём не участвовала. Деньги получал сам Яков и отдавал бомбы тоже он. Ни в первом, ни во втором случае не доверяя женским рукам.

— Неужели я на родного брата пошла бы донос писать? — рыдала она, заламывая руки. — А кабы он мне свою бомбу?

— Здесь всё просто и ясно. Боялась и убеждала себя, что ни при чём… — задумчиво выдал Никита Гаврилович и переключил на другую запись.

Это уже сам Вольский. Наглый, уверенный в себе, даже не думающий отпираться. Попробовал бы только! Все доказательства налицо: схемы, инструменты, расходные материалы и готовое изделие, ожидающее покупателя. Правильно, что не взяли его раньше. Запасов он у себя не хранил — покупал только для заказа, а все остатки безжалостно уничтожал. Только в этот раз не успел. Но помогать следствию Вольский не спешил, даже несмотря на посулы смягчить приговор. Ведь прекрасно понимает, что в его случае «смягчение» будет означать замену расстрела на пожизненную каторгу в алмазных приисках. И тут ещё неизвестно, что хуже: мгновенная смерть или медленное умирание в шахте без права подняться на поверхность.

— Что же всё-таки не так? — пробормотал Кошкин, откидываясь на спинку. — Тимофей! — крикнул он адъютанту. — Шувалова ко мне!

В ожидании подследственного Никита Гаврилович вставил новый фиксатор и оторвался только тогда, когда в кабинет вошел Алексей Константинович в сопровождении Тимофея. Выключив проектор, Кошкин внимательно взглянул на графа. Спокойный, даже какой-то меланхоличный. Без дерзкой резкости Голицына и без высокомерной презрительности Оболенского. Взгляд прямой и какой-то сочувствующий, что ли? Кошкину в нём почудилось что-то родительское. Так может смотреть отец на повзрослевшего сына, проигравшегося в карты. Что-то вроде: «мне, конечно, неприятно отказывать тебе в деньгах, но этот урок ты должен усвоить».

— Вы присаживайтесь, Ваше Сиятельство, — начал Кошкин, опершись локтями о стол и соединив кончики пальцев. — Я ведь позвал вас не на допрос. Просто поговорить, понять для себя, что толкает людей вашего сословия на предательство?

— Понятия не имею, — хмыкнул Шувалов.

— Бросьте, Алексей Константинович! Я много узнал о вас, когда выяснял, у какого рода на гербе единорог. Рано остались без отца, не пожалели мать и братьев, участвовали в летней смуте в Петрограде, за что и были высланы оттуда к нам…

— Увольте того, кто собирал для вас информацию! — вдруг рассмеялся Шувалов. — Вы сейчас, господин статский советник, винегрет собрали. То ли сами невнимательно читали, то ли помощник у вас с большой фантазией.

— А что не так?

— Хотя бы то, что в первых двух перечисленных вами фактах должно было фигурировать имя Павла Шувалова. А вот в подавлении смуты я, действительно, участвовал. В составе донского казачьего войска под командованием атамана Краснова. Чтобы вы не искали подвоха в моих словах — потрудитесь сами выяснить, чем так известен Батько. А после состоял в личной охране тогда ещё наследника Российского престола — Георгия Михайловича. А вот о причине моего переезда из Петрограда в Амурск я промолчу.

— Так зачем вам, в таком случае, бомба?

— Совершенно не нужна. Вы ошиблись с заказчиком.

— Я так не думаю, — покачал головой Кошкин, достал из ящика стола лист и протянул его Шувалову. — Узнаёте, Алексей Константинович?

Тот только бросил взгляд на фотографию и сразу же ответил:

— Разумеется, это мой герб. Только снято как-то коряво.

— Это потому что защита размывает мелкие детали, но вот единорог виден хорошо. А вот это… — Кошкин протянул другой лист, на этот раз желтоватый и с неровными краями, — …ключ-активатор для бомбы.

На втором листе был тот же самый единорог, только разделённый линиями на три части, каждая из которых была раскрашена карандашами в свой цвет.

— Особенность ключа в том, что ему достаточно лишь части активатора. Видите вот эти разноцветные сектора? Это степени защиты. Очень тонкая и дорогая работа. Вольский должен был получить за неё тысячу рублей. Согласитесь, дороговато для простого теракта. Не каждый может себе позволить выложить такую сумму. Я вот — не могу.

— А вам-то зачем такая бомба? Или вы сами планируете чьё-то убийство, а, господин статский советник? Может, прокурорам из Петрограда стоит заняться именно вами? — съязвил Шувалов.

— Не надо угрожать мне, Ваше Сиятельство, — спокойно ответил на выпад Кошкин. — Меня не раз пытались и запугать, и купить. Или вы думаете, что ваш титул делает вас неприкосновенным?

— А разве я вам угрожал, господин статский советник? А вот насчёт неприкосновенности… Тут вы кое в чём правы. Но совсем не по той причине, о которой вы думаете. Дмитрий Голицын был совершенно искренен, когда сказал, что как только о нашем аресте станет известно в Петрограде — сюда прибудут другие следователи. Вот только их действия вам совершенно не понравятся. Мы подождём недельку, к тому времени нас уже хватятся. Но будет лучше, если вы сами доложите. Заодно и реакцию Петрограда оцените.

Велев сопроводить Шувалова обратно в камеру, Никита Гаврилович убрал бумаги, записи, застегнул шинель и покинул управление. Всё ещё раздумывая над нестыковками дела Вольского, он сам не заметил, как ноги принесли его к тому самому магазину…