«Почему вы требуете, чтобы я обращался к нему как к королю? Король — вы. И будете им еще долго».

Взрослый Кэйя услышал эти слова так, будто они раздались у него за спиной. Несмотря на его сосредоточенность, память ветвилась, уклонялась, показывала ему то, чего он не искал. Под ногами то пол крепости, то песок, голоса наслаивались друг на друга, свет перетекал из солнечного в лунный и обратно, и снова, и снова; головокружение и от жары, и от паров смеси, его вело в стороны, как пьяного. Стоило учесть и то, как плохо он спал последний месяц. Будь у него выбор, он бы не сунулся в таком состоянии не только в руины, но и на поверхность над ними.

Голос Дайна, случайное воспоминание. Кэйя оглянулся, ища источник звука, но призраков не было — только голоса, тихие, приглушенные, словно тонкую перегородку.

Кэйя тогда в очередной раз подслушивал, — у него было немного других развлечений, — а старик в очередной раз жалел, что ввязался в эту авантюру с призывом Дайнслейфа. С Дайном, безусловно, легче — он умел и знал будто бы все на свете. С тех пор, как его призвали, он полностью взял на себя воспитание Кэйи, и тот стал если не покладистей, то по крайней мере доставлял меньше проблем.

Но Дайн задавал неудобные вопросы. Старик ожидал получить слугу, но Дайн, как оказалось, себя в этой роли не видел. Хотя он, как всякий гомункул, не мог ослушаться прямых приказов короля, он являл собой скорее оживший архив знаний, срез культуры народа, поэтому считал совершенно допустимым менять распорядок дня Кэйи, запретить походы в руины и допытывать старика вопросами.

 — Почему вы требуете, чтобы я обращался к нему как к королю? Король — вы.

 — Потому что мне недолго осталось. Кэйя должен хорошо усвоить, кто он такой.

Дайн и старик сидели в обеденном зале. На столе перед ними — еда пустыни Каэнри’ах: крошечные зажаренные кусочки грызунов, коренья, финики, рыба, выловленная из подземного озера и вино, припасенное полсотни лет назад. Кэйя забрался на потолочную перекладину, уперся в самую стену, так что его маленькую фигуру можно было заметить только поднявшись под самый потолок.

Дайнслейф не ел, но предложенное ему вино принял охотно.

 — Для ребенка будет полезней расти со сверстниками, — сказал Дайн.

 — У него нет сверстников.

 — Он рискует вырасти человеком, который совершенно не понимает других людей. Не будет знать, как они думают, любая встреча станет для него потрясением. Не говоря уже об одиночестве.

 — Так научи его. — Ответил старик на первое замечание, полностью игнорируя второе. — Ты лучше прочих знаешь, как ведут себя люди. Твои уроки будут для него полезны. Даже полезней собственного опыта. Мы оба знаем, что опыт может обманывать.

 — Позвольте заметить, что я и сам не более чем хранилище опыта и памяти. И оружие.

 — Опыта многих поколений. Ты не ошибешься.

Дайн медленно пил свое вино. Когда он снова заговорил, его голос прозвучал жестче, чем раньше.

 — Вы признаете, что я не ошибаюсь. Хорошо. Тогда почему не верите мне, когда я говорю, что ему лучше расти в другом месте? Среди других детей. Он получит образование, узнает мир, узнает, как общаться. А потом вернется сюда.

Старик собирался ответить, но Дайн вдруг поднял руку и посмотрел в то место под потолком, где прятался Кэйя. Тот застыл. Впрочем, раз Дайн знал все на свете, стоило ожидать, что он знал и о подслушивании. Ребенок ждал, стараясь дышать как можно тише. Может, он рассчитывал, что это просто совпадение и Дайн его на самом деле не заметил.

 — Давайте… поговорим об этом, когда я предоставлю вам результаты его обучения. Вы увидите, что у него выдающиеся способности, которым должно развиваться.

— Он отказался от бездны, — сказал старик тише. Тише не потому, что хотел скрыть эти слова, а от бессилия, от тоски, уже зная, что Дайнслейфа он не убедит. — Теперь, даже если он передумает, она не примет его.

 — Бездна не может принять или не принять. То, что вы ему дали — предмет без собственной воли, и он научится им пользоваться, когда вырастет.

Говоря это, Дайн смотрел прямо на Кэйю. Старик не мог не заметить его взгляд, но не обернулся.

Взрослый Кэйя смутно помнил этот эпизод. Дайн остался в его памяти темным силуэтом, теплом и горсткой прилагательных; он едва ли помнил его слова, слишком много времени прошло. А теперь он слушал воспоминания, вытащенные из его головы, и их призраки накладывались поверх настоящего, запутывая. Альбедо не предупреждал о таком эффекте. Не знал или не счел нужным о них сообщить; у него было несколько непривычное представление о том, что важно. Может, у Кэйи когда-нибудь будет возможность спросить у него.

Пока он подслушивал разговор, который уже некогда подслушал, его призрак ходил вокруг бура, собирая камни и складывая из них слова. Он не проверял песок перед собой, а если бы и проверял, это не спасло бы его от схождения пласта земли. Всего несколько секунд песок едва заметно ссыпался вокруг края, затем под землей что-то упало с приглушенным, далеким грохотом, и от самых скал песок и камни полетели вниз. Ребенок успел только пискнуть, прежде чем его тоже утянуло. Кэйя раскрыл планер и прыгнул следом. Он не был удивлен; он знал всегда и хорошо помнил до сих пор, что пустыню местами прорезают выходящие на поверхность строения Каэнри’ах, — шахты, трубы крематориев, обсерватории, — и за пятьсот лет, в течение которых никто за ними не следил, многие из них обрушились. Удивлен он только тому, как смог забыть подобное падение.

Ребенок схватился за цепь, по которой поднимали и опускали породу. Бур пролетел рядом и рухнул в невидимую в темноте воду; плеск, тихая осыпь песка, звон цепи; песок сыпал сверху, и ребенок не поднимал голову, опасаясь, что он попадет ему в глаза. Цепь медленно съезжала, у Кэйи-ребенка было время привыкнуть к темноте и разглядеть внизу блеск воды. Он попытался лезть наверх, что оказалось не лучшим решением, но взрослый не мог его осуждать. Ему, скользящему вниз на планере, было видно, что единственный противовес на цепи — треснувший пустой контейнер, и ребенок даже своим небольшим весом поднимал его каждый раз, когда тянул цепь на себя.

Взрослый уже приземлился внизу — прямо в реку, успев создать под ногами глыбу льда. Он не увидел движение из глубины руин, но его правый глаз отреагировал на него, потянув его взгляд в сторону, будто притягивая магнитом.

Ребенок, достаточно низко спустившись по цепи, прыгнул в воду. И тоже заметил движение. Течение снесло его к берегу, где он вцепился в груду контейнеров, выбрался на берег и замер.

Из темноты снизу по течению, мерцая, паря в воздухе, появилось существо размером немногим больше мага бездны, худое, обтянутое белой кожей. Белая рваная ткань раздувалась и хлопала, как от ветра, но никакого ветра не было; ее клочки были тем, что создавало мерцание. Голова существа, лишенная глаз, плоская и вогнутая, ловила их звуки. В руке оно держало длинный меч, покрытый налетом, едва ли похожим на ржавчину.

Безошибочное следствие проклятия. Взрослый Кэйя фыркнул и достал свой клинок. Любопытно, впрочем, почему такое значительное искажение оказалось почти под самой поверхностью, когда средоточие и источник проклятия — в глубине, на нижних этажах, куда не стали спускаться даже боги, когда пришли разрушить их страну.

Он на пробу ударил волной льда. Существо плавно соскользнуло в сторону, одновременно подняло руки, собирая вокруг себя воду и осколки камней; меч из руки исчез. Не владеет элементами, заключил Кэйя, но способно поднимать предметы, как маги. Камни и вода стеной полетели в Кэйю, ударились в стену льда. Он был уже в нескольких шагах левее, но существо его слышало, и его вогнутая, как тарелка, голова поворачивалась вслед за ним.

Он поднял второй рукой камень, кинул на шаг дальше от себя и тут же атаковал, ударяя мечом прямо, как рапирой, но существо успело закрыться от его меча клинком. Тонкие руки едва держали удар, но держали, и Кэйя отошел на шаг, ударил снова, внизу, подцепляя клинок существа своим, выворачивая его из рук. То скользнуло выше, развернуло меч острием вниз, и обрушилось обратно на Кэйю. Стена льда защитила его и в этот раз, но существо в ответ на нее вновь убрало меч и подняло осколки.

Может, сражаться с ними, используя глаз бога — это оскорбление? Если оно помнило что-то из своей человеческой жизни, то могло запомнить и гнев на богов, и страх перед ними. Кэйя отошел, присматриваясь, оценивая возможность сражаться как мечник без глаза бога.

— Как знаешь, безымянная тень. Я сражусь с тобой, как с воином.

Существо никак не отреагировало на его слова.

Ребенок выбрал более мудрое и менее затратное для сил решение — он сбежал. Вода скрывала его шаги, и, двигаясь вдоль берега, он скрылся в руинах. В его прошлом существо проследовало за ним, но быстро отстало.

Бой был легким. Кэйя достаточно долго сражался, полагаясь только на меч, а у существа, надо думать, не имелось большой практики сражений, пока оно обитало в руинах. Но к осколкам оно не прибегло, даже умирая.

Воспоминание застыло, дожидаясь его в глубине руин. За шахтой следовало поселение, занимающее огромную полость под землей, оплетенное артериями земли. Ребенок вылез из воды, дрожа от холода. На глаза ему попался луч солнца, проникающий сквозь трещины потолка, — этого луча не было в настоящем, — и он, стянув с себя верхнюю одежду, сел под ним отогреваться. Фонарь ему не был нужен, даже не будь этого солнечного луча. Артерии земли ветвистыми молниями пронизывали потолок и стены, со всех сторон окружая помещение бледным светом. Их рост никто не контролировал с самого падения Каэнри’ах. Они оплетали скульптуры, пробивались сквозь мозаичные стены, разрушали каменную кладку домов. В настоящем взрослого Кэйи они все еще светили, но тускло. Некоторые из них выглядели погибшими или больными, они торчали черными отростками и никакого света не давали. Синие прожилки в них едва заметно пульсировали.

К слову о прожилках.

 — Что ты видишь?

 — Растения. Ничего больше.

Старик шумно выдохнул. Теперь, перескакивая от одного воспоминания к другому, Кэйя заметил, как быстро он старел, словно прошло не несколько месяцев, а десяток лет. Он начал свое ускоренное приближение к смерти с того дня, когда спустился в бездну, добывая для Кэйи осколок, и остановить его старение не могло уже ни нахождение на поверхности, ни помощь Дайнслейфа.

В первый же день своего появления Дайн обрушился на него и старика с вопросами. Чем Кэйя питается? Когда ложится спать, когда встает? Когда он научился читать? Насколько быстро читает сейчас? Способен ли запоминать отрывки текста? Хорошо ли говорит на общем? А когда понял, что их ответы не особенно информативны — Кэйя был слишком растерян, старик многих ответов попросту не знал — начал выяснять сам. Начались долгие странные дни.

Кэйя учил отрывки на родном языке и на общем, и Дайн слушал их, поправляя, если он ошибался или забывал слово. За этим следовали тренировки.

 — Теперь вы будете тренироваться с ним, — сказал Дайн, протягивая ему меч.

 — Но он деревянный.

 — Настоящий вам брать рано.

Сражался Дайн одной рукой, Кэйю пытался научить тому же — вторая рука должна быть свободна, чтобы направлять бездну.

Дайн был спокоен, но раздражался, когда его не слушали. На Кэйю, если тот перебивал или отвлекался, он смотрел с грустным сожалением. На старика не смотрел. Когда старик отмахивался от его слов, Дайнслейф обращал взгляд в стену или вдаль, бледный, собранный, со сжатыми губами.

Но иногда происходило что-то особенное, о чем никто из них не говорил. Дайн лгал старику, будто Кэйя еще спит, хотя знал, что это не так. Как-то раз Кэйя, разозлившись, убежал с ужина, промчался по коридорам крепости и обнаружил, что одну из комнат занял Дайн. Он стоял спиной к окну, закрыв глаза. Кэйя прижался спиной к двери, готовясь к тому, что Дайн отругает его и отведет обратно, но тот посмотрел на него, быстро моргая, будто стряхивая сон, и промолчал. Когда в коридоре послышались шаги старика, Дайн протянул руку, жестом указывая подойти ближе, коротко сжал плечо Кэйи и толкнул его себе за спину. И снова закрыл глаза, погружаясь в состояние, похожее на дрёму.

Старик заглянул в комнату. Кэйя не видел его, спрятавшись за полами плаща Дайна, только слышал тяжелые шаги по камню, стук трости. Дайн не двинулся. Он не двинулся и когда старик закрыл дверь и ушел, и когда Кэйя отпустил его плащ и пошел к двери. Выглянул в коридор: темно и пусто. Он обернулся на Дайна, чтобы поблагодарить, но увидел его пустое и спокойное лицо и не решился тревожить.

На следующий день Дайн вместо того, чтобы снова выдать ему деревянный меч, подозвал Кэйю к себе. Занимался рассвет, пустыня была еще холодна — обычно в это время они и начинали тренировки.

— Меня могли бы назвать именем последнего короля, который владел клинком. К тому же мой облик, — он указал на свое лицо, — похож на его. Но цель, с которой меня призывали, заключалась в сражениях и наставничестве, а не в том, чтобы править. Править будете вы, ваше высочество.

Последнее Кэйя пропустил мимо ушей. Его королевское будущее упоминалось столь же часто, сколь мало имело под собой оснований.

Дайнслейф поднес раскрытую ладонь к синей звезде на груди, надавил, затем отставил руку чуть дальше от тела, и, словно вытягиваемые невидимыми нитями, в ней начали проявляться очертания меча. Кэйя оцепенел. Показалась гарда, длинный клинок; полностью вытащив — или создав — меч, Дайн крутанул его в руке, описав лезвием круг, посмотрел секунду и протянул его Кэйе.

 — Этот меч будет служить вам. Я буду служить вам.

Кэйя протянул обе руки, ухватил ими рукоять меча. Не зная, что ему предлагается делать дальше, он стоял, вытянув его вперед и стараясь не уронить — клинок оказался значительно тяжелей тренировочных мечей.

 — Вам еще рано сражаться им.

 — А когда можно будет?

 — Когда вам исполнится хотя бы пятнадцать.

 — Через… — Кэйя нахмурился и посчитал в уме. — Шесть лет? Это очень долго.

 — Сейчас вам кажется, что время идет медленно, но это не так. Вы будете тренироваться мечами, у которых нет воли. А когда вырастете, тренироваться с этим мечом вам не придется. Вы будете способны пойти с ним в бой, если пожелаете.

 — Ладно, — ничего не «ладно», шесть лет — это огромный срок, но непохоже, что Кэйя тут мог что-то сделать. — А сейчас что мы будем делать? Мне снова взять деревянный меч?

Дайн протянул руку, Кэйя вложил в нее клинок.

 — Ваш отец рассказывал вам, почему боги уничтожили нашу страну?

Началось. Кэйя мгновенно вскинулся. Очередная ситуация, в которой ему задают вопросы и требуют ответов, которых он не знал. Он кинул взгляд на лицо Дайна, ища на нем нетерпение, суровость, но, даже не найдя, опустил голову и принялся пинать ногой песок.

 — Вроде того.

 — Вроде того?

 — Рассказывал.

 — Можете пересказать мне?

Тренироваться было сложно и иногда больно, но это было лучше, чем вопросы. Взрослый Кэйя решил бы эту трудность играючи — красноречием, хитростью, связями, силой. Ребенок молчал, надеясь, что его молчание встанет между ним и Дайном, как стена.

 — Вы не запомнили, что он говорил?

Кэйя молчал.

 — Что ж. Тогда я сам расскажу вам, как было.

Он отошел в тень стены. Спокоен, нетороплив; но Кэйя следил за ним с недоверием. Дайн прислонил меч к груди — тот словно впитался в него.

 — Откуда ты знаешь, как было?

 — Знают артерии земли, а я создан из них. Во мне — память всего, свидетелями чего они были. Идемте. Мы находимся прямо над руинами, где все произошло. А пока мы идем, вспомните, наверняка отец говорил что-нибудь об уничтожении Каэнри’ах.

 — Что ее сожгли.

 — Верно, хотя и не полностью: сожгли столицу, и только верхний ее слой. Ниже спускаться они не стали, вместо этого прокляли жителей.

 — Обратили в чудовищ.

Дайн кивнул. Больше он ни о чем не спрашивал. Они спустились к дюнам, прошли одну, другую, потом солнце взошло, — Дайн не снял своих черных одежд, — потом жара и расстояние скрыли крепость, но они продолжали идти, пока не увидели скалы.

 — Не устали?

 — Нет.

 — Хотите воды?

 — Нет.

Он хотел, но путь с Дайном становился до того гнетущим, что он начал бояться чего-то, что не мог для себя сформулировать; старик ставил ему невыполнимые задачи, но он их озвучивал, Дайн же просто шел вперед. Под скалами они наконец зашли в тень, но и там не остановились.

 — Обычно мы не прокладывали пути на поверхность. Но там, где все же прокладывали, выбирали места, защищенные от песчаных бурь. Посмотрите, — он смел песок и указал на каменную плиту, изрезанную глифами Каэнри’ах. — Можете прочесть, что тут написано?

 — Могу.

Дайн улыбнулся. Это была немного кривая улыбка, которую он будто бы пытался подавить. Кэйя заподозрил, что Дайн над ним смеется.

 — И что же?

 — Что это… — Кэйя прищурился. — Торговый путь? Здесь про дорогу, пролегающую через пустыню к другому городу, Мондштадту.

 — Верно. Это было давно. Нас не особенно интересовала эта поверхность, но торговлю с ее жителями мы вели, — он опустился на одно колено, положил ладони на плиту и надавил. Плита выглядела как реликт, покоящийся на этом месте тысячи лет, такая же часть ландшафта, как скалы и дюны, но в ответ на нажатие что-то внутри щелкнуло. С грохотом, поднимая облака песчинок, плита отъехала в сторону. — Столица расположена недалеко, но огонь захватил только малую ее часть. Камень, видите ли, не горит, а единственное в нашей стране, что горело хорошо — это артерии земли. И они быстро закончились.

 — Получается, их больше нет?

 — Меньше, чем везде. Но за столько лет они проросли заново даже на выжженной земле. Нет растений, больше них приспособленных к выживанию.

 — Поэтому тебя из них сделали?

 — Полагаю, что так. К сожалению, у меня не было возможности поговорить со своими создателями — они погибли в пожаре.

 — А ты сейчас слышишь все, что слышат артерии?

 — Они не вполне «слышат», ваше высочество. И артерии в руинах до сих пор прокляты. Я не всегда могу их отследить.

 — А что ты делал, пока старик тебя не позвал?

 — Что делают вещи, когда ими не пользуются? Просто ждал.

Дайн протянул руку, и Кэйя снова, как при первой их встрече, не сообразил, чего тот ждет. Непонимание перетекло в раздражение и страх, и он отвернулся.

 — Вы боитесь? Внизу опасно, но я с вами. Уверяю вас, ваше высочество, там нет ничего, с чем я бы не справился.

Кэйя молчал.

 — Я помогу вам спуститься. Ну же, не бойтесь.

Он не выглядел угрожающе. То есть в некотором смысле выглядел из-за его черной одежды и брони, защищающей руки и голени. Но — Кэйя постарался сформулировать это для себя — не прямо сейчас. Не для Кэйи в эту конкретную минуту. Дайн подхватил его под колени и поднял, и, пока Кэйя не передумал, прыгнул в провал руин.

 — Раньше тут был лифт и лестницы, но не стоит полагаться на них спустя пятьсот лет.

Когда ослепительный свет солнца сменился на темноту руин, Кэйя первое время ничего не видел. Он не видел даже приземления — вот он летит вниз, вцепившись в Дайна, а вот Дайн отцепляет его от себя и ставит на ноги.

 — Ну как, не страшно?

Кэйе страшно, но он не смог выдавить из себя ни слова. Солнечный свет стремительно таял — плита сама по себе встала на место, закрывая путь наверх. Пока его глаза привыкали к темноте, он утешал себя тем, что видит хотя бы силуэт Дайна. Но на всякий случай он все равно вцепился в него. Так глубоко в руинах он никогда не был.

Помещение, где они оказались, напоминало склад. Пыль оседала на пустых каменных полках, разбитых контейнерах, истлевшей ткани мешков. Артерий земли тут почти не было.

 — Идемте.

Дайн, убедившись, что Кэйя следует за ним как привязанный, пошел к выходу из склада. От огромного дверного проема без двери расходились коридоры, лестницы и лифты. По обеим сторонам от склада вдоль стен тянулась фреска, изображавшая карту мира, справа — сухопутные дороги, слева — морские и речные. Темный блестящий камень изображал сушу, золотые точки разного размера — города, а голубые мерцающие линии — пути.

 — Мы не выбираемся под их солнце. Но живой интерес к миру — то, без чего наше развитие не было бы возможным.

Когда глаза Кэйи привыкли к темноте, он начал замечать, что под ногами у них хрустел не только камень. Вдоль всего пути пол был усеян хрупкими скелетами и высохшими тушками; в некоторых Кэйя мог распознать хиличурлов или крупных насекомых, но некоторые совершенно не узнавались — огромные вытянутые скелеты со множеством лап, круглые высохшие чешуйки на останках, похожих на свернувшуюся в клубок ящерицу, или овальные, напоминающие скелеты рыб.

Всматривание в руины уже в достаточной мере познакомило Кэйю с тем, что они теперь собой представляли. Но чем дальше они шли, тем больше останков им попадалось, все реже животных, все чаще— хиличурлов. Дайн, не глядя на них, шел вперед, и рассказывал Кэйе о том, как была устроена торговля, как их народ, отказываясь выбираться на эту поверхность, все же приглашал ее жителей, обмениваясь с ними знаниями.

Они спустились еще ниже, на этот раз на уцелевшем лифте. Дайн перевел рычаг, каменная плита со скрежетом поднялась к ним.

 — Мы успеем посмотреть внешний слой до наступления ночи. Близко к этой поверхности мы располагали торговые склады, которые вы уже видели, крематории, центры исследований того, что можно исследовать под солнцем… Еще мы можем посетить гостевые помещения, которые мы отводили для тех, кто гостил в нашей стране. Что вам интересно посмотреть в первую очередь?

Кэйя издал неопределённый звук, который можно было расценивать как угодно. Глаза окончательно привыкли к темноте, теперь он хорошо различал окружение, но различать, честно говоря, было нечего. Каэнри’ах явно любили фрески и мозаики и украшали ими любую поверхность. Может, пятьсот лет назад здесь и было на что взглянуть, но теперь стекло и камень поблекли, пошли трещинами, кое-где осыпались целыми пластами. Глифы, где еще были читаемы, указывали на самые скучные на свете вещи — насосная станция, песчаный карьер, распределительный центр. Кэйя без особого интереса пинал камешки и кости. Он не чувствовал в себе ни сил, ни желания изображать интерес.

Обычно такое безразличие сурово наказывалось. Он не осмеливался посмотреть в лицо Дайнслейфа.

 — Что такое? Вам не хочется идти дальше?

Дайнслейф смотрел на него с удивлением, будто сама вероятность того, что Кэйе может быть неинтересно бродить по мертвым руинам, не приходила ему в голову. Он выглядел почти готовым расстроиться, и Кэйя не стал ничего отвечать. Может быть, разумней было бы солгать, будто ему на самом деле интересно. Но он не стал. Старик не желал слышать правду, за правдой каждый раз следовало наказание; Кэйя решил, что ничего нового для него не произойдет, если правду будет знать и Дайн тоже.

Дайн помолчал, а потом нашел для себя утешительный ответ:

 — Вы правы. Крематорий — это не лучшее место для ребенка. Но на мой взгляд, отношение к смерти и к умершим — это важная культурная особенность нашего народа. Мы не хороним своих мертвых, а отправляем их прах под солнце. Жители этой поверхности сказали бы, будто мы просто выбрасываем его, не проявляя должного уважения. Так и есть. То, что выбрасывается, более не является человеком; а проявлять уважение к пеплу и трупам…

 — Я устал.

Дайн никак не прокомментировал, что Кэйя его перебил. Он выныривал из своей речи, будто из сна, и возвращался в неприглядное настоящее, в котором о культуре Каэнри’ах остается только вспоминать, а ее единственный наследник, последний из ее королей, не желает ничего о ней слышать. Кэйя ожидал от него враждебности, но Дайн был спокоен.

 — Что ж. Тогда давайте пройдем сразу в гостевые помещения, там вы отдохнете. А потом, если пожелаете, мы вернемся под солнце.

Кэйе мгновенно стало стыдно. Говорить старику, что он старик и ничего не понимает, стыдно не было. Кэйя был недоволен стариком, старик был недоволен Кэйей и в целом, как он теперь понимал, это было намного лучше, чем многозначительное молчание Дайнслейфа.

Не придумав, что сказать, он поплелся за ним дальше.

 — Я могу вас понести.

Кэйя мотнул головой. Он подстроился под шаг Дайнслейфа и шел рядом, уставившись в пол. Таким образом он пропустил еще ряд фресок и мозаик на стенах (но не на полу), а также скульптур и барельефов. Дайнслейф молчал. Кэйя готовился к тому, что тот вот-вот просто бросит его в руинах, потому что раз Кэйя плохой король, то и присматривать за ним незачем.

Гостевые помещения оказались заметно светлей. Артерии земли росли здесь в большом количестве — весь потолок был оплетен ими, словно корнями огромного дерева, они росли из стен и в кадках на полу. Мозаика на стене изображала солнце — золотой волнистый круг, рядом с ним плыла Селестия, под ними, окольцовывая все помещение, черные, зеленоватые и голубые фрагменты поверхности. Города не были подписаны, но Кэйя различал крупные строения и статуи, изображающие регионы мира.

 — Вы замечаете враждебность в том, как мы изображали эту поверхность? Враждебность или пренебрежение?

Кэйя не знал ответ. Мозаика выглядела обычной. Может, если бы в Каэнри’ах этих мозаик было чуть поменьше, некоторые из них и выделялись бы, но, покрывая почти всякую поверхность, на взгляд ребенка они превращались в однообразный фон. Само собой, он не сформулировал это в своей голове подобным образом; он лишь подумал, что ничего особенного именно в этой мозаике не видит. И стыд перед Дайном, перед его тихим, едва видимым огорчением, почти заставил его расплакаться.

— Мы не… не желали никакого зла людям, живущим под солнцем. Нам, говоря прямо, не было до них дела. Некоторым была интересна эта поверхность, и никто не запрещал им вести с ней дела и изучать ее. Мы не питали уважения к богам Селестии, но и не были теми, кто стал бы с ними враждовать. Вообще-то в столице был целый зал, посвященный богам и архонтам, о которых мы знали. Мы собрали немало сведений… может, это стало одной из причин, по которым они уничтожили нас.

Дайнслейф целых пятьсот лет ждал, пока кто-то из Каэнри’ах позовет его. А если бы никого не осталось? Или если бы старик умер, даже не сказав Кэйе, что остался один гомункул, которого можно пробудить? Дайн так и лежал бы в руинах, как вещь, до конца времен?

Ребенок с некоторым удивлением обнаружил, что плачет. Он бы сумел подавить первый всхлип, если бы вовремя его почувствовал, но слезы полились как будто обойдя его внимание.

Дайн протянул к нему руки, поднял его лицо, но Кэйя тут же вырвался. Если плакать беззвучно ему еще удавалось, то с дрожью, сотрясающей тело, он ничего поделать не мог.

 — Тише, тише… Зря я вам это рассказал. Вы посмотрите только, то и дело напоминаю вашему отцу, что вы еще ребенок, а сам давлю на вас подобными историями.

Было что-то утешительное и вместе с тем ужасное, что Дайн неверно расценивал реакции Кэйи. Думал о нем значительно лучше, чем стоило бы. От мысли, что Кэйя, сам того не желая, обманул его, ему стало так горько, что он сполз со скамьи и спрятал лицо в ладонях.

 — Я не… не поэтому.

 — А почему? Расскажете мне?

Если бы Кэйя обладал способностью формулировать свои мысли, какой обладала взрослая версия его, этот разговор мог бы стать содержательным. Но ребенок не нашел слов, мысли в его голове носились огромными, не имеющими очертаний клочками; если бы он мог сказать как-нибудь проще, как-нибудь так, чтобы не осталось пространства для недопонимания и Дайнслейф не мог бы больше придумать для него оправданий, и оставил бы его в этих руинах, а сам ушел.

Дайн подхватил его на руки. Совершенно не было похоже, что он наконец разглядел, какой Кэйя на самом деле, и собирается его оставить. Ситуацию срочно нужно было исправлять.

 — Я не король.

 — Пока нет, — легко согласился Дайн, — вы унаследуете титул после своего отца.

 — Я хочу сказать, что и не буду королем! Как ты не понимаешь! И старик тоже!..

В голове ребенка эта мысль обрела настолько очевидное содержание, что ее непонятность для всех, кроме него, оглушала.

 — Мне здесь не нравится! Все, что ты рассказываешь — это же просто глупо!

Мысль была выражена криво, но начало положено. Кэйя уткнулся лицом в плечо Дайна в поисках утешения, которого не заслужил.

 — Здесь больше никто не живет. Тут, наверное, было красиво и интересно раньше, но теперь ничего нет, и этим дурацким глазом я ничего не вижу! Совсем ничего! Почему у всех королей раньше получалось связаться с бездной, а у старика и у меня — нет?

Он ожидал, что Дайн сможет сам развить эту мысль, потому что его слова закончились. И Дайн развил. Когда он заговорил, в его голосе все еще было удивление, но не разочарование:

 — Вы думаете, что королевский род прервался.

Кэйя кивнул. Будь он старше, он бы использовал слово «выродился».

 — Будь так, ваш отец и вовсе не смог бы спуститься в бездну, и не смог бы противостоять проклятию, все еще разлитому в этих землях. Что касается вашего глаза… Я не одобряю то, что он ранил вас. Может быть, в этом и причина, по которой частица бездны в вас — просто кусок камня. Если бы выбрали его сами… Впрочем, уже не имеет смысла думать об этом.

Кэйя почувствовал, что Дайн куда-то его несет, но лицо от его плеча не поднял.

 — И вы, и ваш отец слишком торопитесь. У вас впереди целая жизнь. Я позабочусь о том, чтобы вы провели ее не в пустыне.

Они вышли из гостевого помещения, стало прохладно, послышался плеск воды. Кэйя осторожно выглянул из-за плеча Дайна.

 — С тех пор, как мы проложили путь к настоящей поверхности, бездна служила нам инструментом. Не стоит приписывать ей разумность. Думайте о ней как об океане; вы читали об океанах? Огромные, плохо изученные массы воды. Вы еще малы, чтобы использовать бездну — или пересекать океан — самостоятельно. Но когда вы подрастете, вы научитесь этому даже без моих уроков. Не все так безнадежно, как вы думаете.

 — Я плохой король.

 — Вы пока не король вовсе, — Дайн улыбнулся. — Если хотите, я перестану называть вас так. Это будет нарушением указания вашего отца, но не этикета. Полагаю, мы оба это переживем.

 — Я хочу сказать, что мне ничего здесь не нравится. Это ты любишь все, что тут есть! Почему ты не король? Было бы намного лучше.

Дайн поставил Кэйю на ноги, предложил ему воды, но тот, хоть и хотел пить, снова отказался.

 — Думаю, я понял. Вас заставляют полюбить вещи, которые были прекрасны много веков назад. Чтобы полюбить их в текущем состоянии, нужно не восприятие, а осмысление.

Ребенок нахмурился, переваривая его слова. Слова не переваривались. И тогда Дайн снова принялся рассказывать ему об окружении, на этот раз — о вещах, которые совмещали в себе и красоту, и заложенную в них идею. Идеи усваивать было сложно, но одну забавную вещь Дайн ему даже показал: вода в резервуаре, некогда зеркально гладкая, а теперь грязная и затянутая налетом. Над резервуаром мозаика изображала карту неба поверхности — с солнцем, созвездиями, но без Селестии.

 — Это воду, увы, не очистить, так что вам придётся поверить мне на слово. Внизу дно подсвечивалось, слой из зеркала и стекла создавал иллюзию, будто на поверхности воды отражается не то же самое, что на мозаике. Мы заменили каждый элемент на его противоположность — по форме или сущности… Это, на самом деле, было скорее забавой. Измыслить неприменимый объект или противоположности — это одна из популярных игр, занимающих время. Как думаете, что было противоположностью солнца?

 — Луна?

 — Подумайте еще. О форме, например.

Кэйя нахмурился. Это был вопрос, но Дайнслейф ни разу не задавал ему вопросов, на которые невозможно было ответить. Выходит, ответ и на этот где-то рядом. Кэйя встал на край резервуара, походил по бортику, осмотрел золотое солнце. Нарисовать будет проще, решил он. Дайн наблюдал, как Кэйя отламывает кусок трубы и неуклюже разгоняет им налет с поверхности. Форма получилась приблизительной и сильно превосходила размерами исходное солнце, но суть передавала. Кэйя повернулся к Дайну в поисках одобрения, и в этот момент он не чувствовал ни неуверенности, ни страха, только гудящее удовлетворение от решенной задачи.

Воспоминание пошло дрожью, Кэйю выбросило в настоящее. Он отвлекся. Его голова гудела от восставшей памяти, а за непрерывным шумом голосов, шагов, стуков — звон бездны. Это не то воспоминание, которое ему нужно. Но время, проведенное с Дайном — единственное, которое он хотел бы вернуть из всего своего детства в пустыне, и его утягивало назад, как утягивает сон, как мечта, липко, сладко разлитая в уставшем сознании.

Кэйя помнил, чем закончился тот поход в руины: он передумал уходить, ему подавай новые загадки. Дайн с видимым удовольствием совмещал их и свой экскурс в историю. Он показывал ему дома, перечислял имена королей и покровителей, рассказывал, как было устроено все, к чему его приводила собственная речь: как Каэнри’ах готовили еду, как обтесывали камень, разводили рыб, собирали стражей. Стражей в руинах не нашлось, кроме нескольких давно остановившихся, покрытых пылью и налетом останков. Слой высохших трупов — хиличурлов, каких-то животных и насекомых — он перешагивал, будто не замечая. Кэйя, будучи в силу роста ближе к земле, игнорировал их не настолько легко. Но загадки его отвлекали.

В какой-то момент показалось, что речь эта нужна больше самому Дайнслейфу, чем Кэйе. Но ребенок и не думал возражать. Они выбрались, когда солнце заходило. Старик в крепости встретил их раздраженно, но устало — чем бы он ни занимался, сил на трудный разговор у него в тот день не оставалось. «Спать», — сказал он Кэйе, собираясь подтолкнуть его тростью, но Дайн заслонил его рукой. «А ты, Дайнслейф, утром поговоришь со мной. До того, как отправишься на очередную прогулку».

Все детство Кэйя провел, видя правым глазом только темноту. Старик не потрудился объяснить, что же он должен увидеть вместо нее — Кэйя подозревал, что бездну, но как именно она выглядит, он не знал. Походы в руины со стариком были однообразны и скучны, и лучшее, что могло произойти — это если они замечали магов или хиличурлов и вынуждены были искать обходные пути.

Когда пришел Дайн, он пресек эти походы. Выразил он это в форме, не терпящей возражений, и старик приподнял бровь, демонстрируя некоторое презрение к сказанному гомункулом. Кэйя вцепился в ногу Дайна, отвел взгляд от руин, смотрел на полы его плаща — россыпь звезд на синем небе. Дайн препирался, хотя не имел никакого права препираться с королем.

 — Он просто ребенок.

 — Пожалуй, он был просто ребенком, — согласился старик, — пока не получил осколок бездны. Она готова оказать помощь, если он прекратит от нее отказываться.

 — Ваш сын еще мал. Бездна не различает слабых и сильных, она хаотизирует все, чего коснется, и у нее нет воли. Она не окажет помощь никому, но ее силы можно научиться использовать. А для этого нужно обучение и опыт, которых не может быть у ребенка.

Дайн говорил нетерпеливо. Он не смотрел на старика, а Кэйя не смотрел ни на кого из них.

Немного помолчав, Дайн произнес:

 — Не стоило… травмировать его глаз.

 — Он обменял зрение обычное на зрение, даруемое бездной. И отказался от дара, оставшись ни с чем. Вместо того, чтобы жалеть его, ты должен его наставлять, неужели я недостаточно ясно сказал тебе, для чего ты создан?

 — Бездна ничего не дарит и не отнимает намеренно. Она не… принимает решений, поймите же. Вы ожидаете поведения от силы, которая всегда хаотична.

Руки Дайна опустились на плечи Кэйи; он отошел на шаг, держа руки на его плечах, пытаясь заглянуть ему в глаза, но Кэйя не поднимал головы.

 — Я научу его, когда придет время. Сейчас ему нужно выучить много других вещей… И будет намного лучше, если учить он их будет не здесь.

 — Куда ты хочешь отправить моего сына?

 — В любой большой город. Я бы выбрал Сумеру, там он сможет обучиться так хорошо, как нигде больше.

 — Обучишь его ты.

Они еще не раз возвращались к этому разговору. Дайнслейф переделал весь распорядок дня Кэйи, его питание и даже его комнату. Кэйе он ничего не говорил, но тот слышал, как Дайн после выказывает старику недовольство: о том, что Кэйя буквально дышит песком, что ему не хватает разнообразной еды, но главным всегда было отсутствие вокруг других детей.

Дайн злился тихо. Не имел права. Он тускнел, стекленел, как стекленеют засохшие артерии земли; белая кожа синела, затем — чернела, и голубые прожилки светились в ней яркими линиями. Ребенком Кэйя думал, что это происходит с Дайном оттого, что тот заболел. Когда он спросил у Дайна об этом, тот улыбнулся, но спрятал за спину остекленевшую правую руку.

Чем больше он злился и спорил, тем сильней захватывало его остекленение. Оно росло на его шее, перекинулось на лицо. Дайн стал носить маску. Иногда, стоя совсем рядом, Кэйя слышал треск, с которым разобщалась внутренняя структура Дайна — из-за того, как он раз за разом нарушал приказы, прямые или подразумеваемые.

 — Если я и отправлю его во владения богов, то с пользой для дела. Пусть шпионит. Если это будет Сумеру… их знания о Селестии больше или меньше наших? Он сможет использовать их? Через сколько лет он вернется назад? Будешь ли ты способен заставить его вернуться назад? — До того, как Дайн успел ответить, старик продолжил: — Он не любит эту землю. Он должен быть ее королем, но ты слышал, как он говорит о ней? Стоит ему пересечь пустыню, он никогда не пожелает вернуться.

Звезды на внутренней стороне плаща Дайна стояли на месте, не разгораясь, не угасая. Кэйя устал; солнце уже зашло, становилось холодно. Старик и Дайнслейф могли разговаривать часами — или споря, или обсуждая прошлое. Уходить Кэйя тогда еще не умел — его могли окликнуть и остановить, к тому же от направленных в спину взглядов ноги слабели. Поэтому он, немного помявшись, в конце концов аккуратно выскользнул из рук Дайна и убежал.

Дайн двинулся за ним, но старик успел его остановить.

— Пусть бежит! Не ищи его. Ни сейчас, ни когда-либо.

Продолжение разговора, если оно было, Кэйя не услышал.

 — Старик говорит, что ты нянчишься со мной.

 — Я бы использовал другие слова, ваше высочество. Я вас воспитываю и обучаю.

Дайн снял свои плащ и броню и очищал их от песка, забившегося в складки ткани и сочленения пластин.

 — Но он говорит, что ты делаешь лишнюю работу. И что ты решил, будто умеешь обращаться с детьми лучше, чем он.

 — Я знаю, как учить и сражаться, как строить дома и ковать оружие. Почему бы мне ко всему прочему не знать, как воспитывать детей?

Этот аргумент поставил ребенка в тупик. Он ушел, чтобы придумать ответ, и через несколько минут прибежал обратно.

 — Он еще говорил, что гомункулы умрут, если не будут делать то, для чего их сделали. А тебя сделали не для того, чтобы нянчить детей.

Дайн отложил свою работу.

 — Дело в том, что цель моего создания, скажем так, не сформулирована четко. Я должен служить королю. В более широком смысле, я должен о короле заботиться, потому что в условиях, в которых мы сейчас оказались, королевская семья — единственные выжившие. Если с вами что-то случится, у Каэнри’ах не останется надежды.

 — Это значит, что ты должен слушаться?

 — Так и есть.

 — Но ты не слушаешься.

Дайн улыбнулся. Без своего плаща и наручей были видны его руки, левая вполне человеческая, правая — черная, испещрённая синими линиями. После того, как Дайнслейф убедил Кэйю, что эта рука не болит, тот иногда принимался ее изучать. Если постучать костяшками по руке, звук раздавался такой, будто он стучит по плотному стеклу.

 — Наши представления о будущем расходятся. Я должен повиноваться, но ради вас и вашего отца я буду возражать, если увижу, что принимаются ошибочные решения.

Мысль для ребенка была избыточна, но суть, как ему казалось, он понял. Дайну хотелось помочь. Разговоры со стариком давно зарекомендовали себя как бесполезные. Кэйя перебирал в своей голове все, что мог сделать, но мысли то и дело уводили его далеко от возможностей — то он представлял, как заставляет Селестию вернуть всю Каэнри’ах, то как находит в песке невероятные вещи, решающие все их проблемы. Но в конце концов самое большее, что он мог — это быть с Дайном веселым, потому что тот радовался его веселью, как своему собственному, и тоже любить руины.

С первым проблем не было. Ему даже не нужно было притворяться — с Дайном было весело почти всегда. С наследием Каэнри’ах дела шли сложней. Кэйя старался, но как только руины покидал влюбленный взгляд Дайна, они становились тем, чем, в общем-то, и являлись: огромными пространствами, заполненными каменной крошкой, пылью и высохшими трупами. Очень легко любить древность, — а руины Каэнри’ах, как бы ни было обидно это признавать, являлись древностью, — когда она овеяна сказками и тайной, и тебя ведет через нее Дайн — терпеливый, добрый, воодушевленный настолько, что воодушевлением этим невозможно не заразиться.

Возможно, ему недоставало воображения, того романтического запала, готового оживлять давно погибшие вещи. Но позже, имея с гильдией приключенцев больше дел, чем ему бы хотелось, он понял еще кое-что: даже археологи, даже эта романтически настроенная, захлебывающаяся восторгом порода людей совершенно точно не желала, чтобы объекты их исследований ожили и прогнали их с руин, ставших вдруг обитаемыми, вытолкнутыми из прошлого в бытовое, лишенное мистической дымки настоящее.

Выходит, не в романтике дело. Кэйя вовсе не возражал бы, если бы его народ ожил, и все пятьсот предыдущих лет были стерты. Это сделало бы Дайнслейфа счастливым. Почему это могло бы сделать счастливым самого Кэйю, он не понимал (разве только вновь, как в детстве, счастье по невидимым личным связям передалось бы ему от Дайна).

С началом жизни в Мондштадте отпала необходимость любить вещи, которые любви не вызывали. С ней отпало и умение, — стоило признать, иногда приятное, — заражаться чужим настроением. Маленький Дилюк менял свое настроение десять раз в день, и Кэйя просто за ним не поспевал. Иногда он смеялся над тем же, над чем смеялся Дилюк, или расстраивался тому же, что расстраивало его, но в целом был несколько стабильней. К его большому удивлению, ни мистер Крепус, ни сам Дилюк отклонением это не считали.

Детство на винокурне было настолько счастливым, что это почти невероятно. Легко поверить, будто эти годы, наполненные играми и светом, ему приснились. Запах земли и винограда, и деревянной мебели в поместье, красок мистера Крепуса, которыми он рисовал свои картины. Кэйя, уже имеющий некоторое представление о прекрасном, картины сперва не оценил — воображения они не требовали, и красота, изображенная на них, говорила сама за себя. Отец Дилюка рисовал или природу с ее многообразием зелени и птиц, или обнаженные фигуры женщин — слегка невнятные, в мягком свете, скрадывающем контуры. Возможно, он рисовал их и гораздо более конкретными, но им с Дилюком не показывал.

Работы мистера Крепуса нравились Кэйе не потому, что он находил в них невероятную красоту и ценность, а благодаря спокойствию и понятности их сообщения. Картина была картиной в любой момент времени, смотрел Кэйя на нее сам или с Дилюком; ее краски были лишены налета давней трагедии, не вызывали у Кэйи ни раздражения, ни чувства вины, ни необходимости искать красоту, искать ее через осмысление, через слова, историю или чужой взгляд.

Дайнслейфу они бы, возможно, не понравились. Или понравились, но не сами по себе, а как сувенир из дальней страны — милая, но в целом лишенная всякого смысла вещь.

Мистер Крепус любил картины — и свои, и чужие, и даже нелепые детские рисунки Кэйи и Дилюка — но к мебели был безразличен. Обстановкой дома занимались слуги. Множество комодов, цветочных горшков и статуэток занимали свои места только потому, что их подарил кто-то из друзей семьи. Иногда Кэйя просил отдать ему ненужные вещи, потому что любил их разбирать и делать из них что-то новое, но в особенности он любил играть в сокровища и прятать их, а затем рисовать карты, отправляя Дилюка на поиск. Иногда, бегая вместе с Дилюком вокруг дома с хрупкой картой в руках, — он смачивал бумагу в черном чае, придавая ей «древний» вид — он увлекался и сам мог забыть, что никакого сокровища нет, а в земле закопана очередная безделушка из дома мистера Крепуса.

Потом Дилюк продал этот дом. И картины, и мебель, всё вещественное, осязаемо-любимое в его детстве. Кто-то сказал бы о злости Кэйи, что тут приложила руку жадность — неотъемлемый спутник завещаний. Но Кэйе не было важно, завещал ему что-то мистер Крепус или нет — важно то, что Дилюк распорядился всем, будто Кэйи и не было никогда, будто Дилюку удалось за рекордно короткие сроки стереть его существование, превратив в призрак.

Время вспомнить, что Дилюк почти убил его.

Нет. Для этого никогда не время.

Уходя в тот вечер с винокурни с обожженным плечом, Кэйя дошел до пустого лагеря хиличурлов, где и укрылся от дождя. Была особая ирония в том, что он нашел именно это место, но ничего другого в округе не было. На винокурню он не оглядывался; Дилюк, вероятней всего, был занят яростью и вышвыриванием вещей Кэйи в камин. Он осторожно тронул кожу вокруг раны — боль была адская, ожог, как теперь было видно, только частично остановил кровотечение — вся нижняя часть раны, куда пришлось лезвие клеймора, кровоточила. Крио видение валялось на земле рядом с ним и отозвалось быстро и легко, словно Кэйя всю жизнь им пользовался. Он покрыл рану коркой льда, не затрагивая обожженную кожу.

А ведь он мог бы вернуться. Не в дом Дилюка, конечно, а в Каэнри’ах. От него ожидали, что он вернется, и, хоть теперь там никто его и не ждет, ему хватит сил выжить в пустыне, спуститься в руины, найти место, где погиб Дайн. Если его связь с бездной еще не оборвалась окончательно, — предполагая, будто старик прав и она когда-то была, — он сможет ее усилить. Ни старик, ни Дайн четких инструкций ему не оставили, но Кэйя научился разбираться с проблемами и искать ответы самостоятельно.

Боль от ожога сменилась болью обморожения, точнее, не болью даже, а обжигающим чувством, будто его плечо превратилось в застывший, жесткий кусок плоти. Он не рискнул его тронуть.

Собравшись с силами, он сел, затем, преодолев легкое головокружение, поднялся на ноги. Обнаружил, что забыл глаз бога на земле, но подозревал, что если наклонится за ним, то упадет и больше встать не сможет.

Он двинулся к огням Мондштадта, и его силы уходили на то, чтобы идти и сохранять равновесие. Когда стражники, заметив его, поспешили на помощь (выходит, Дилюк или не успел сказать всем о том, кто такой Кэйя, или стражники не получили никаких приказов по этому поводу), он не сумел выдавить из себя ни слова, только жесткую улыбку — мышцы стали неподатливы, словно деревянные.

Он не сказал о драке с Дилюком — ни пока его вели в город, ни пока залечивали раны. Когда он поправился, ему сообщили, что Дилюк покинул город и связаться с ним не представляется возможным. Кэйя и не хотел с ним связываться. След Дилюка в его жизни был огромен, как тень, и даже положение среди рыцарей он унаследовал от него. О некоторых вещах — дважды потерянный дом, дважды погибший отец — он старался не думать, не потому даже, что мысли эти причиняли боль, а потому, что они были цикличны и выхода из цикла не имели. Глаз бога вернулся к нему сам по себе — проснувшись однажды, он обнаружил его рядом с подушкой.

Почти год он ждал, когда кто-нибудь выведет его на чистую воду — не мог ведь Дилюк, узнав секрет Кэйи, просто молча уйти и позволить ему и дальше шпионить в Мондштадте. Но вот он получил пост капитана безо всяких помех, вот он уже имеет доступ к закрытой части архивов и секции библиотеки, где хранились спорные тексты. Никто за этот год не следил за ним — не больше, чем обычно следят за претендентами на пост капитана.

Выходит, Дилюк в самом деле никому не сказал. Имей Кэйя намерение шпионить, всей его информации хватило бы на быстрый и неотвратимый захват города, как военный и экономический, так и культурный. Иногда в качестве разминки он представлял, как мог бы это провернуть. Пришлось бы, конечно, сперва вернуться в пустыню и выяснить, как оживить или вернуть в человеческий облик хоть кого-то из его народа — иначе и шпионить-то не для кого. В такие моменты прошлое находило на него, как добавочный образ самого себя, как второй, гораздо более туманный, но более стойкий к изменениям он сам: в один момент он капитан кавалерии, а в другой — Кэйя, последний из Каэнри’ах, и спасший его Дайн все еще лежит глубоко в руинах, вернее, его рассыпавшиеся в пыль останки, обросшие артериями земли.

Снова отвлекся. Кэйя в настоящем прикрыл глаза, его тело немедленно стало легким и неустойчивым, будто его сдувало ветром, и ветер проносил его мимо памяти о пустыне, памяти о винокурне, возвращая обратно в руины. Он снова нашел нужное воспоминание. Ребенок, высохнув и одевшись, принялся изучать здания вокруг, и, наблюдая за ним — за собой — Кэйя начал лучше различать звон бездны, раздающийся теперь не совсем в его глазу, а будто бы снизу, из-под земли, оттуда идущий или туда направленный. Слышал ли он его в детстве?

Ребенок переключал рычаги, сдувал пыль с мозаик и иногда звал Дайна, но, по-видимому, сам не верил, что это поможет. Его первое путешествие в проклятые земли тихое, гораздо более одинокое, и он еще не знал, что выживет. Страх был сглажен детской энергией, любопытством и отвагой, исходящей из отсутствия опыта. Но пути наверх не было, никто не отзывался на его голос. Дайн понятия не имел, где его искать, и даже останься он на месте, кто знает, найдут ли его. Взрослый Кэйя смог бы отсюда выбраться, располагая глазом бога, но не видел вокруг ничего, что стало бы похоже на путь наверх для ребенка. Каэнри’ах не слишком жаловали верх. Множество путей вели только ниже, часть — отмеченные путеводными глифами, часть безымянные.

Очень скоро оказалось, что шумел он зря — там, откуда он пришел, показалась белая фигура. Существо, в настоящем уже убитое, парило в темноте, покрытый налетом клинок лежал в его руке. Ребенок застыл, но существо уже слышало, где он; бесшумно отойти было невозможно — под ногами хрустел камень и осколки, упавшие со стен.

Очередной в его жизни неудавшийся побег.

Ребенок присел, взял в руку камень покрупнее и кинул его в сторону. Существо дернулось было на звук, но затем продолжило следовать к Кэйе. Возможно, оно слышало дыхание, или было более разумным, чем казалось — во всяком случае, последующие попытки отвлечь звуком лишь на секунду его останавливали. Бежать отсюда Кэйя мог только вниз.

Он наугад выбрал одну из дорог. Арка вела к ступеням, частично обрушенным и оплетенным артериями, в конце спуска — рухнувшие колонны, через которые ребенок протиснулся, а взрослому пришлось расчищать путь, сдвигая камень стенами льда. Существо неспешно следовало за ним, пока не уперлось в препятствие. Оно подняло в воздух несколько камней, но или колонны были слишком для него тяжелы, или оно вновь решило не применять свои способности. Когда шум от убегающего Кэйи затих, оно развернулось и отправилось обратно.

Оглядываясь назад, Кэйю удивляло, что Каэнри’ах расположили на верхнем ярусе настолько провокационное искусство, как то, которое показал ему Дайн — с солнцем и его отражением. Оно находилось недалеко от гостевых помещений. Вероятней всего, гости из стран, поклонявшихся богам, их видели, и весть о «противоположности солнца», которая Каэнри’ах веселила и увлекала, на богов поверхности произвела несколько иное впечатление.

Призрак спускался ниже, Кэйя следовал за ним. И в прошлом, и в настоящем на пути попалось логово пауков — обычное зрелище в руинах, но пугающее на такой глубине, где проклятие исказило этих существ. Ребенок бесшумно пролез в дыру в стене, скрываясь от них в следующем зале, взрослому снова пришлось сражаться.

Чем ниже они спускались, тем меньше света давали артерии. В настоящем все они превратились в сухие ветви ближе к поверхности, в прошлом — немного дальше.

Проклятая земля. Если под поверхностью все выглядело лишь давно заброшенным, то здесь отчетливо проступали признаки болезни. Стены покрывал черно-синий налет, в воздухе витали облака пыли с ядовитым, гнилостным запахом. Вода в резервуарах блестела маслянисто и тускло. Проклятие не затронуло королей, но сложно было не думать о том, как оно искорежило все живое.

Взрослый зажег поясной фонарь, ребенок продолжил двигаться в тусклом свете артерий. Ему попался неработающий лифт, затем обломанная винтовая лестница. Долгий переход через огромное пространство с вырезанными в породе жилыми домами — узкими и высокими строениями, возвышающимися, как огромные сталагнаты. Ребенком он нашел в себе силы залезть в один из домов — откуда стремительно выбежал, обнаружив в нем истлевший скелет. Некоторые из артерий земли были украшены витражным стеклом, окружающим их основание, как обод. Теперь стекло потускнело, треснуло или вросло в структуру артерии. В одном из домов обосновался еще один огненный маг, в настоящем уже погибший. Ребенок же вновь сбежал, и в этот раз на его стороне была вода: подземные потоки мало изменились за века, и, прижавшись к стене, он прополз между ней и потоком, раньше служившим источником воды для резервуаров и фонтанов. Маг остановился в опасении, что вода зальет его щит. Его можно было понять. Эта вода не выглядела такой, в которую можно окунуться.

После — еще залы, просторные коридоры, фрески и статуи, из-за налета сделавшиеся зеленоватыми. Рычаги не работали. Шестеренки, запускающие механизмы, отвалились, заржавели или покрылись налетом настолько, что начали представлять собой одну зеленоватую массу. Вода у ребенка закончилась. По причинам, оставшимся неизвестным взрослому, он снял свою повязку. Позвал Дайна, услышал только собственное эхо. Артерии здесь служили скорее тусклыми маячками во тьме, чем освещением, но ребенок все равно подошел к одной из них, к неподвижному окаменевшему цветку и позвал Дайнслейфа еще раз. Но если Дайн не слышал его раньше — или слышал, но не смог прийти — было глупо полагать, что положение изменится теперь. Ребенок, как теперь с удивлением отметил взрослый Кэйя, ни разу не заплакал; он был ошеломлен и напуган, а иногда увлечен, но теперь вокруг осталась темнота, тихий плеск воды вдалеке, ошметки налета, витающие в воздухе, путь назад преграждали существа, которых он был неспособен одолеть, да и будь он способен — он помнил, что выбраться обратно в пустыню оттуда нельзя.

Он прошел немного назад, услышал треск щита мага. И не двинулся ни дальше, ни обратно. Звук живого существа, пусть и враждебного, давал покой. Если он умрет здесь, он, в каком-то смысле, умрет не один.

Кэйя сел рядом с призраком. Или из-за неподвижности, или из-за слабеющего действия зелья, призрак начал истончаться. Помещение утрачивало слой прошлого, и Кэйя выпил часть вина из фляги. Жаль, он не мог угостить им призрака. Через некоторое время голова снова стала легкой, зрение поплыло; смесь зелья и алкоголя ударила в голову значительно сильней, чем эти две вещи сами по себе. Он поднялся на ноги, схватился за стену, не рискуя двигаться, пока не поймает равновесие. Возможно, он был первым человеком, который выпил это зелье и выжил. А потом смешал его с вином и снова выжил, — это, впрочем, еще могло измениться. Альбедо бы с радостью расспросил его о самочувствии. Но любопытство Альбедо — это еще одна вещь, о которой думать не время.

Призрак тоже поднялся на ноги и поплелся вперед. Он держал руку на артериях земли, тем самым собирая с них бледно-зеленые комья налета, но его это, похоже, не сильно тревожило. Они подошли к развилке. Один глиф обозначал путь к залам, где собирали стражей руин, другой — к залу заседаний. Второй путь имел рядом с названием вырезанную в камне звезду Каэнри’ах, и вел к нему лифт. Стрелка указывала вниз. Но когда ребенок смог его вызвать, повиснув на рычаге, лифт двинулся вверх, и это подействовало до того ошеломляюще, что и ребенок, и взрослый пошатнулись. Голова закружилась сильней, и Кэйя списал это на зелье, но ребенок не устоял на ногах и сел на пол лифта, глядя вокруг расфокусированным взглядом. Что-то происходило, и оно не касалось зелья, или голода, или смены глубины; в какой-то момент движение лифта замедлилось, будто преодолевая сопротивление. Он проехал мимо уровня руин, открывая вид на еще одну жилую часть, и Кэйя в первое мгновение не понял, что не так. И он, и он же шестнадцать лет назад уставились на то, как лифт проплывает мимо зданий и статуй, перевернутых с ног на голову. Вода в резервуарах мерцала высоко вверху, не падая, маленькие фигуры хиличурлов ходили, будто прилипнув ногами к потолку. Ребенок зажмурился. Головокружение вынудило его лечь спиной на пол лифта, а когда он снова открыл глаза, он обнаружил, что и в лифте теперь лежал на потолке, и поступил достаточно мудро, зажмурившись снова.

Взрослый пошатнулся, и, не рискнув хвататься за стены лифта, движущиеся будто одновременно в двух направлениях, упал на колено рядом со своим призраком. Он не знал, было хуже ему сейчас или в детстве: он окончательно утратил равновесие, делу не помогало и то, что слой прошлого наслаивался на настоящее, и в последнем сбой в равновесии не совпадал со сбоем в прошлом. Когда лифт с оглушительным скрежетом остановился, он и его призрак первое время не двигались с места, борясь с ощущением, будто они, оторвавшись от пола, могут упасть наверх.

Когда ребенок вытащил себя из лифта, его стошнило. Взрослый выпил еще вина — уже не потому, что действие смеси слабело, а, как он назвал это для себя, в терапевтических целях. Угадывать, где они оказались, — ниже или выше точки, откуда двинулся лифт, — казалось бесполезным.

Зал заседаний избежал значительного заражения проклятием. Налет был почти незаметен, руины вновь выглядели, как под поверхностью — светлые благодаря уцелевшим артериям и пыльные; даже скелеты под ногами были вполне человеческими, хоть и очень редкими. Ребенок, видимо, подумал о том же и невольно поднял глаза к потолку, будто в нем мог обнаружиться лаз прямо в пустыню.

Терапевтическая порция вина подняла настроение — скорее тем фактом, что она вообще имелась, нежели ощутимым влиянием на сознание. У ребенка источника радости не было, но мысль о том, что он смог подняться выше, придала ему сил. Они двинулись дальше.

Треск стекла привлек внимание взрослого Кэйи. Его видение погасло, свет крио ушел из него, оставив пустую сферу — возможно, гораздо раньше, чем он заметил.

Выходит, они все же не поднялись выше. Свое видение нельзя уничтожить, что превращает его в нежелательный маркер, в глаз, витающий поблизости. Но здесь, в глубоком уровне руин, боги не видели его. Альбедо бы руками и ногами вцепился в возможность здесь побывать, но, напомнил себе Кэйя, о нем лучше не думать.

Кэйя глотнул еще вина. Вместо потери, которую, возможно, должен был ощутить, он ощутил другое — он подошел так близко к Дайнслейфу, к тому, что от него осталось, что теперь он, возможно, его услышит. Артерии под его ладонью не отличались жизненной силой, но и не превратились в статуи. Некоторые из них выглядели ровно так, как выглядела остекленевшая правая часть тела Дайна — черные, покрытые сетью ярких прожилок.

Уже в настоящем он коснулся одной из них и впервые с тех пор, как спустился в руины, позвал Дайна.